— Я не в настроении! — отрезала Беатрис. — Угомонись наконец, а то прогоню.

Одной ей известным способом Кэт ловко ввинтилась между одеялом и простыней, устроилась спиной к ногам хозяйки и тут же принялась громко умиротворенно мурлыкать.

— Ты отличная компаньонка, — одобрила Беатрис, принимаясь за чай. — Нет, правда, лучше и быть не может. Яркий, независимый характер, чувство юмора и масса других достоинств. — Она вздохнула: — Ах, Кэт! Пожалуй, самое время припомнить, что прежде и я могла сказать о себе что-то в этом духе.

Последние три месяца были словно красочный узор на серой канве жизни Беатрис. Она была не только счастлива, но и научилась не стыдиться своего счастья, позволила себе серьезно расположиться сердцем… увлечься… нет, полюбить дом и всех его обитателей, а более всего одного конкретного мужчину. Получила упоительную привычку тянуться к таким радостям жизни, как еда за общим столом, дружеская беседа, уход за садом. Главная прелесть состояла в том, что получить все это было проще простого — заглянув на виллу Ричмонд. И она заглядывала — о, она ходила туда, как на службу, появляясь у дверей с регулярностью почтальона или молочника, уверенная, что ее ждут, что ей всегда рады и будут рады впредь.

Увы, прошлый вечер разметал эту уверенность в прах. Слушая рассказ о злоключениях Кейт, Беатрис пыталась одурманить себя алкоголем, но не сумела, хотя и прикончила в одиночку бутылку хереса. То, что случилось, было сродни пощечине, которую мать дает дочери, не в меру развеселившейся, скажем, на поминках, и в этом была та же неизбежность, как и во всей цепи событий последних трех месяцев. Они сцеплялись друг с другом гладко, как кусочки мозаики, складываясь в тот самый красочный узор, и можно было смело утверждать, что начало ему было положено в ненастный вечер, когда Джеймс сшиб Беатрис с велосипеда бампером своей машины.

И вот теперь, столько прекрасных дней спустя, она сидела в постели с чашкой чаю в руках, смотрела на прикрепленную над изножьем кровати открытку, давным-давно привезенную из Флоренции (Данте с «Божественной комедией» в руках указывает на развернувшуюся перед ним панораму Вселенной), и думала: «Что ж, дорогая моя, пора тебе снова сесть на велосипед и ехать дальше — к более реальной цели».

Глава 17

На третий день своего пребывания в Мэнсфилд-Хаусе Кейт переселилась на второй этаж к еще одной женщине с детьми. У Сони была кофейного цвета кожа, безмятежный взгляд и две малолетние дочери, такие безмолвные, что было непонятно, умеют ли они говорить вообще. Кейт сразу почувствовала себя «четвертой лишней».

— Располагайся, — медленно произнесла Соня, указывая на свободную кровать у окна. — Нравится тебе здесь? Я имею в виду в приюте? Мне — очень! Это лучшее, что я в жизни видела. Понемногу учусь быть среди людей.

Оказалось, что кроткая на вид Соня убила своего мужа. Она сама же и сказала об этом Кейт, не прошло и часа.

— Лучше тебе сразу узнать, чтобы потом к этому не возвращаться. Убила я его за дело, но признаю, что во всем этом есть и моя вина: уйди я от него раньше, до такого бы не дошло. — Она обратила взгляд к своим тихим, как мышки, дочерям (их лица были лишены всякого выражения, в больших карих глазах ничего не отражалось). — Теперь я живу только ради того, чтобы донести до этих бедняжек, как важно в жизни быть хозяйкой ситуации. Слышите, мои милые? Не доверяйте никому, и никто не сможет вас обидеть. — Безмятежный взгляд вернулся к Кейт. — Хорошо, что его уже нет на свете. Что я могу просто жить, а не бороться с желанием вернуться к нему.

— Но…

— Любовь к мужчине — страшная штука, — продолжала Соня голосом человека в трансе. — Никто не заставит меня полюбить снова. Никто никогда.

Не зная, как прекратить разговор, Кейт принялась застилать постель. Девочки наблюдали за ней в полной тишине и неподвижности.

— На весь день я ухожу убираться в одну школу, — сообщила Соня, — так что комната будет в полном твоем распоряжении.

— Спасибо.

— А знаешь, когда ты здесь еще работала, я была новенькая. Помню, смотрела на тебя и думала: кому и позавидовать, как не ей! Хороший дом, хороший муж. А это, выходит, было совсем не так. После того, что с тобой сделали, я больше никому не доверяю. Теперь я хочу только свободы. Свобода и независимость — вот единственный способ заставить себя уважать.

