– Иди к черту. Убирайся. Ты, наверное, хватил лишнего…

– Я вообще еще не пил сегодня, прынцесса…, е-мое, – обхватил Пиль свою распухшую маковку.

Глядя на это, Катя чуть было не смилостивилась:

– Одумайся. Ты болен, Константин…

Но жених, кажется, собирался распоясаться еще до свадьбы:

– Я болен? Надеюсь, что еще нет. Если ты, конечно, не…

Катя мгновенно залилась подобающей краской:

– Какую гадость ты собираешься сказать мне на этот раз?

Константин медленно заколесил по комнате:

– Я не могу сказать тебе гадость… Я… Я… Ведь я любил тебя. Я впервые в жизни по настоящему любил кого-то. А она, она оказалась…

– Ну, говори…, – подбодрила его со школьной скамьи любящая точки над «и» Катя.

Но у Пиля язык во рту так и не повернулся:

– Нет, скажу я это или нет, уже не важно, уже ничего не изменится. Прощай, пупсик-прачка-принцесса-прос…, прос-чай…

Катя отвесила наигранный поклон в сторону открытых дверей:

– Катись. Вали. Ненавижу. Как легко ты не поверил мне. Как легко меня предал…

Константин, не спеша, вышел и, не оборачиваясь, бросил через плечо ключи от ее квартиры:

– Оревуар, Катя Андреева…

– Прощайте, господин Пиль…

Девушка хотела бросить ему вслед подаренную им брошь, но черепашка насмерть вцепилась в обручальное платье. Катя в ответ схватилась было за ножницы, но, вспомнив об уплаченной за одежку сумме, пощадила прелестную ткань.

Шаги на лестнице смолкли. Отвергнутая невеста медленно выронила режущий инструмент из рук и совершенно без сил рухнула на пол. Тело ее содрогнулось от непосильных рыданий:

– Как легко ты меня предал, любимый… За что?… В чем я виновата?…

От душевной боли Катя каталась по мраморному полу. Ее трясло от таких переживаний. Она не понимала происходящего. Так все было прекрасно, и вот она одна. Посыпает голову пеплом любви.

Слезы все лились и лились из ее прекрасных глаз. Горькие, горькие слезы.

Чтобы не напугать соседей и заглушить свои стенания, она включила телевизор. И увидела себя в спонсорской маячке. В спонсорской юбочке. Такую всю из себя миленькую. С флажочком в руке. С улыбочкой на веселой на губе…

11.“У всех на экранах ”

– Жми кнопку, Марфа…

– Жму, Фомушка, жму…

Старушка торжественно включила отремонтированный намедни аппарат и посетовала появившемуся на экране Константину:

– Наконец-то, родной наш. Как же нам тебя не хватало, сыночек…

– Да уж, – вздохнул старичок, – месяц без «обезьянки» – это не шутка. Скажи кому – не поверят… Как-растак почетным пенсионерам прожить в такой нелегкой ситуации без телевизора. Да ради чего же тогда мы всю жизнь на стройке надрывались. В пургу, в дождь, в солнцепек кирпич с панелью клали и так, и сяк. И вдоль язви его в душу, и поперек. Фундаментов одних сколько сложили. Стеночек и тонких, и толстых сколько вывели. А крыши, крыши какие покрыли! Каждому бы нашу крышу, так и все в порядке было б в энтом царстве-государстве. Ты посмотри, какие нынче у контор крыши. Тьфу, одним словом, а не крыши. И за что только люди деньги платят…

– Ладно, Фомушка, не причитай, – потянула его супруга за форменный строительный рукав, – Теперь-то уж оторвемся…

– Оторвемся-оторвемся, – согласился душой бодрячок, – На всю катушку оторвемся. Тащи все, что есть в печи. По такому-то случаю…

Марфа со счастливой улыбкой обернулась на кухню и обратно. Вкатила в комнату ящик пива «Два гиббона». Внесла несколько пакетов любимых крекеров «Обезьяньи лепешечки».

– Оторвемся, Марфуша, – прижал Фома жену к груди и сделал первый блаженный глоток из бутылки:

– Не пиво, а божья роса… Кабы у нас еще и дома все в порядке…

– Да и лепешечки, как всегда хороши. Хрустящие, душистые. К ним бы еще… – поддакнула Марфа и, не отрывая взгляда от экрана, смахнула подобающую слезу.

А на экране наступал критический момент. Участница – конопатая брюнетка с Ново-Пелагейских островов – робко вложила свою руку в первый ящик.

– Не в этом…, – не веря, махнул рукой Фома, – Нас на мякине не проведешь. Личико-то у нее благостное. Наверное, какого-нибудь песца погладила…

– И не в этом, – хрустнула чем-то Марфа, – Ишь глазенки как вытаращила. Там ежик, наверное, без головы без ножек. А может быть просто тушка…

– Смотри, смотри Марфа, – вскричал вдруг Фома, – Туда смотри, на группу поддержки. Это же…

– Катя, – перекрестилась Марфа, – не может быть…

– Это точно, точно она. Катюша… Деточка…


– Какая красивая сука, – восторгался Большой олень, глядя на экран в своем кабинете, – ей бы ее…

До своего нынешнего назначения, благодаря редкому и почетному имени, десять лет провел он главой местной администрации лафландского архипелага Тоскадуй. В его полном распоряжении были неполные пятьсот тысяч квадратных километров снежной пустыни. На этих подведомственных площадях жили по переписи два стада оленей, тридцать оленеводов, пятнадцать волков, три белых медведя. И не было там ни одного телевизора. Только радиоприемник, послушать который удавалось реже некуда.

