– Это не самая интересная тема. Родные помогли, отец постоянно находился рядом, к специалистам я ходил, тоже помогли.

– Что, все было так плохо?

– Вась, это действительно слишком фиговая тема, – чуть надавил он голосом. – Что мне и Сашке удалось пережить то состояние, справиться с ним и жить дальше, так это нам сильно повезло, считай, сказочно. Большинство так и не приходят в себя и живут с ощущением вечно ноющей, не дающей покоя раны, и все воюют.

Он замолчал надолго, уйдя в себя, словно выключился из действительности, я даже почувствовала кожей эту его закрытую отстраненность и не мешала. У каждого человека есть переживания, воспоминания и потери, которые принадлежат только ему, и их тяжесть, как крест, он несет только сам. У Битова, судя по тому, как мгновенно он закрылся, напрягся, этот крест был страшным.


Что он мог ей или еще кому-то рассказать? Смешно. Передать словами, эмоциями нечто, что находится за гранью человеческого понимания и инстинктов, про смерть во всех ее обликах и грязных подробностях?

Он не мог вместить в свой разум то, что окружало его здесь, в мирной жизни. Он сатанел, и от ярости в глазах темнело, когда видел эти витрины открывающихся бутиков, эти сытые, презрительные морды охранников клубов и казино, этих девочек, смотревших на него, как на грязь, эти рожи патрульных ментов, прикидывающих, что с тебя можно слупить, и чувствующих свою всесильную безнаказанность. Он не мог понять, вместить в свой разум – и вот за них, за вот эту жизнь умирали пацаны?! Вот за этих дешевых девок с крысиными повадками, пытающихся продать себя любому дерьму подороже, погибли Пашка, закрывший собой командира, Игорек, прикрывший их отступление?! Вот за этих ментов-беспредельщиков и самодовольных братков на крутых машинах погибли Егор и Мишка?! За рынки с дешевым шмотьем, за презрение сытых, грабящих, насилующих и продающих страну мальчонок погиб весь их взвод?! Для того, чтобы все они жрали, пили, воровали и торговали страной и самими собой без каких-либо ограничений и совести и презирали тех, кто вернулся оттуда, брезгливо кривя рожи, погибли и погибают каждый день замечательные, настоящие мужики?!

Ему от боли, разрывающей сознание и нутро, хотелось взорвать этих нелюдей к бениной матери, расстрелять длинной очередью первую встреченную лоснящуюся высокомерную харю! Он сам себя боялся! Боялся этих мыслей и той ярости, которая сжигала его изнутри!

И еще ему снились кошмары. Он все еще был там, на войне, и каждую ночь не успевал кого-то прикрыть, добежать, спасти, сгруппироваться, и каждую ночь просыпался с безумным криком, когда снова и снова погибал во сне.

Влад позволил отцу отвести себя в реабилитационный центр военного госпиталя на прием к психиатру, понимая, что без помощи у него реально поедет крыша, что он так и не научится заново жить. Врач Василий Михайлович, мужик лет шестидесяти, с очень мудрым, непростым взглядом, спокойный и уверенный, совершенно очевидно сочувствовал и понимал его, и вот что он сказал на приеме Битову:

– Главное, Влад, вы должны понимать и четко знать: ваше состояние – это не болезнь, не шизофрения и даже не психоз. Запомните это. Я объясню, что с вами происходит. В мозге скрыты огромные неизученные резервы. Когда человек попадает в экстремальную ситуацию, опасную для его жизни, мозг включает какие-то из этих резервов, и у человека открываются повышенные способности. Он начинает лучше видеть, слышать, осязать и обонять, тело, мышцы становятся выносливее и подвижнее, неимоверно увеличивается интуиция. И если он находится в такой среде длительное время, то разум начинает принимать ее как привычную, закрепляя в подсознании, в памяти и в рефлексах эту способность к выживанию. Но наш мозг не может мгновенно включать и выключать свои состояния, и когда вас резко выдернули из войны и вы оказались дома, то он воспринимает эту мирную, забытую вами жизнь как агрессивную среду. Поэтому вам и видится везде угроза, просто она выражается в неприятии и отторжении окружающего вас мира, жизни, и именно поэтому вам снятся кошмары – ваше подсознание таким образом моделирует привычную для него обстановку. Там же, на войне, вы кошмаров не видели?

Василий Михайлович ему помог и адаптироваться к этой жизни, и справиться с ситуацией, но, как он и обещал, многие рефлексы и способности остались с Владом навсегда, как и шрамы на теле и в душе. И свои кресты, на личном, индивидуальном кладбище, и скорбь, которая никогда не пройдет, и, слава тебе, господи, совсем редко посещающие кошмары по ночам.

Что из этого он мог объяснить этой девочке?


– Извини, – искренне попросила я, почувствовав, что он вернулся сюда, в разговор, из чего-то очень темного там, в своей памяти. – Не надо было спрашивать.

– Ничего, – ровным тоном ответил Битов.

– Ты говорил, от отца осталось туристическое направление твоего бизнеса, а он чем занимается? – поспешила я сменить тему.

