Но Катя, как будто уже осмотрев полученное из чистки платье и найдя на нем старое пятно, не смягчилась:

– Не верю. Паяцам больше я не верю…

– Что ж, для меня из этого дома, видимо, есть только один выход…, – всколыхнулся Константин и в душевном порыве выбежал на балкон.

– Ой-ой-ой. Только не разыгрывайте меня. И не делайте глупостей, господин Пиль…, – с внешней усмешкой выдавила из себя медленно опадающая на диван Катя.

Но Константин в этот день, очевидно, не был настроен на розыгрыши. Он без труда вспрыгнул на узкие и не по весу хлипкие перила. И со всей высоты второго этажа крикнул во все свое луженое телевидением горло:

– Мне не нужна жизнь без тебя, любимая. Я брошусь вперед головой. Как в омут нашей любви…

– Опять врете…, врешь…, – где-то в глубине души дрогнула отлеживающаяся на диване Катя.

Константин же еще на что-то надеялся, и потому пытался балансировать.

Но это было не легко. С каждой секундой ветер все более раскачивал его. К тому же кто-то наверху поливал цветы, и грязные струи заливали почти честные глаза Пиля.

Из последних сил попытался он продолжить незаконченный разговор:

– Вот увидишь: я люблю тебя, и я сейчас выброшусь без страховки. И это правда чистейшей воды. Как той воды из «Озера сладких слез»… Ты же помнишь…

– Нет…, – схватилась Катя за мигом вспыхнувшее лицо.

Константин сделал паузу и вынес суровый приговор:

– Тогда действительно нет смысла. Прощай…

И он сделал этот неосторожный и, увы, трагический шаг в сторону. С ужасным треском и апломбом рухнул вниз.

– О, мой любимый…, – наконец кинулась к балкону Катя.

И услышала снизу:

– Любимый?… Значит, ты все еще любишь меня?

Катя так и присела на балконный пуфик:

– Ты жив…

Ответ последовал откуда-то явно не с земли:

– Чертовы стойки для белья… Я зацепился пряжкой ремня и вот болтаюсь тут как… Но ты правда еще любишь меня?

– Люблю…, – не раздумывая, просунула она свою очаровательную головку между прутьев балконной решетки, – Дай мне руку…

Но Константин не торопился:

– Катя, но если ты меня любишь, как ты могла обниматься с помощником главного продюсера? На глазах у всей студии. У меня на глазах…

– Глупый, – разъяснила девушка, – я так же, как и ты, была рассержена. И так же не хотела подавать вида, что страдаю. Хотела показать, раз ты с другой, так и я с другим. Мы обнимались, но не более. Все эти дни я провела наедине с собой, со своими мыслями о тебе. Ну дай же мне руку…

Держась за ее хрупкие пальчики, Константин ловко взобрался обратно на балкон. И прижал Катю к своей напряженной груди. Сердце его билось необычайно и громко. Казалось, оно хочет выпрыгнуть из-под его ребер. И забиться под ребра Кати. Прижаться к ее сердцу сразу и правым, и левым желудочком.

И влюбленные тут же, как две капельки ртути, слились в едином поцелуе. В таком же страстном, как и прежде. До того как.

А над городом зашелестел и крупно пролился на уже политые цветы ласковый дождь. Капли падали и на оставленную на балконе тарелку из-под пиццы. Капли падали и звонко считали: «раз», «два», «три», «четыре», «пять», «шесть», «семь»…, «двадцать семь»…, «пятьдесят восемь»…

Однажды Константин и Катя все же устали и проголодались. И чтобы не проглотить случайно-любовно друг друга, развели свои губы.

– О, – помял свой бурчащий живот Пиль, – я бы сейчас съел кого-нибудь потолще…

– Извини, что я не бройлерная, – в ответ прошлась руками по своей идеальной фигуре Катя, – но как ты относишься к достаточно пухленькому сырокопченому лангусту?

– Всячески приветствую, – не моргнув глазом, проглотил наживку Константин.

Катя распаковала лангуста. Следом выставила и бутылку:

– Думаю, и белое сухое не будет лишним?

– Не будет, – просто задрожал мелкой дрожью томимый голодом и жаждой жених.

Увидев такое, невеста его довольно достала из авоськи маленький пакетик:

– И это еще не все. На десерт у нас будут романтические баллады “Утешение-47”…

– Пусть, – согласился Пиль, – Нарезай. Наливай. Заводи…


Чикита знала отцовским умом и чувствовала материнским сердцем – он больше не вернется.

– Чем не повод? – спрашивала она себя, наливая очередную рюмку пунша.

Ей нравился этот непройденный в отрочестве процесс. Пуншовливание проходило в легкой и непринужденной атмосфере. Никто ее не хватал за руки, никто не читал профилактик. Ни перед первой, ни между восьмой и десятой, ни после пятнадцатой.

Рядом с ней совершенно молча валялись три пьяных кошки, два бульдога и одна кухарка. И телефон.

