Перед ними открылась панорама узкой горной долины, по форме похожей на наконечник стрелы. С другой стороны, холм, поросший деревьями, казалось, указывал на следующий холм, покрытый, как ковром, изумрудной травой и увенчанный широко раскинувшимся в стороны домом. Река, теперь широкая и спокойная, похожая на толстую змею, текла мимо дома лордов Фэрфаксов из Донкастера.

Дыхание его прервалось.

Перед ним, будто по волшебству перенесенный из Виргинии, стоял его дом, каким он помнил его в Гленигле. От центра здания, увенчанного достойной гордости остроконечной крышей, выдавались вперед два красно-кирпичных крыла. На утреннем солнце сверкали окна в белых рамах. Река, огибавшая подножие холма, с успехом могла называться рекой Джеймс, а мощные деревья, некоторым из которых, возможно, было более ста лет, вполне могли быть теми, среди которых он играл мальчиком.

Монтгомери закрыл глаза и долго не открывал их, борясь со столь сильным приступом тоски, что она грозила лишить его мужества. Потом, желая испытать себя, он открыл их и убедился, что ничего не изменилось.

– В чем дело, Монтгомери?

Он заставил себя посмотреть на Веронику.

– Ни в чем, – сказал он. Как ему было объяснить эту внезапную игру памяти? Или внезапное осознание того, что его дед построил Гленигл как напоминание о том, что он любил в Шотландии. Как он мог объяснить ей, что дух старика все еще витает рядом с ним, поощрительно похлопывая его по плечу?

Это прозвучало бы так же странно, как ее рассказы о «даре».

Вероника промолчала, великодушно позволив ему солгать.

Они подошли к дому, и им навстречу рванулось прошлое, приветствуя их.

Извилистая круговая подъездная дорожка Донкастер-Холла была точно такой же, как в Гленигле. Когда карета остановилась перед парадной дверью, Монтгомери почти ожидал, что все, кого он любил, бросятся приветствовать его. Его братья, Кэролайн, духи тех, кто никогда не видел этого места и никогда не топтал этой земли.

Несколько долгих минут тишина оставалась нерушимой.

Наконец Монтгомери схватился за дверную ручку, распахнул дверь и вошел внутрь. Он стоял вполоборота к Донкастер-Холлу, когда парадная дверь отворилась, и на мгновение зияющий вход в глубину не открыл ему ничего. Через секунду он остолбенел и стоял, едва дыша. Неужели он оказался в раю? Возможно, по пути в Англию он умер? Может быть, Господь вознаградил его крошечные усилия, даровав ему это место, этот клочок земли, столь похожий на дом, к которому прикипело его сердце?

Но вместо Магнуса, Джеймса, Алисдэра или Кэролайн в дверях стоял незнакомец, а за его спиной его поверенный Эдмунд Керр.

Монтгомери обернулся, предложил руку Веронике, выходившей из экипажа, и сжал ее изо всех сил. И тогда его жена сделала нечто странное.

Она приподнялась на цыпочках, держась одной рукой за его плечо, чтобы сохранить равновесие, и поцеловала его в щеку.

Прежде чем отстраниться, она прошептала:

– Я здесь, Монтгомери.

Он был смущен, заметив на ее лице сочувствие. Неужели его ощущения были настолько прозрачны, что она могла их увидеть?

– Добро пожаловать в Донкастер-Холл, лорд Фэрфакс, – провозгласил Эдмунд, делая шаг к карете.

Монтгомери повернулся к своему поверенному, чувствуя присутствие Вероники, продевшей руку под его локоть. Кто кого здесь поддерживал?

– Похоже, вы хорошо провели время, – сказал Эдмунд, широко растягивая рот в улыбке.

Как ни странно, здесь его поверенный утратил суровое и кислое выражение лица и теперь казался почти веселым.

Монтгомери кивнул, все еще не доверяя себе и не решаясь заговорить.

Эдмунд сделал жест рукой, указывая на дом:

– Как можете видеть, это Донкастер-Холл.

Монтгомери демонстративно похлопал Веронику по руке и оглядел гравийную дорожку, прежде чем последовать в дом за Эдмундом.

Его удивил ветер. Слыша его шелест в деревьях, Монтгомери был готов поверить, что дом и земля приветствуют его на родном гэльском языке.

Он немного научился ему от деда, но знал недостаточно хорошо, чтобы говорить на нем свободно, без подсказки. Однако птичьи голоса вплелись в воспоминания о Виргинии, как и вид парящих над головой орлов. Как он вдруг понял, это тоже было одной из граней его дома. Его дед назвал дом в Виргинии в честь орлов, гнездящихся в Шотландии. [4]

Овальная лестница тянулась через все три этажа. Она была широкой, величественной и покрыта изумрудного цвета сукном. На верхней площадке коринфские колонны образовывали овал. Каждая была высотой в этаж. Вид с первого этажа, как и сверху, являл собой фигуру витиеватого эллипса.

– Овальная лестница, ваша милость, – сказал Эдмунд. – Спроектирована самим Робертом Адамом в прошлом веке. Ведет в комнаты для слуг. Хотите пройти туда?

Монтгомери покачал головой.

– Думаю, моя жена и я предпочтем осмотреть комнаты для членов семьи, – ответил он, направляясь в левое крыло. – Они ведь там? Да?

