Учтите, Серкидон, по-немецки это звучит просто бесподобно. Если овладеете немецким языком, не пожалеете. Будете читать книгу воспоминаний Гёте в оригинале. А пока довольствуйтесь переводом:

«Фридерика на людях была обворожительна. На прогулках она порхала, как животворящий дух (даром что дочь сельского пастора С.П.), заполняя собой то здесь, то там возникающую пустоту. Мы уже славили лёгкость её движений, но бегая, она выглядела ещё грациознее. Как лань, мчась над прорастающими посевами, всем существом исполняет своё предназначение, так и очарование Фридерики яснее всего выступало, когда она, едва касаясь земли, бежала по полям и лугам, чтобы принести кем-то забытую вещь, окликнуть отставшую парочку, исполнить чьё-нибудь поручение. При этом она всегда легко дышала и не утрачивала равновесия…»269

Когда влюблённые ступали по травам зеземгеймских лугов, когда Фридерика собирала цветы, а Вольфганг читал стихи, как они были похожи на Орфея и Эвридику! А когда рассвет солнца совпадал с рассветом их большого чувства, любовь двух «детей ничтожных мира»270, споря с небесным светилом, озаряла окрестность… И не было на немецкой земле ничего прекрасней этой пары!..

История любви молодого Гёте вдохновила Легара271 на прекрасную музыку. Композитор известен публике в основном своей «Весёлой вдовой», а вот невесёлая опера «Фридерика» у нас почти неизвестна, и очень жаль.

Давайте, Серкидон, хоть начало послушаем. Вот звучат первые такты, поднимается занавес, и мы видим дом пастора в Зеземгейме, каким знаем его по рисункам Гёте. На сцену выходит Фридерика и звучат мечтательные, трогающие сердце слова: «Бог дал прекрасный день.// Миром дышат поле и роща…» Ария не уступает по своему проникновенному лиризму песне Сольвейг из «Пер Гюнта…»

В опере разлуку с любимым Фридерика перенесла стоически, в грубой реальности было не так: девушка едва не лишилась жизни… Гёте уехал, тяжёлое раскаянье преследовало его. Белокурая Фридерика навсегда осталась чёрным пятном на совести поэта.


Сердце, чистое как золото,

Верное сердце было моим.

И любовь его была сладка,

Как весеннее солнце.

О блаженное время, как ты далеко!

Теперь поет птичка в соловьиной роще:

«Мимо! мимо! мимо!"272


Что же было делать? Она была Хлоей, а Гёте не готов был стать Дафнисом, потому что «через магический кристалл»273 неясно, но уже различал своё предназначение. Об оставленной им на произвол судьбы Хлое несостоявшийся Дафнис вспоминал до последних дней.

Из орлиной своей старости (термин Льва Гинзбурга274) пишет поэт о самой первой любви, о дочери деревенского пастора – белокуром и простодушном создании природы:

«Стройная и лёгкая, она двигалась, словно не имея веса, и две толстые белокурые косы, ниспадающие с изящной головки, казались слишком тяжёлыми для её шейки. Её блестящие голубые глаза смело смотрели на мир; хорошенький вздёрнутый носик так живо и мило втягивал воздух, словно не существовало на свете никаких забот. На руке у неё висела соломенная шляпа…Я имел счастье с первого взгляда охватить и познать её ласковую прелесть…»275

Своим «волшебным садом» назвал поэт Фридерику Брион.

Белокурым волосам поэт изменил лишь, когда стало меркнуть в глазах: «Посмотрите, какая прелестная женская головка в чёрных локонах на чёрном фоне!»

Неисправимый женолюб умер, влюблённым в силуэт, который привиделся. Мудрая душа поэта никогда не придавала особого значения ни славе, ни почестям, ни наградам, тому, что остаётся на земле. А прекрасный девичий профиль, а образы любимых можно запечатлеть в душе и унести с собой в заоблачные выси…

Крепко жму Вашу руку, и до следующего письма.

-46-


Приветствую Вас, Серкидон!

Обо всех сердечных привязанностях Гёте писать не буду. Это материал для отдельной книги. О первой любви мною худо-бедно написано, обратимся к любви последней.

Слово питерскому Хатему276 – Виктору Ширали277:


Не называй любимых имена,

Была и есть любимая одна,

А имена ей разные дают.

– Ну здравствуй!

Как теперь тебя зовут?


На этот раз её звали Ульрика278. Нашему Ромео семьдесят четыре года. Вот тут и раздались литавры последней любви, а затем – ушиб души. Решительно прекратим зубоскалить и, подобно паяцам, смеяться над погибшей любовью. Выделим заинтересованных, уважительных, понимающих авторов-исследователей и расскажем печальную историю цитатами.

Наши рассказчики: Илья Мечников «Этюды оптимизма», Юрий Нагибин «О, ты последняя любовь» (тютчевская строка ) и Стефан Цвейг279 «Мариенбадская элегия» из цикла «Звёздные часы человечества».

Следует отметить, что биолог и медик с мировым именем Илья Мечников обратился к последней страсти Гёте с научными целями. Его интересовало влияние поздней эротической заинтересованности на общее состояние организма.