Кейт не смогла выдавить из себя ни слова возражений. При всей своей безмятежности Соня вгоняла в тоску. Она могла говорить часами все о том же, размеренно и заунывно. Позже выяснилось, что дети у нее все же не немые, но они не разговаривали, только едва слышно шептались. Возвращаясь с работы. Соня неизменно начинала с того же:

— Знаешь, я убила своего мужа. Лучше тебе сразу узнать, чтобы потом к этому не возвращаться. — Тема была одна, разнились только слова. — Главное в жизни — уважение к себе. Без него не оценишь ни один из даров, данных тебе Господом и судьбой: что ты женщина, что можешь иметь детей, хорошо готовишь и все остальное. О каком уважении к себе может идти речь, если муж обращается с тобой как с грязью? Но как оставить того, которого по-настоящему любишь? Любовь к мужчине — страшная штука, вроде наркотика. Заставляет пресмыкаться, радовать его любой ценой, даже ценой самоуважения. Женщина, которая себя уважает, в первую очередь думает о себе. А любовь ставит на женщине крест. Стоит только сказать мужчине, что ты его любишь, как в нем всплывает все худшее. Нет уж, с меня хватит. Ни один мужчина больше не услышит от меня этих слов. Когда любишь, то веришь, что изменишь его к лучшему, излечишь его — а это неправда. Ничего ты не изменишь. Теперь я это знаю и забуду, что любовь есть на свете…

Линда и Рут съездили на Суон-стрит за пожитками Кейт. Там уже понемногу обживался молодой нигериец, мистер Акуа. Он был с ними очень вежлив и несколько раз повторил, что не хотел причинять прежней жиличке ни малейшего неудобства, что ему было бы неприятно узнать, что он как-то способствовал ее выселению. Линда со смешком заметила, что он, наверное, единственный мужчина в мире, который может жить дальше со спокойной совестью. Мистер Акуа кивнул, но вряд ли понял, потому что вид имел озадаченный. Несколько дней спустя Кейт получила от него конверт с монеткой в десять пенсов, найденной под креслом во время уборки.

В комнату Сони могло поместиться только самое необходимое, поэтому те же Линда и Рут сложили остальные вещи в пластиковые мешки, а мешки отнесли в подвал Мэнсфилд-Хауса. Ни одна не сказала, что это временно, и Кейт была им только благодарна. Она при всем желании не могла думать о будущем более далеком, чем ближайший день (а вернее, ближайший вечер, когда вернется Соня и начнет ужасный, размеренный и нескончаемый монолог с неизменного «Знаешь, я убила своего мужа. Лучше тебе сразу узнать, чтобы потом к этому не возвращаться»).

Единственное место, куда наведалась Кейт за это время, была пиццерия. Кристина явно была не в силах смотреть на нее, хотя лицо уже заметно улучшилось. Другое дело Бенджи. Человек практического склада, он вручил Кейт бутылку водки со словами: «Выпей понемногу, но всю бутылку, и при этом думай, подруга, думай».

Кристина обещала держать место в течение трех недель. Сьюзи забеременела и как раз столько собиралась ждать, бросит ли ее залетный кавалер жену, чтобы решить, оставлять ребенка или нет. «Если через три недели не вернешься, я не буду в обиде, только предупреди, чтобы можно было подыскать человека», — сказала Кристина. Держалась она, в общем, любезно, но под любезностью ощущалась досада, словно Кейт оправдала самые худшие ее опасения. В конце разговора она выразила надежду, что на знакомстве с Марком поставлена точка, и Кейт это подтвердила.

Как раз накануне Марк прислал на виллу Ричмонд цветы, которые Джосс тут же выбросила в мусорный бак.

— Там была записка, — сказала она Кейт. — Я даже не стала читать.

— Нельзя выбрасывать то, что тебе не предназначалось.

— А что, я должна была поставить его цветы в большую красивую вазу? — возмутилась Джосс.

— Речь не об этом. Я не желаю больше иметь с Марком ничего общего, но должна поставить точку по всем правилам, и то, что он пишет, может в этом помочь.

В следующий свой визит Джосс принесла скомканный грязный листок.

Марк писал: «Я лишь хочу, чтобы ты знала: я тебя любил и люблю. Жаль, что у этого нет будущего».

С горьким смешком Кейт скомкала листок.

— Ты была не права, Джосси. Мусорный бак — слишком приличное место для этой мерзости.

Джосс обвела взглядом комнату. По всем стенам на гвоздях висели металлические «плечики» с одеждой Сони и платьями ее дочерей. (Единственный шкаф она любезно опорожнила для Кейт и на все протесты отвечала одно и то же: «Я учусь жить среди людей».)

— Ты не можешь вечно здесь оставаться.

— Хелен зовет меня к себе.

— Вот еще! С чего вдруг ты обязана жить с Хелен?

— Не обязана.

Помолчали. По так и не исчезнувшей привычке Джосс разглядывала Кейт словно со стороны. У той уже был почти приемлемый вид — на лице оставался только намек на синяки.

— Проблема в том, — заговорила Кейт, не отрывая взгляда от своих рук, — что для Хелен все это обернулось сильным потрясением. Потихоньку (чтобы другие не думали, будто я здесь на особом положении) забегает на меня взглянуть, словно я была счастливым талисманом, но обманула ожидания и теперь подобная участь грозит и ей. — Она подняла глаза. — Я совсем не желаю, чтобы ты тоже делала из мухи слона. Это был всего лишь эпизод, и если быть до конца честной, я знала, что этим может кончиться.

У Джосс не было ни малейшего желания выслушивать подобные откровения. Торопливо чмокнув Кейт в щеку, она положила на кровать Сони сладости, припасенные для ее детей, и ускользнула на улицу, где прикованный цепью к фонарному столбу коротал время велосипед (Джеймс купил его в магазине подержанных товаров).