Вероника сняла пеньюар и легла в постель, подоткнув под себя покрывало, и уставилась в потолок.

Как она могла бороться с призраком?

Она была рядом, живая, она хотела быть его женой во всех отношениях.

Она желала таких отношений, какие связывали ее родителей, она желала общения, взаимопонимания, какого близкие люди могли бы ожидать друг от друга. Ее мысли были прерваны шумом.

Должно быть, глаза у Монтгомери были как у кошки, если он мог пройти через затемненную комнату, не зажигая света и не нуждаясь в нем. Все, что она могла разглядеть, – это черную тень в дверном проеме. Он пытался напугать ее?

Но Вероника разгневалась так, что оставалась недосягаемой для страха.

Тень остановилась в изножье ее постели, и она села.

– Тебе не обязательно подходить ближе, – сказала Вероника. – Я не приветствую твое появление в моей постели.

– Ты моя жена.

– С таким успехом ты мог бы сказать «Ты моя собака» или «Ты моя лошадь». Ты бы больше со мной разговаривал, Монтгомери, если бы я была твоей собакой или лошадью?

– Ты сердишься.

Ударом кулачка Вероника поправила свою подушку, потом оперлась о нее спиной, испепеляя его взглядом.

– Да, я сержусь. Я очень зла. Уходи.

Но вместо того чтобы уйти, Монтгомери подошел к кровати.

– Почему?

Вместо того чтобы остаться ждать, когда он на нее набросится, Вероника соскользнула с кровати и оказалась по другую ее сторону.

– Возможно, ты имеешь законное право находиться здесь, – сказала она, – но у тебя нет на это морального права.

– И что, черт возьми, это значит?

Вероника обошла вокруг кровати и встала рядом с ним.

– Ты игнорируешь меня, Монтгомери. За целый день ты не сказал мне ни слова и полагаешь, будто я обрадуюсь твоему приходу ко мне в постель, испытывая благодарность за твое внимание? За любое проявление твоего внимания?

– А я должен с тобой разговаривать?

В его тоне сквозило такое изумление, что она ткнула его пальцем в грудь.

– Да. Ты должен со мной разговаривать.

– И что ты хочешь, чтобы я сказал?

– Хочу, чтобы ты ответил на мои вопросы.

– Сними ночную рубашку.

– Ты слышал хоть одно мое слово?

– Сними рубашку, и я отвечу на все твои вопросы.

Вероника знала, что случится, как только она снимет рубашку и окажется нагой. Она покачала головой:

– Нет. Ответишь на один вопрос, и я расстегну пуговицу. Одну пуговицу.

Монтгомери сложил руки на груди и смотрел на нее, – она видела только черный силуэт, возможно, мрачно взиравший на нее. Но ей было все равно. Она не собиралась отступать.

– Один вопрос? Одна пуговица? Не слишком ли сурово?

– Тогда отправляйся в свою спальню, – ответила она. – Я не передумаю.

Монтгомери подошел к ночному столику и зажег лампу. Внезапно зажегшийся в спальне желтый свет показался ярким, как дневной. Вероника предпочла бы оставаться с ним в темноте.

– Спрашивай, – ответил Монтгомери. – И будь готова к тому, что тебе не понравится мой ответ.

Но для нее любой ответ был лучше, чем это затянувшееся до бесконечности молчание.

– Ты вернешься в Виргинию?

– Не знаю.

– Не знаешь? А когда будешь знать? Когда будешь знать, ты возьмешь на себя труд сказать мне?

Этот человек был невыносим и вызывал ярость.

Монтгомери покачал головой:

– Это был один вопрос, Вероника, и я на него ответил. Будь любезна, расстегни пуговицу.

– Едва ли это справедливо, Монтгомери. Это только часть вопроса.

Он подался к ней:

– В таком случае в будущем выбирай вопрос тщательнее. – И, к ее удивлению, продолжил: – Здесь не мой дом. Возможно, Шотландия и была родиной моих предков, но я виргинец.

– А я шотландка.

Монтгомери не ответил: только показал на пуговицу на ее ночной сорочке. Она медленно расстегнула ее.

– Мне понравится Америка?

– Следующую пуговицу, будь добра.

Вероника неохотно расстегнула следующую. С минуту он обдумывал ее вопрос, потом ответил:

– Не знаю. Виргиния много теплее.

– Я не хочу в Америку, – сказала Вероника, вдруг заметив, что все ее внимание поглощают пуговицы и собственные руки, а не он. – Я принадлежу этому месту, Монтгомери. Знаю, что это звучит эгоистично, – добавила она. – Тетя Лилли говорила, что у женщины нет права задавать вопросы мужу.

– Это та самая, что давала тебе советы насчет брачной ночи? Стоит ли вообще обращать внимание на ее советы?

Вероника с улыбкой покачала головой:

– Почему ты гуляешь по ночам?

– Еще одну пуговицу.

Это не шло ни в какие ворота. Скоро ей предстояло остаться голой.

Он улыбнулся. Монтгомери был так красив, что, как только она посмотрела на него, у нее сдавило горло. Ей хотелось отказаться от этой игры, броситься к нему, поцеловать его и забыть обо всем, отдавшись совсем другим играм.