День за днем сидел Большой олень в своем административном чуме, ожидая у динамика новостей с большой земли. И пару раз за год, когда чуть затихали постоянные метели, до него доносился слабый радиовяк: «Человек вырастил на Луне первый огурец… Ученые предвещают повальную полигамию…На Севере Лафландии ожидается метель…»

Он пытался крепить свой дух. Долбил полынью и нырял туда. Совершал пешие марш-броски по двадцать-тридцать километров в день в полной административной выкладке, то есть с портфелем и набором печатей. Отжимался с вяленым тюленем на плечах. Ничего не помогало. Врожденная мысль дротиком пронзала его увесистый мозг. Не давала покоя, не смотря ни на какие физические нагрузки. Большой олень был рожден думать, а не разводить бюрократию за полярным кругом.

И в одну очередную шестимесячную ночь он взревел-таки четвертым местным медведем. Превысив служебные полномочия и использовав в личных целях нескольких оленей, добрался по льду до ближайшего материкового магазина. И уже через три месяца сидел в своем чуме над самоучителем братского языка.

Других самоучителей в тот день в магазине не оказалось. Но ему было все равно. Большой олень был уверен, что только непомерное учение выведет его из темной простуженной могилы в лихорадочный высший свет.

Ой, как нелегок был братский язык. Падежи, склонения, исключения. День и ночь, как заклинание читал Б.О. свои молитвы: «жи» и «ши» пиши через и…», “рос/раст”, “гор/гар”, «Стеклянный, оловянный, деревянный…»

Через два года ежедневных четырнадцатичасовых занятий великим и могучим братским языком специфичные знания из Большого оленя полились через край, и тогда он послал на большую землю большую статью для большого филологического журнала, претенциозно назвав ее «О некоторых больших несообразностях в братском языке».

Статью напечатали на удивление. А еще через три года нежданно-негаданно Большой олень был приглашен на первую в его жизни лингвистическую конференцию. И еще через пятилетку был официально признан лучшим знатоком братского языка.

Когда же перманентная экономическая война с братьями как бы закончилась, то кого, как не его – знатока такого – было направить на улучшения всякого рода отношений. Так Большой олень и вырвался из пожизненной ссылки. Так и стал и официальным, и полномочным, и чрезвычайным…

И все пошло как по писанному: небоскребы, полдники, фестивали…, цветы, мрамор, панбархат… Но иногда он все же тосковал по своему административному, удаленному от шума городского чуму. Думал, что, наверное, неплохо было бы там на настоящих моржовых шкурах оттянуться месячишко другой с какой-нибудь вот такой вот братской сукой.

И Большой Олень, глядя на экран, раскатал губы по полной программе. Представил себе, как Катя в заячьем комбидрессе, горячая, тускло блестящая в лучах костра, подносит ему копыто медвежьей крови. Он медленно пьет соленую вязкую жижу. Чувствует, как эта кровь бросается ему в голову. А Катя намазывает его тело тюленьим жиром. Сидящий за ширмой шаман все чаще и чаще бьет в бубен…


– И зачем я эта девочка убрал? – заехал под дых телевизору Зураб. – Не заработал на ней ничего. Ни одна копеечка. Только два поцелуй. А кто-то другой эта девочка сейчас имеет… Имеет и имеет… Имеет и имеет… Шалава…

Всю жизнь за сотни километров от столицы и за тысячи от Лафландии Зураб мечтал выбиться вверх, прославить свой род потомственных среднегорных чабанов. И с самого детства шаг за шагом продвигался он к заветной цели.

Не так, что ли, посаженая голова его отторгала знания. Но три барана, случайно забредших в его объятия, помогли Зурабу получить аттестат о среднем образовании. И тогда, на выпускном вечере в караван-сарае он понял, что не надо в жизни делать ничего. Ни хорошего, ни плохого. Никому и никогда. Нужно просто пошире расставлять руки в подходящий момент, и тогда все само к тебе приплывет.

Когда, осознав сию мудрость, он вышел на улицу, то тут же к нему в объятия угодил зубной врач вместе со своей лицензией. И как следствие, два последующих года Зураб дробил зубы и крушил челюсти. По ночам же отдыхал, вскрывая скальпелем карманные опухоли припозднившихся прохожих.

Сколотив необходимый капиталец, Зураб переехал в заповедную столицу и перешел на плановые ночные операции. И хотя количество смертельных исходов было необычайно высоко, попавший в его объятия районный инспектор общественного питания все же предоставил Зурабу лицензию на управление рестораном:

– Извини, но местный зубной бизнес мне не подвластен…

Так, практически сам собой и появился клуб неспешного высококультурного обслуживания «Дипломат». Зураб, вполне нашедший себя, зажил себе по существу достойно и миролюбиво.

В полном согласии со своей мечтой, выходец из средних гор приобрел животик, пять любовниц, десять шелковых ковров, две кредитные карточки, бассейн с баней и одного маленького наследника пока.