– Да, ваша милость, – ответил Эдмунд, и выглядел при этом смущенным.

– Второй этаж, – продолжал Монтгомери, проверяя себя. – Первая дверь ведет в парадную спальню. А дальше находятся несколько спален поменьше и гардеробные и, наконец, хозяйская спальня.

– Парадную спальню превратили в спальню его милости, – сказал Эдмунд. – Примерно лет двенадцать назад.

Поверенный заколебался.

– Вы здесь бывали, ваша милость?

– Нет, – ответил он.

– И все же знаете расположение комнат.

Монтгомери только кивнул. Его дед не мог знать обо всех переменах, но все остальное в Гленигле повторяло Донкастер-Холл.

– Я слышал об этом доме, – сказал он, и, по-видимому, его ответ успокоил Эдмунда.

Монтгомери посмотрел на Веронику, ответившую ему внимательным взглядом. Ее ему обмануть не удалось. Ему требовалось время, чтобы понять, что он видел, прежде чем обсуждать это с кем-нибудь.

Магнус был шотландцем, шотландцем до мозга костей, но он покинул Шотландское нагорье с тяжестью в сердце и горьким вкусом во рту.

– Эта земля не могла нас прокормить, Монтгомери. Даже со всеми нашими овцами. И потому я их не завожу на нашей новой земле.

Магнус погладил его по голове, растрепав волосы.

– Вот почему я завел здесь, в Америке, славную шотландскую семью, мальчик. Воспитал мужчин, оставшихся горцами в своем сердце.

Его дед умер еще до войны, до того как увидел свою семью распавшейся надвое. Он был погребен на церковном кладбище возле дороги, так и не узнав, что случилось с Глениглом.

А теперь Магнус Фэрфакс был здесь, во всяком случае, здесь был его дух, столь же склонный к общению, как духи Алисдэра, Джеймса и Кэролайн. Гленигл был здесь, будто воспрянул из небытия, из здешней земли, чтобы приветствовать его в Шотландии.

– Слуги хотели бы приветствовать вас, ваша милость, – сказал Эдмунд. – Они собрались в Круглой гостиной, ваша милость.

Последнее, чего бы хотел Монтгомери, – это разыгрывать лорда Фэрфакса, но сделал знак Эдмунду, указав на другое крыло дома.

Он посмотрел на Веронику. Она не выпустила его руки и, когда они повернули к другому крылу, сжала ее, демонстрируя свою поддержку.

Потолок Круглой гостиной украшали фестоны и затейливая резьба, которую дополняли лепные ленты, спускавшиеся из расположенного в центре потолка букета в каждый угол, где эту ленту поддерживал пухленький херувим с ямочками на щеках. Монтгомери испытал чувство благодарности, оттого что господствовавшая в Лондоне мания украшать интерьеры домов алыми драпировками с бахромой не достигла Шотландии. Вместо этого стены были обиты бледно-зеленой тканью, а золоченая мебель расставлена таким образом, что гости могли свободно подходить к окнам или к двери, ведущей налево, и через нее выходить на террасу. Три софы в комплекте с необходимым количеством столов и ламп были расставлены перед массивным каменным белым камином.

Весь штат прислуги Донкастер-Холла выстроился в шеренгу от окон до двери. Их число впечатляло. Это были и низкорослые, и высокие, коренастые и стройные мужчины и женщины, одетые в бледно-голубые и белые униформы, – должно быть, цвета Фэрфаксов. У всех слуг, и женщин и мужчины, было одинаковое выражение лица – искренней доброжелательности.

Монтгомери заставил себя улыбнуться и приветствовать каждого из слуг, кивнув Эдмунду, чтобы тот представил их. Мажордом Рэлстон был пожилым мужчиной с широкими плечами, которые он держал неподвижно, и завидной седой шевелюрой, столь же неподатливой, как львиная грива. Миссис Броуди, домоправительница, представила, в свою очередь, остальных слуг, от кухарки до садовников. Он услышал, как Вероника бормочет слова приветствия, и был рад, что она, как оказалось, имеет представление о таких мелочах.

Никогда еще Вероника не чувствовала ни в ком такой обжигающей боли.

Скорбь, отчаяние и тоска волнами исходили от Монтгомери. Даже без своего «дара» она замечала страдание в его взгляде.

Она крепче сжала его руку, чтобы дать ему понять, что он не одинок.

Вероника была готова помочь любым способом, только чтобы изгнать это выражение из его глаз и смягчить черты застывшего лица.

Монтгомери приветствовал слуг вежливо, но холодновато. И теплота в выражении их лиц сменилась легкой настороженностью. Их глаза говорили: вот господин, который не будет таким уж благожелательным. Он не будет так заботиться о нашем благе, как десятый лорд Фэрфакс-Донкастер.

Вероника попыталась загладить его холодность теплотой своей улыбки и добрыми словами, но гораздо больше была озабочена неподатливостью руки, которую сжимала, и железным самообладанием, которое, как она подозревала, было выстрадано тяжкими испытаниями.

Когда церемония была окончена, слуги все еще стояли в ожидании, должно быть, речи Монтгомери. Этот человек уже час назад должен был ее произнести, но, похоже, был не в силах отринуть охватившую его боль, чтобы совершить такое усилие.

Однако Монтгомери удивил ее: он подошел к окнам, потом повернулся к собравшимся людям.