Что, черт возьми, это было? Монтгомери пошевелился, перекатился на спину, отодвинулся от нее.

Слово «наслаждение» было недостаточно сильным для того, чтобы описать случившееся, но в этот момент Монтгомери не мог придумать ничего другого. Он не был уверен, что вообще способен думать. Он видел, как Вероника надевает свой голубой пеньюар, а под ним прозрачную голубую ночную рубашку, сквозь которую просвечивали очертания ее груди и темный треугольник между бедер. Желание подкралось неожиданно и охватило его целиком. Мгновение – и в нем забурлила страсть, роднящая человека с животным во время гона. Он должен был немедленно овладеть ею, и не было для этого никакой причины, никакого разумного обоснования, не было даже мыслей о несколько запоздавшем извинении – ничто не могло его остановить.

К счастью, Вероника, эта его удивительная жена, не позволила ему овладеть собой силой. Она не подчинилась ему пассивно. Она была требовательна и так же одержима страстью, как он. Доказательством тому стал след от укуса на его плече. А возможно, и следы от ее ногтей на ягодицах.

Что, ради всего святого, с ним случилось? И из-за нее?

Вероника должна была встать и удалиться в свою комнату. Сегодня ночью он будет спать. Ему приходилось изо всех сил крепиться и не уснуть, пока она не уйдет. Но Вероника не уходила. Она повернулась к нему. Каштановые волосы рассыпались по подушке, будто отмечая ее как свою собственность.

Он должен был поторопить ее, сказать что-нибудь. Ну хотя бы попросить прощения за свою грубость утром. Что-нибудь, что заставит ее уйти.

Однако вопреки всему, что он счел бы разумным, Монтгомери перекатился поближе и поцеловал ее в висок. Вероника открыла глаза и снова тотчас же закрыла их, показав жестом, что хочет избежать ласк.

– Останься, – сказал он тихо. – Пожалуйста.

И, не дожидаясь ее ответа, натянул покрывало на них обоих.

Что, черт его возьми, на него нашло? Что он делает?

Когда Вероника проснулась, уже рассвело.

Монтгомери одевался, и несколько секунд она смотрела на него из-под полузакрытых век. Он был так красив, что всего лишь смотреть на него было удовольствием. Каждое свое действие, начиная с манеры надевать рубашку и до способа застегивать манжеты, казалось целенаправленным и решительным. Одеваясь, Монтгомери не смотрел на себя. Взгляд его казался направленным внутрь, будто он мысленно составлял список дел на сегодня.

Она услышала его шаги, когда муж подошел к двери, потом приостановился.

Вероника притворилась спящей, но скорее от застенчивости, а не от нежелания общаться с ним. Им гораздо легче удавалось поладить в минуты страсти, чем когда они пытались разговаривать. Она не хотела, чтобы ее вопросы оставались без ответа, видеть его замкнутое лицо.

Лучше любить в нем любовника, чем пытаться с ним разговаривать.

Уверившись, что муж ушел, Вероника открыла глаза и перекатилась на спину. Минутой позже села на край кровати, нашла свой пеньюар, аккуратно сложенный и лежавший в ногах, и натянула его. Собрав клочья ночной рубашки на случай, если их вдруг обнаружит горничная, Вероника скатала их в комок и вышла из спальни Монтгомери. Оказавшись в своей комнате, она бросила никуда не годную ночную рубашку в корзину с мусором, надеясь на то, что Элспет не окажется слишком уж любопытной.

Вероника подошла к своей кровати, взяла в руки зеркало, брошенное Монтгомери туда накануне вечером, и прижала мешок с ним к груди. Будь она отважной, она бы открыла мешок и снова осмотрела зеркало и увидела свой образ в нем.

Вместо этого Вероника подошла к бюро, спрятала зеркало на дно нижнего ящика и закрыла его.

Глава 17

Утро, когда Вероника проснулась в постели Монтгомери, ознаменовало начало нового образа жизни. Теперь днем Вероника редко видела своего мужа. Чем бы Монтгомери ни занимался в винокурне со своим воздушным судном, являлось тайной, которую он разделял только с мажордомом Рэлстоном.

За трапезой Монтгомери тоже не присоединялся к ней. Каждое утро Вероника садилась за семейный обеденный стол и смотрела на другой конец этого огромного сооружения красного дерева, застеленного белоснежной камчатной скатертью и уставленного двумя приборами и всевозможной фарфоровой посудой. На низком буфете стоял целый набор горячих блюд, наполненных таким количеством еды, которую она была не в силах съесть.

Обедала она обычно одна в своей гостиной. Иногда после обеда Вероника шла в библиотеку и выбирала несколько книг для чтения, в том числе одну какую-нибудь по истории Донкастер-Холла и династии Фэрфаксов.

Они оказывались вместе только ночью, и их взаимная страсть не переставала удивлять ее.

Вероника выяснила, что ей нравится, когда к ней прикасаются. Особенно если прикасался Монтгомери. Его руки были опытными и талантливыми, поцелуи опьяняющими и страстными, и она постоянно жаждала их.

