А тогда сижу я, кормлю тебя. День такой ясный, пригожий. И Ваня почему-то рядом, не на работе. Наверное, не его смена была. Вдруг приходит Лена и ни с того ни с сего вино мне предлагает. Да так настойчиво. Навязчиво, я бы даже сказала.

– На, выпей! Это очень полезно. И тебе, и ребенку!

Я удивилась и говорю:

– Нет, Лена, спасибо! Я пить не буду!

А она не отстает:

– Надо! Обязательно! Это я тебе из церкви… Батюшкой освященное…

И знаешь, странно мне так это все показалось. Ни в Бога у нас особо никто тогда не верил. Да и времена-то были, сама понимаешь, совсем нерелигиозные. И вдруг «церковь», «батюшка»… Я ей повторяю:

– Нет! Видишь, я ребенка кормлю. Подожди!

Она разволновалась. Разгорячилась даже:

– Ну вот, я для вас стараюсь, а вы ничего не цените!

Ну и все в том же духе.

Тут Ваня мой, чтобы ситуацию разрядить, говорит:

– Лен! Да не волнуйся ты так! Давай я выпью, раз такое дело!

И выпил. С тех пор началось! Уж к кому я только не обращалась, уж чего я только не пыталась предпринять.

Она вздохнула. Тяжело, длинно. Потом подняла на Галю глаза, полные безысходной тоски, и сказала:

– Так и живу воспоминаниями о том самом счастливом времени. Если бы ты знала, сколько счастья он мне дал…

– Мам… – Галя осторожно коснулась материнской руки. – Не верю я ни в какие наговоры, заговоры… Глупости все это.

– Так и я, дочка, не верила. Только вон оно как все обернулось. Одна бабушка сказала мне тогда: «Это, дочка, было сделано тебе на разлуку. Чтобы ты мужика разлюбила и оставила. А вместо тебя он зелье выпил. И снять-то не снимешь… Сильная колдунья, видать, поработала. Только она сама и может убрать…» А где я ее найду, колдунью-то ту? Может, ее уже и в живых-то нет…

– Мам, ну а как жить-то? Я ж рожу скоро. Куда мне с ребеночком?

– Живи, дочка! Выгнать – не выгонит. Ты прописана здесь. Он права не имеет. Помогать тебе не разрешит – это точно, но и не посмеет тебя с дитем крова лишить… Проживем. Как-нибудь проживем!


Муж Миша узнал, что Галка вернулась. Приехал, упал в ноги:

– Давай жить вместе! Я твоего ребенка запишу на себя, буду любить, как родного… Нет у меня ни обиды, ни злости к тебе. Пожалуйста, Галочка…

– Эх, Мишка-Мишка! Хороший ты парень! Одно плохо: не люблю я тебя. А без любви не могу. Понимаешь? Не могу…

Он преданно смотрел, хватал за руки, припадал поцелуями к ее пальцам.

Галка оставалась холодна.

Мишка уходил, но не смирялся. О разводе даже слышать не желал. Все надеялся: одумается, изменит свое решение, оценит его порыв… Но увы…

Галя родила девочку. Назвала ее Тоней. Тонька, Антонина, Антошка. С отчеством возникли проблемы. Кого отцом записать? Не своего же отца.

Об этом не могло быть и речи. И не Мишку. Пришлось писать «Владимировна».

Жить было не то что трудно. Трудно – это совсем не то слово. Пожалуй, слова-то правильного не подберешь. «Невыносимо» будет нечестно. Она же вынесла все тяготы. «Неимоверно» – тоже, наверное, не совсем то. Каким словом можно определить тогдашнюю ее жизнь? По утрам кормила Тоньку и принималась стирать, гладить… Потом обед, уборка, прогулка, опять кормление… И так как белка в колесе. Только деньги декретные быстро кончились. А от ребенка она отойти не могла ни на минуту. С девочкой, кроме нее, никто не сидел.

Рядом с домом был автобусный парк. Как-то гуляла с Тоней, решила спросить про работу. Нашлась вакансия: салоны автобусов мыть вечерами. Галка схватилась за эту возможность с радостью. Каждый день с наступлением вечера – Тоню в коляску и на работу. Целый год проработала Галка в таком режиме. Ни одного выходного, ни отпуска, ни отдыха…

Про отца Антонины не вспоминала. Так… изредка… саднило что-то внутри, будто ржавым гвоздем царапало сердце. Но ни боли, ни тоски, ни злости на него. Ничего такого. Только царапина досадная да пустота вокруг…

А он приехал как-то. Ну, в смысле этот… Владимир Ильич. Адрес у него был. И про дочку он знал, конечно. Прошло несколько месяцев после родов, как появился в Люберцах. Зашел в дом как положено: с тортом, с комсомольской улыбкой на открытом лице…

– Дочка! – крикнула из прихожей мать. – К тебе мужчина. Будешь разговаривать?

– Кто там? – не успела спросить Галка, как гость появился на пороге ее комнаты.

Ничего не дрогнуло в ее лице. Только сердце заколотилось сильно-сильно… Так сильно, что она услышала его гулкие удары: бум-бум. А он уверенно поставил торт на стол, по-деловому расположился за столом и без всяких вопросов, мол, как живешь, как дочка, начал заготовленную речь:

– Мы с супругой посоветовались и решили, что будем тебе помогать. Вот! – Он вынул из кармана пачку денег.

