Карен Рэнни - Любовь и бесчестье

– Я не вижу в нем особых недостатков, сэр. Он мыслит, как и положено законнику. Если чего-то нельзя постичь, следует с этим смириться.

Монтгомери решил не говорить Рэлстону, что и сам изучал право и даже имел намерение практиковаться. Но жизнь внесла свои коррективы.

– У него наилучшие намерения, сэр, – сказал Рэлстон. – Но все его мысли о благополучии имения. Он не думает о людях.

Монтгомери сомневался в том, что Эдмунд думает именно так. С момента, когда он познакомился с поверенным, было очевидно: Эдмунд предан Донкастер-Холлу, да и ему тоже, но только потому, что он одиннадцатый лорд Фэрфакс-Донкастер. Он питал почтение к титулу, а не к личности.

Проклятие! Его внимание рассеялось. Монтгомери уставился на лежащие перед ним чертежи и мысленно проклинал поверенного.

– Я почти готов создать шар, Рэлстон, – сказал он, – и испытать воздушные потоки. Хотите сопровождать меня?

Рэлстон покачал головой.

– Все не так страшно, как кажется.

– Лучше быть трусом, чем трупом, сэр, – ответил Рэлстон, усмехаясь.

– Мне придется переубедить вас, – сказал Монтгомери, решив завершить сегодняшнюю работу.

– Конечно, вы можете попытаться, сэр, – ответил Рэлстон, стараясь попасть в ногу с ним, когда они покидали винокурню. – Предупредить вас, только справедливо, сэр. Упрямство в крови у шотландцев.

Монтгомери знал это слишком хорошо, будучи мужем упрямой шотландки. Однако тотчас же забыл обо всем, что собирался сказать, пораженный открывшимся перед ним зрелищем.

В Донкастер-Холле было сорок человек прислуги. Равное число мужчин и женщин. Большинство мужчин выстроились на газоне на склоне холма перед фасадом Донкастер-Холла, образовав три ряда. Во главе этого построения стояла его жена. Перед каждым из рядов находилось по ведру воды.

Вероника подняла руку, и первый из мужчин схватил ведро, передал его следующему в ряду, и так до тех пор, пока оно не дошло до последнего мужчины, опрокинувшего его на гору горящей соломы.

Должно быть, Вероника засекала время их действий, потому что, когда объявили победителя, мужчины в центральном ряду подняли руки, празднуя свою победу.

– Что она делает?

– Это пожарная команда, сэр, – ответил Рэлстон. – Леди Фэрфакс настояла на том, чтобы ее создали.

– Настояла? Почему?

– Прошу прощения, сэр, но такова была ее воля. Ребята здесь с полудня.

На Веронике было платье, которого он раньше не видел, – в зеленую полоску, и оно ему понравилось.

Монтгомери зашагал вверх по склону холма, направляясь к жене. Вероника увидела его приближение и обратилась с речью к своим людям:

– Вы все сделали очень хорошо. Запомните свои цвета, и попрактикуемся на следующей неделе.

– Цвета?

Она ему не ответила. Только обернулась посмотреть на него и принялась собирать ведра.

– Ты возвращаешься в Америку?

– Что?

– Почему ты бродишь каждую ночь? – спросила она.

– А что в этом дурного?

Вероника понизила голос:

– Почему последние две ночи ты не приходил ко мне?

Монтгомери хмуро смотрел на нее.

– Над чем ты там трудишься в винокурне?

Он не ответил, и тогда лицо Вероники отразило его выражение: она тоже нахмурилась.

– Я не стану отвечать ни на один твой вопрос, – заявила она, – пока ты не ответишь хотя бы на один мой.

С этими словами она подхватила ведра и удалилась, оставив его стоять и смотреть ей вслед.

Вероника поднялась на второй этаж, надеясь, что не застанет Элспет в своей комнате. Она была гибельно близка к слезам и не хотела, чтобы кто-нибудь их видел. Она всегда старалась не показывать своих чувств, возможно, потому, что так остро ощущала чувства других.

Вероника вошла в пустую комнату и с облегчением закрыла за собой дверь.

Вытащив мешок из бюро, она села у окна на один из удобных стульев. Медленно вытащила зеркало и подняла его, держа коричневое стекло на некотором расстоянии от себя.

Все, что она в нем увидела, – это неясное отражение своего лица. Глаза ее казались слишком большими и испуганными.

Вероника услышала, как Элспет вошла в ее спальню. Это давало ей достаточно времени, чтобы успокоиться и собраться с силами. Но прежде чем она успела спрятать зеркало в мешок, Элспет заглянула в него.

– Что это, ваша милость?

Ее сердце упало, когда Элспет приблизилась к ней, протянула руку и взяла зеркало. В зеркало она не смотрела, только провела кончиками пальцев по алмазам, обрамлявшим стекло.

– Это Туллох Сгатхан, – сказала Элспет, и в ее голосе прозвучало удивление. – Я не видела его с тех пор, как была маленькой девочкой.

– Туллох Сгатхан? – спросила Вероника, указывая на соседний стул. Элспет села, улыбаясь и глядя на тыльную сторону зеркала.

– Хотя я не могу вспомнить, чтобы на нем были все эти ослепительные камни, – сказала Элспет. – Возможно, это не оно.