Прошлой ночью муж не пришел к ней, и это было в первый раз, когда он оказался не с ней целых две ночи подряд не во время ее месячных. Вероника хотела сама пойти к нему. Даже встала с постели и вышла в гостиную, но остановилась, не сводя глаз с двери, соединявшей их покои.

Если бы между ними было нечто большее, чем физическая близость, она бы постучала в дверь, чтобы узнать, не нужна ли ему.

Шли дни, и Вероника все больше приходила в отчаяние, потому что ей было нечем их заполнить. Она решила посвятить себя добрым делам, ну, хотя бы навестить ближайшие деревни, чтобы узнать, не нуждается ли кто-нибудь в помощи семьи Фэрфакс. Когда-то однажды она написала стихотворение.

Не пора ли было вернуться к этим занятиям? Она могла бы даже навестить в Лоллиброхе тех людей, кто был к ней добр несколько лет назад. Или заняться рукоделием.

Она могла бы составить каталог ценных предметов из Голубой или Овальной гостиной и позаботиться о том, чтобы опись всех этих вещей была бы такой же детальной и точной, как описание оружия в Оружейной. Разумеется, она могла найти для себя занятия, не заботясь об одобрении Монтгомери, не требуя ни его присутствия, ни помощи.

Это утро было точно таким же, как каждое предыдущее, в последние три недели. Вероника встретилась с миссис Броуди, чтобы обсудить все вопросы, требовавшие вмешательства хозяйки дома. Миссис Броуди была в своем роде экспертом. Она прекрасно со всем справлялась и без Вероники. Ухитрялась всех очень недурно накормить. Причем даже лучше, как подозревала Вероника, чем во многих аристократических домах. Горничные работали прилежно. Припасы для Донкастер-Холла закупались вовремя и умело.

Иными словами, вмешательство Вероники в домашние дела не требовалось.

Она постояла на лестнице, ощущая ладонями тепло нагретых солнцем деревянных перил. Сколько времени ей пришлось бы терпеть все это? Неужели всю оставшуюся жизнь? При мысли о том, что она обречена проводить долгие часы, пытаясь найти цель в жизни, в Веронике проснулся мятежный дух. Ей следовало найти собственную цель и свой интерес. Она будет обращаться с Монтгомери точно так же, как он с ней. Как с украшением. Страсть станет наградой, сладким блюдом, пряником. А мясом, основным блюдом, в ее жизни будет цель, найденная ею самой.

Монтгомери уставился на Эдмунда Керра, раздраженный тем, что тот оторвал его от работы.

Плотники сделали шесть необходимых ему столов с непостижимой скоростью и составили их в форме латинской буквы U посреди помещения винокурни. Теперь Эдмунд стоял перед одним из столов, глядя на Монтгомери, будто нашел что-то важное.

– Вы не желаете совершить поездку в Глазго, ваша милость, и проинспектировать там фабрики?

– Не могу себе представить большего расточительства своего времени, – ответил Монтгомери, не отрывая взгляда от своих бумаг.

Он хотел присоединить пропеллер к движущимся стропам, а это требовало полной концентрации внимания. И теперь ему приходилось ждать, пока Эдмунд уйдет.

– А как насчет рыбных промыслов? – спросил Эдмунд.

– Они тоже требуют моего присутствия?

Сегодня Монтгомери провел долгие часы, склонившись над лопастями пропеллера, стараясь придать им нужную форму. Разрабатывать и совершенствовать чертежи движущего механизма оказалось легче, чем он предполагал. Да и как же иначе, ведь он в течение долгих лет работал над своими чертежами.

То, что ему удалось построить двигатель и водрузить его наверх оболочки, было поводом для настоящего торжества.

Но он не обязан никому об этом рассказывать.

Никогда Монтгомери не делился своими планами по управлению движением воздушного шара ни с кем, кроме старших по званию офицеров в Военном департаменте. Это давало возможность лавировать между воздушными потоками, а не зависеть от них.

Успех даже без понимания и одобрения других все-таки оставался успехом.

Если бы Монтгомери смог одновременно открыть заглушку порта и правого борта корабля, положительный воздушный поток, достаточный для его контроля над высотой, был бы обеспечен. Он сделал запись о наклонном положении лопастей и их смещении на несколько градусов, прежде чем посмотреть на Эдмунда.

– Это все?

– Вам совсем безразличен Донкастер-Холл, ваша милость? Верно? – спросил Эдмунд. В голосе прозвучало недоумение и изумление, лишившие его язвительности.

Монтгомери поднял глаза от своих заметок и пристально посмотрел на собеседника.

– Верно, безразличен.

– Могу я спросить, почему, сэр?

Монтгомери усмехнулся:

– Нет, не можете.

– Это потому, что вы не имеете намерения оставаться в Шотландии, ваша милость?

Монтгомери так долго и пристально смотрел на Эдмунда, что тот понял намек, повернулся и вышел из винокурни.

– Кто имеет дело с кошками, не может избежать царапин, сэр, – послышался голос Рэлстона за его спиной.

Монтгомери повернулся посмотреть на своего мажордома, в котором заметил зарождение интереса к изготовлению воздушных шаров по тому, как тот буравил взглядом спину Эдмунда.

– Я так понимаю, Рэлстон, что вы не жалуете моего поверенного?