Она смотрела непонимающе. Он напирал:

– Это Наталья, жена моя, говорит: «Нехорошо получилось. Поезжай, поддержи Галину!»

– Володь! Спасибо, конечно, и тебе, и супруге твоей… Но я не возьму.

Галя даже не притронулась к деньгам.

– Да ты что? Почему? Мы же от чистого сердца! – дежурная улыбка еще не слетела с лица, но уже померкла. Разговор пошел не по его плану. Владимир Ильич занервничал, не совсем хорошо понимая, как же он теперь отчитается перед супругой, чем оправдается. Выходит дело, зря ездил.

Он сидел несколько растерянный и погруженный в свои мысли, когда услышал вопрос:

– На дочку посмотреть не желаешь?

– На дочку? – нелепо переспросил он. И после паузы: – Ах, да! Конечно!

Он мельком взглянул на Антонину, сказал равнодушно:

– Ой, какая маленькая! – и даже не спросил, как зовут.

Минут через двадцать после начала разговора он уже стоял на пороге. Помятая коробка с тортом под мышкой, взъерошенные волосы, торчащие из кармана деньги… Перелететь полстраны, чтобы через полчаса вновь направляться в аэропорт? Таких приключений в жизни комсомольского вожака больше не было…


Что-то сломалось в Галкиной душе. С тех пор что-то сломалось. Причем внешне все выглядело более-менее нормально. Тоньку она определила в ясли, сама устроилась продавцом в один из московских магазинов «Овощи—фрукты». Очень удобный график – неделя через неделю. И деньги неплохие, и продукты всегда свежие. Все бы хорошо. Только мужчин замечать перестала. Совсем. То есть понимала, конечно, кто перед ней – мужчина или женщина. Но никак не реагировала.

Внимание Галке уделяли многие. Тем более что после родов она стала еще краше. Подростковая угловатость сменилась мягкостью, и хотя характер у нее был отнюдь не покладистый, а скорее, наоборот, дерзкий и непростой, женственность ее и сексуальность не затмить было ничем.

Мужчины источали комплименты, приглашали в рестораны, намекали на романтические встречи, однако сердце Галки оставалось абсолютно спокойным. Она жила только по своему графику: работа – ясли – дом. И все свое свободное время проводила с дочкой.

Дома ситуация не менялась. С девочкой, кроме нее, никто не занимался, не гулял, не сидел и, казалось, кроме Галки, никто и не любил. Ну про отца понятно. А мама… Мама сочувствовала непростой судьбе своей дочери, но поскольку своя собственная судьба была у нее непосильно тяжелая, то сил переживать за кого-то, помогать кому-то, принимать участие в ком-то у нее абсолютно не было. Любить внучку она, наверное, любила, но выразить и проявить это внешне не очень-то получалось.


В магазине с Галкой работал Борька Матвеев. Работал он грузчиком, и звали его все почему-то Матвей. Наверное, потому, что директора магазина тоже звали Борис, и чтобы в именах не путаться, Борьку определили Матвеем. Матвей не обижался. Он вообще был классный парень – здоровенный, с могучими руками, широкой улыбкой и очень добрый.

Матвею очень нравилась Галка. Он не просто выделял ее из всех окружающих женщин, он был по-настоящему очарован ею. Она же воспринимала его приятелем или хорошим знакомым, что, в сущности, одно и то же. Несомненно, его внимание к ней имело для нее значение, хотя бы чисто практическое: в Галкину смену на прилавках красовались в изобилии все имеющиеся в наличии продукты. И никогда она не знала проблемы отсутствия полных ящиков в отделе или, наоборот, наличия пустых. Матвей контролировал ее по-особому: лишнюю тару моментально забирал, новые фрукты-овощи поставлял. И всегда аккуратно, культурно, с улыбкой. И она в ответ – с улыбкой.

Однажды, дело было под Новый год, в конце декабря. Обеденный перерыв. Девочки поели и расслабленно сидели в подсобке, вытянув усталые ноги… Кто листал новую «Работницу», кто дремал, кто-то тихонько переговаривался. Галка сидела с томиком Блока. Она любила поэзию, и всегда в сумке у нее лежали стихи. Есенин, Маяковский, Блок. В то время не очень-то доступны были ни Ахматова, ни Цветаева. Про Гумилева, Бальмонта и Мандельштама вообще мало кто слышал. Но сфера торговли несколько отличалась от других сфер деятельности того времени тем, что при желании можно было достать все.

Галка давно уже прочла отпечатанную на ротопринте «Лолиту» и прикоснулась к творчеству почти всех поэтов серебряного века, но почему-то именно Блок трогал ее больше всего. Символизмом своим, романтизмом, незрелыми мечтаниями. Наверное, потому, что в жизни она была лишена всего этого. Замужество прошло незамеченным. И слава Богу, Мишка все же дал ей развод. Плакал, умолял соединиться, но все же отступил. Страсть ее комсомольская тоже забылась. Странно, пустота в душе осталась, а никаких воспоминаний о том времени не сохранилось. Может, они и были, конечно, воспоминания, но настолько они не грели, что не было никакого смысла ворошить их. Тем более что та страсть всегда имела в ее сознании привкус предательства. Именно предательства. Не измены, нет. Измена – это банально, это примитив. Сплошь и рядом встречается. Почти в каждой жизни. Предательство – это другое. Она не могла для себя определить значение этого понятия, только понимала, что предательство – это причинение такой боли, такого страдания, что лучше уж пустота, чем переживания, лучше пусть вообще ничего, чем осознание…