Но вместо этого Вероника расстегнула следующую пуговицу, гадая, посмеет ли задать следующий вопрос, что беспокоил ее больше всего. Оставит ли он ее, если соберется уезжать?

Планка с пуговицами доходила до середины ее груди, и оставалось еще расстегнуть четыре пуговицы. Еще четыре вопроса, если бы он позволил ей задать их.

– Почему я гуляю? Люблю уединение.

Вероника знала: он лжет, причем догадываясь о том, что она это знает. Вместо того чтобы продолжать настаивать и задавать вопросы, она поднесла руку к груди. Все внимание Монтгомери было приковано к ее пальцам, и от его взгляда ее кровь воспламенилась.

– Как твое второе имя?

Этот вопрос, должно быть, удивил его, но Монтгомери снова улыбнулся. При этом по обе стороны его рта появились глубокие ямочки.

– Александр. А твое?

– Мойра, – ответила она. – У тебя были рабы?

Его лицо поблекло, улыбка увяла.

– Ты все время об этом думала?

Она кивнула.

– Ты аболиционистка, Вероника?

Она не ожидала такого вопроса.

– Думаю, да, – ответила она, положив руку на планку с пуговицами.

Монтгомери не ответил на ее вопрос, – время тянулось мучительно медленно.

– Значит, не было, – решила Вероника.

– Я похож на своего деда, – сказал он. – Он не стремился повелевать другими человеческими существами.

Монтгомери снова улыбнулся, но на этот раз печально.

– Мой дед твердил, что мы владеем землями и морями, но у нас нет права владеть другими людьми.

– Значит, в Гленигле не было рабов?

– Я этого не говорил.

Монтгомери повернулся, подошел к окну, раздвинул занавески, чтобы видеть долину, погруженную в ночной мрак.

Может быть, ей не следовало задавать этот вопрос?

Но прежде чем Вероника успела что-нибудь сказать, муж снова повернулся спиной к окну и стоял, упираясь ладонями в стену по обе стороны подоконника.

Вытянул ноги и теперь рассматривал свои сапоги, потом оглядел комнату, не спеша отвечать на вопрос.

Возможно, ей следовало удержаться от вопроса или не настаивать на ответе, но любопытство оказалось сильнее, и она промолчала.

– Теперь ты носишь имя Фэрфакс и имеешь право узнать историю семьи, – сказал он. – Мой дед покупал рабов. Табачные плантации требуют рабочих рук. Но как только раб попадал в Гленигл, он получал свободу. По контракту он был обязан отработать пять лет, а после этого мог уйти или остаться по собственному желанию.

Вероника молчала, обдумывая его слова.

– После смерти деда мой отец покончил с такой практикой. Возможно, он был более жадным. Я часто думал, не связано ли это с влиянием семьи матери. Родственники открыто высмеивали поступки деда, считая их неразумными с финансовой точки зрения.

Монтгомери сложил руки перед собой и принялся разглядывать ковер.

– Должно быть, соображения экономической целесообразности притупляют моральную сторону вопроса, – сказал он.

– Англичане отменили рабство более тридцати лет назад, – сказала Вероника.

Монтгомери кивнул, показывая, что знает это.

– Это как раз и вызвало мое отчуждение от братьев, – продолжал он. – Они следовали примеру отца. Я же пошел своим путем.

– И что это был за путь?

Монтгомери снова повернулся лицом к окну.

– Мне дорого далось отчуждение от семьи. Выбор между велением совести и родными – тяжелое дело.

– Твой дед не одобрил бы ни твоего отца, ни братьев.

Он посмотрел на нее через плечо:

– Не одобрил бы.

– Но думаю, ему бы понравилось то, что ты стал одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером, – сказала Вероника.

Монтгомери улыбнулся, но ничего не ответил.

– Должно быть, тебе это далось тяжело, – сказала Вероника мягко. – Разлад с теми, кого любишь.

– А у тебя никогда не возникало разногласий с твоей семьей? – спросил Монтгомери, все еще глядя в окно.

Вероника подумала о годах, прожитых в доме дяди в Лондоне. Она была там несчастлива, потому что ни с кем из его семьи у нее не было ничего общего.

Она чувствовала, что ее связывают с ними узы родства: ведь, в конце концов, дядя приходился братом ее матери. Но любила ли она их? Не так, как любила родителей.

– Не могу представить, чтобы я была не согласна с родителями, – ответила Вероника.

– Как ты и сказала, это тяжело, но со временем эта тяжесть становится привычной.

– Они умерли, твои братья?

С минуту Монтгомери не отвечал, но, когда собрался с духом, ответ его не стал для нее неожиданным.

– Да, – сказал он просто.

Она подошла к Монтгомери и встала рядом с ним у окна. То, что она в нем почувствовала, Вероника не смогла бы описать словами. Боль, воспоминания о радости и какое-то одновременно горькое и сладкое томление.

Внезапно она почувствовала, как он хочет вернуться домой. Но дом для него не являлся определенным местом. Для него это означало быть окруженным близкими людьми, теми, кого он любил и кто сформировал его образ жизни.

– Итак, ты оказался лордом, приехал в Англию и стал мужем. Я бы сказала, что для одного человека это слишком.

– А ты, Вероника? – спросил Монтгомери, оборачиваясь. – Ты оказалась женой незнакомца, американца. Я думаю, что для одной женщины также слишком много сложностей.