Однако немота аппарата связи была не по душе Чиките. Она испытывала все обостряющийся дефицит общения, и потому непослушными руками набрала первый же всплывший в памяти номер:

– Алло, «Скорая помощь»?… «Светская хроника»? Редакция? Ничего не понимаю… Какого черта вы вмешивается в мой частный разговор! Я вас завтра же всех уволю, на мелкие кусочки покромсаю вместе с Катькой к чертовой бабушке…

– Тьфу, – Чикита бросила трубку, полистала записную книжку и набрала другой номер, – Канцелярия его превосходительства Большого Оленя? Соедините меня с самим… Что?… Его нет? Срочно отбыл на открытие конференции «Ягель в системе клиринговых расчетов»?… Когда будет?… Через четыре часа?… Я не доживу…

Она вздохнула и раскрыла альбом со своими детскими фотографиями. Какой прелестный ребенок трогательно смотрел на нее из прошлого. Как он радовался вкусной как торт жизни. Какой здоровый оптимизм наполнял его кремовое тельце…

Чикита не удержалась и налила себе еще рюмочку пунша. Снова взялась за телефон:

– Алло, клуб «Дипломат»? Дайте Зураба… Что?… Его нет?… Взял мешок и уехал охотиться на кроликов?… Мама, я, кажется, схожу с ума…

Она вздохнула и полистала альбом со своими юношескими. Какой задорный блеск был в глазах у этой подрастающей тогда особы. С каким восторгом отражались в ее глазах молодые люди, пока еще только легко пощипывающие под столом. Впрочем, до вполне идентифицируемых родителями синяков…

Чикита не удержалась и налила себе еще рюмочку пунша. Снова подняла трубку:

– Алло, дайте мне маму, мою мамочку, мамулю дорогую… Отправилась в музыкальный магазин на презентацию своего нового диска? О, это надолго… Я точно сдохну прежде…

Она вздохнула и полистала альбом, предназначенный для ее свадебных фотографий. Пустой. И в нем уже никогда не будет Константина, ведущего ее к алтарю за руку. Целующего ее. Надевающего на ее палец кольцо. Несущего ее на руках по тротуару. По лестнице. В будуар…

– Катька, шлюха…

Чикита не удержалась и налила себе еще рюмочку пунша. Снова пододвинула телефон:

– Отца, папулю позовите… В алмазной шахте… Подписывает трудовой договор с профсоюзом шахтеров?… Запретил соединять со всеми?… На полтора часа?…

И Чикита опрокинула еще. И вновь сжала в руке трубку:

– Алло, Святой Отец?… Кто там мычит?… Вы что: издеваетесь? Да вы не человек, вы – скотина… До чего докатилась святая церковь. Матерь твою божью…

И вместе с этими нелестными антиклерикальными словами Чикита бросила и трубку, и сам телефон. Заколбасила по комнатам:

– Да на кого же вы меня покинули?… Все меня позабыли-позабросили, лоботрясы и разгильдяи. Никому я отныне не нужна. Хоть повесься. Хоть застрелись…

– Да, – остановилась она как вкопанная возле мрачного сейфа отца, – А ведь это вполне трезвая мысль… Они ведь тогда все мигом слетятся. Будут хором причитать, гладить по головке, слова хорошие говорить. Но будет поздно. И всю оставшуюся жизнь придется им корить себя, что не оказались в нужный момент у телефона, не откликнулись на душевный порыв рабы божьей Чикиты Каплан…

Слезы брызнули из ее скорбных очей, и она сбросила с себя домашний халат, вышагнула из тапочек.

Чикита осторожно распаковала шикарные коробки. Бережно одела приготовленное к несостоявшейся свадьбе белье – шелковое, самой дорогой ручной работы.

Оглядев себя в зеркале и аккуратно наплакавшись в платочек, Чикита вошла в роскошное, пышное сиреневое платье. Затем смело украсила свою головушку грациозной фиолетовой шляпкой.

Слезы вновь заструились из ее глаз, но она надела и эксклюзивные туфли из кожи колибри. В первый и в последний раз.

Чувствуя, что вот-вот лишится каких-нибудь чувств, Чикита выпила еще пунша:

– Нужно хоть раз в жизни довести что-нибудь до конца…

Раскачиваясь на высоких каблуках как праздничная телевизионная башня, она не без труда вскрыла сейф пилкой для ногтей. Достала из него наследственную гордость отца. Это был передаваемый из поколения в поколение Капланов золоченый мушкет с дарственной надписью: «В благодарность и с надеждой поставщику его императорского двора – торговцу Каплан».

Не без труда вчитавшись и въехав, Чикита задумалась:

– На мне прервется род Капланов… И что ж? И пусть. Я ведь так не похожа на своих родителей. И отец и мать с мясом вырвут из любых рук, из любых лап то, что посчитают принадлежащим им. А я? Я ничего не могу довести до победного конца. До чего докатилась: упустить такого жениха, ха-ха…

Девушка кисло высмеялась и сделала ручкой:

– Прощайте, отец и мать. Прощай, Константин. Прощай, ручной Большой олень. И ты, курва, прощай. Прощайте все…

Взведя курок и еще опрокинув пару раз пунша, Чикита кивнула себе в зеркало:

– Этим паршивым газетенкам будет о чем завтра написать.

Она долго прицеливалась, думая, как бы по ужаснее обезобразить себя:

– В лоб?… В рот?…

Наконец решилась стреляться в глаз.

– Вот только в какой? – спрашивала она себя все более заплетающимся языком, – Женщины больше думают правым полушарием. Значит, в правый…

И Чикита прицелилась в правый глаз. Двумя пальцами нажала на заржавевший спуск. Сначала раздался рвущий ее музыкально-образованную душу скрип, затем – жуткий грохот.

Чикиту выбросило из кресла на пол, покрытый шкурами барсов. Белыми как первый нетоптанный снег.