Отрывок из «Этюдов оптимизма»:

«Во время своего пребывания в Карлсбаде Гёте знакомится с хорошенькой семнадцатилетней голубоглазой брюнеткой, пылкой, доброй и весёлой. Первые два летних сезона проходят без всяких приключений. Но на третье лето, в Мариенбаде, Гёте страстно влюбляется в девятнадцатилетнюю Ульрику, в полном расцвете её женской красоты. Любовь эта возвращает ему молодость. Он проводит целые часы с девушкой и принимается танцевать, как юноша».

Стефан Цвейг «Мариенбадская элегия»:

«Пятнадцать лет назад он любил её мать, ещё год назад лишь отечески подтрунивал над «дочуркой», но теперь привязанность внезапно превращается в страсть, и этот новый недуг, всецело овладев им, потрясает его вулканической силой чувств, как ни одно переживание за долгие годы. Семидесятичетырёхлетний старик влюблён, как мальчик: едва заслышав смеющийся голос в аллее парка, он оставляет работу и без шляпы и палки спускается вниз к беспечной молодой девушке».

«Пожилой Вертер» безумствует и Юрий Нагибин пишет об этом так:

«…музыка и стихи слезили ей уголки широко расставленных глаз, а когда Гёте прикасался губами к её ароматной головке, она вздрагивала, прижималась к нему лёгким телом, сжимала отвороты его сюртука и полуоткрытым, прерывисто дышащим ртом искала его губы. Если бы он меньше любил Ульрику, то сделал бы своей, но зачем ему ворованное наслаждение…»

Илья Мечников:

«Страсть Гёте принимает такой серьёзный оборот, что друг его, герцог Саксен-Веймарский280, просит для него руки Ульрики фон Левенцов…»

Юрий Нагибин:

«Его королевское Высочество!.. – голос Фридриха, грубо ворвавшись в очарованную тишину, будто подавившись самим собой, – знать, принц оттолкнул слугу от двери.

– Я никудышный сват! – вскричал Карл-Август. – Напрасно вы доверились мне.

– Простите, Ваше королевское Высочество…

– Ох, старина, хоть в такую минуту – без китайских церемоний! – с досадой сказал Карл-Август.

– Слушаюсь, Ваше королевское Высочество…

– Несносный старик! – в сердцах сказал Карл-Август. – Так получайте: вам отказали.

– Что это значит? – отшатнулся Гёте…»

И постарел… Моложавый, с юношескими замашками вельможа разом обрёл положенный ему астрономический возраст: взор потух, спина ссутулилась, кожа пожелтела. Точно волшебной палочкой взмахнул злой волшебник…

Мать Ульрики провела большую работу. Она не захотела выдавать дочь замуж за бывшего любовника, не захотела пересудов вокруг этой свадьбы, не захотела кривых усмешек в церкви… Будь сердечным поверенным Гёте человек не столь высокий по званию, она поиздевалось бы над посланником вдоволь. Спросила бы: мол, ничего ли он не перепутал? Не ошибся ли он персоной? Может быть, великий поэт хочет её видеть своей женой?.. А может быть, жених согласен подождать: Ульрика выйдет замуж, родит девочку, та подрастёт, и уж тогда…

Так или иначе, Гёте потерпел жестокое поражение в войне полов. Слишком часто до этого поэт побеждал, не встречая сопротивления. Стоило только прочесть стих или блеснуть глазами. Постоянные победы делают мужчину излишне самоуверенным…

Гёте мог победить, мог принудить «старую хрычовку»281 к этому браку. Но для этого он должен был действовать, как ведомый Мефистофелем пушкинский Фауст:


Агнец мой послушный!

Как жадно я тебя желал!

Как хитро в деве простодушной

Я грёзы сердца возмущал!

Любви невольной бескорыстной

Невинно предалась она…282


Нет! Этот вариант не для Гёте, лучше отступиться, но не встать на путь коварного соблазнения. Это поэт считал ниже своего достоинства…Оказавшись в сложной ситуации, отвергнутый Гёте действовал безошибочно. Ошибки остались в молодости.

Первое: уехал от мест, где всё напоминало о Ней.

Второе: выразил свою скорбь, свои чувства в стихах, по мнению Цвейга, «самых задушевных, самых зрелых, поистине осенним багрянцем пламенеющих стихах семидесятичетырёхлетнего поэта».

Стефан Цвейг:

«Пятого сентября 1823 года дорожная коляска медленно катится от Карлсбада к Эгеру… с самого Карлсбада, где молодые женщины и девушки толпились с прощальными приветствиями и поцелуями вокруг стареющего поэта, уста его хранят молчание. Он сидит, не шевелясь, и только задумчивый, углублённый взгляд говорит о душевном волнении. На первой же почтовой станции Гёте выходит из коляски, и спутники видят, как он торопливо набрасывает что-то карандашом на случайно попавшемся под руку клочке бумаги; то же повторяется на протяжении всего пути до Веймара… В Веймаре, у цели путешествия, закончено и стихотворение; это не что иное, как «Мариенбадская элегия», самая проникновенная, глубоко лиричная, а потому и самая любимая песнь его старости…»


Что принесёт желанный день свиданья,

Цветок не распустившийся доселе?

В нём ад иль рай – восторги иль страданья?..


Перекличка с единственным дошедшим до нас стихотворением поэта Ленского – «Что день грядущий мне готовит…»283.


Уже, холодным скована покоем,