– Он погиб. В прошлом году в Японии во время землетрясения и цунами, – все тем же нейтральным тоном констатировал факты Битов.

– О господи! – Я даже растерялась: что-то я с вопросами нынче неудачно выступаю. – Да что же это такое! Как он там оказался-то?

– Любовь, – Влад вздохнул. – Они встретились с Сачико здесь, в Питере. Она работала в представительстве одной японской фирмы, хорошо говорила по-русски. Познакомились они случайно, столкнулись в кафе, кто-то на кого-то что-то пролил, я точно не помню. А через две недели уже жили вместе и прожили счастливо больше года. Потом у Сачико закончился контракт, и ей надо было возвращаться в Японию. Вот они и решили, что поедут вместе, отец попросит ее руки у родителей, они там поженятся и, вне зависимости, продлят ей контракт или нет, в России ли или в Японии, будут жить вместе. Знаешь, в переводе на русский имя Сачико значит «счастливый ребенок». Она такая и была – маленькая, невероятно милая, всегда улыбалась, смеялась так звонко. И родители ее обожали. Они жили в городе Сендай, на который пришелся самый сильный толчок и который цунами полностью уничтожило. Отец с Сачико были там как раз в это время. Это произошло одиннадцатого, а пятнадцатого через все возможные связи мне удалось договориться и улететь туда на борту МЧС. Но бесполезно. Тех, кто считался без вести пропавшими, не нашли. Через пару дней то месиво из грязи и морской воды, которое оставило после себя схлынувшее цунами, превратилось в твердую массу, как застывший бетон.

– Это слишком похоже на какую-то неотвратимую фатальность. – Я была потрясена. – Почему они поехали именно тогда, могли же в любое другое время, и почему именно в этот город и именно этого числа, могли же встретиться с родителями, скажем, в Токио или раньше. Ты не обижайся, но история твоего папы и его Сачико очень похожа на красивую старинную легенду.

– Не буду обижаться. Я тоже думал о странной фатальности и о том, что они погибли в один день и, мне хочется верить, держась за руки. Но даже от горестной красоты этой истории не становится менее больно. Спокойнее становится, за него. Если есть что-то там, наверху, то он сейчас вместе с любимой женщиной.

– А твоя мама? – совсем уж осторожно спросила я.

– Они развелись с отцом давно. Из-за меня. Она не могла ему простить, что он отпустил меня в армию, не только не постаравшись отмазать, а наоборот, настаивая, чтобы я отслужил. Никто же не мог знать, что через полгода начнется война в Чечне и что я на нее попаду. Даже Ельцин осенью не знал, что зимой отдаст такой приказ. Она постарела за эти полтора года, почернела вся. И перестала разговаривать с отцом. А когда я вернулся, еще долго приходила в себя и выгнала отца из дома, так и не простив. Просто ей нужен был объект для обвинений, нужен был конкретный виноватый человек.

– А сейчас как она?

– В порядке. За год справилась со всеми страхами и фобиями, занялась своим здоровьем, работает, живет одна, замуж больше не хочет. Подруги, работа, театры, спортклуб и даже танцы, путешествует много. Активная, моложавая и довольная жизнью. Я очень за нее рад.

– А как она пережила смерть твоего отца?

– Спокойно, сказала, значит, судьба такая, и все.

– А вы с ней близки? У вас теплые отношения?

– Нет. У нас с ней никогда не было особой духовной близости. Мама по характеру очень закрытый и строгий человек, – не очень охотно ответил Битов. – Она мне как-то сказала, что человек не имеет права не из-за чего становиться живым мертвецом и отказываться от жизни. Я так понимаю, что являюсь напоминанием о той черной яме отчаяния, в которой она находилась. Конечно, мы любим друг друга, но редко видимся, никогда не проводим вместе время, у нее своя жизнь, у меня своя.

– Ты не можешь знать всех фактов и обстоятельств, побудивших ее тогда так болеть. – Что-то в этой истории мне не нравилось, не стыковалось. – Она объяснила тебе тогдашнее свое состояние в той интерпретации, которая была ей удобна. Не думаю, что все дело только в тебе. Мне кажется, что, если родной человек в опасности, люди по-другому себя ведут. Молятся за него, боятся и обязательно, первым делом, надеются. Это светлое чувство. А о том, что человек сразу же впадает в отчаяние и как бы заранее смиряется с потерей, я слышу первый раз. Может, у нее имелись не известные ни тебе, ни твоему отцу причины для отчаяния, а страх за тебя только усугубил ее депрессию.

– Может, ты и права, но я не подвергаю анализу поступки и решения мамы, а принимаю их такими, какие они есть. Я не испытывал недостатка любви в детстве, все, что не могла дать мне мама, с лихвой восполняли бабушка с дедом и отец, мы дружили и любили друг друга, а с дедом у нас были особые отношения, очень близкие.

– Кажется, – надоел мне этот разговор по душам, неожиданно он оказался слишком уж тяжелым, – мы обсудили всех наших родственников и обменялись автобиографиями. По-моему, можно идти спать или поздно ужинать.

– Я завтра уеду в Питер, – сказал Битов, глядя куда-то вдаль.