Она посмотрела на Веронику.

– Оно принадлежало моей бабушке Мэри Туллох.

– Ты не смотришь в зеркало, Элспет. Почему?

– Моя бабушка говорила, что оно показывает женщине, какой путь избрать. Другое дело, захочет ли она этого. Поэтому, думаю, что в известном смысле оно показывает будущее.

– Ты когда-нибудь смотрелась в него?

– Да, однажды, когда была маленькой девочкой. И увидела в нем себя такую, какая я теперь, только старше.

Улыбка Элспет стала шире.

– Со мной было двое малышей. Для меня этого оказалось достаточно.

Вероника положила зеркало на колени стеклом вниз:

– Больше я ничего не могу увидеть.

Элспет потянулась к ней и похлопала ее по колену уморительно покровительственным материнским жестом.

– Но вы сами можете его спросить, ваша милость.

Испуганная и удивленная, Вероника пристально посмотрела на нее:

– Твоя бабушка еще жива?

Элспет кивнула:

– В мое последнее посещение была жива. Если бы она умерла, кто-нибудь из моих братьев или сестер дал бы мне знать. Она очень стара, но еще энергичная и деятельная.

Живет в Килмарине возле Перта, где я выросла.

– Я думала, ты из Лоллиброха.

Элспет улыбнулась и покачала головой:

– Нет, семья Робби оттуда. А моя из Перта, и время от времени я испытываю тоску по дому.

– Я знаю, что это такое, – сказала Вероника, вспомнив два года, проведенные в Лондоне.

– Как случилось, что Туллох Сгатхан оказалось у вас?

Щеки Элспет вспыхнули.

– Прошу прощения, ваша милость. Я не должна была спрашивать.

– Это подарок по случаю свадьбы.

Монтгомери годами страдал от плохого сна. Крепко он спал только после того, как был с Вероникой, и это его раздражало: нельзя воспринимать ее как лекарство от бессонницы.

Две ночи он не приходил к ней, чтобы доказать, что может обойтись без нее. И выиграл это сражение. Теперь можно было перестать избегать жену.

В последние несколько недель Монтгомери изучил топографию окрестных мест, все земли вокруг Донкастер-Холла настолько хорошо, что мог спокойно бродить по тропам и холмам, даже когда не светила луна. Сегодня ночью он бродил не менее часа до того, как повернул обратно и остановился только перед парадным входом в дом.

Фасад Донкастер-Холла так сильно напоминал ему его дом, что Монтгомери представлял себя там так же, как пятью годами раньше, и даже будто услышал музыку, доносившуюся из сада. Это был первый прием за два года, который они устроили после смерти родителей от лихорадки. Это был первый, он же и последний прием, поскольку его планы уже сложились.

Монтгомери собирался работать с Таддеусом Лоу над воздушными шарами, и это его решение вызвало привычную порцию насмешек со стороны братьев.

– Он так и не расстался с мыслью о том, что сможет летать, – услышал он голос Алисдэра так отчетливо, будто брат стоял рядом.

– Но он не птица, – подхватил реплику Джеймс. – Он летучая мышь, и ему придется повиснуть вниз головой и вверх ногами.

Монтгомери принимал их добродушные насмешки, сознавая, что за ними кроется беспокойство о нем. Его решение присоединиться к Воздухоплавательному корпусу облегчило его дезертирство. Братья его собирались сражаться за Виргинию, а он присоединился к армии северян.

Та ночь была теплее нынешней, а запах жимолости казался столь сильным, что ему подумалось, будто его одежда навсегда сохранит этот аромат. Кроме запаха той ночи и потоков музыки, он еще вспоминал смех.

Пять лет назад все они были чертовски счастливы. Счастье быть молодыми, богатыми и так восхитительно элегантно отправляться на войну. Монтгомери был единственным среди них, не числившимся солдатом, единственным в бальном зале, не хваставшимся принадлежностью к своему подразделению или только что присвоенным званием.

Только четверо из них знали, что он предаст все, что ему знакомо с младенчества.

Но сколько раз Монтгомери ни вспоминал об этом, сознавал, что в любом случае его решение осталось бы неизменным.

Он поднял глаза на окно Вероники. Оно было темным. Если он придет к ней, она радостно встретит его, примет в свои объятия и подарит ему умиротворение. Возможно, он его не заслуживал. Возможно, его участью было постоянно бродить по ночам в уплату за свои многочисленные грехи.

Но даже если и так, он все равно пойдет к ней.

Вероника отошла от окна, радуясь тому, что погасила лампу. Монтгомери не мог ее видеть.

Она прижала к стеклу кончики пальцев, испытывая желание окликнуть его или каким-то иным способом послать ему утешение. Ведь даже на таком расстоянии она ощущала его одиночество и боль.

В последние три недели каждую ночь он вел себя точно так. Монтгомери кружил по Донкастер-Холлу, в одиночестве спускался к реке или поднимался на холмы. А затем приходил к ней.

Что его так беспокоило, почему он бродил ночь за ночью? Какие демоны преследовали его? Неужели в нем все еще жили воспоминания о войне? Или причиной этой глубокой всеобъемлющей печали была Кэролайн?

Глупо ревновать к призраку. И все же она ревновала.