Андрей Мурай - Любовь

Вот с неё-то, с Екатерины242, и надо было мне начинать «раевский» цикл Пушкина. Во-первых, по старшинству, во-вторых, женщина она, по утверждению восхищённого поэта, была необыкновенная.

Наблюдая за Екатериной Николаевной, Пушкин написал:

Взгляни на милую, когда своё чело

Она пред зеркалом цветами окружает,

Играет локоном – и верное стекло

Улыбку, хитрый взор и гордость отражает.

Четвёртая сестра Софья по малолетству своему стихами Пушкина не отмечена. Но влюблён в неё огнедышащий гений был обязательно. Вспомним слова Марии Николаевны: «…во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался». А Сонечка была чудо какая хорошенькая!

КИШЕНЁВ

В Бессарабию, к месту ссылки добрался Пушкин лишь к сентябрю. Не будем рассказывать о его амурных похождениях и проделках в Бессарабии. Даже наша легкомысленная переписка такого не выдержит. Одна «Гаврилиада» (чем не проделка!) многого стоит! Князь Вяземский, меткий острослов, назвал Пушкина в дружеской переписке Бес-Арабский… Можно себе представить!

ОДЕССА

«Пушкина и Одесса». Предлагаю такое название для книги, а напиши её, большую и с иллюстрациями, Вы, Серкидон. Мне на такой труд не время отвлекаться, у меня ещё не все южные влюблённости перечислены.

Три женщины, три южные красавицы, заставляли сердце поэта бешено колотиться, а душу гения – гореть с мартеновской мощью. Для каждой прелестницы были написаны стихи, положеные на музыку и ставшие романсами. Александр Сергеевич бросался к ногам Амалии Ризнич ( «Мой голос для тебя и ласковый и томный…»), Каролины Собаньской ( «Что в имени тебе моём…»), Елизаветы Воронцовой («Храни меня, мой талисман…») Пусть не всё писано в Одессе, но встречи, но любовь полыхала у моря! Не забудем и чувства Пушкина к черноморским волнам… Это – любовь, и на сей раз любовь питающая и проникновенная. Поэт полюбил море, как женщину, и не постеснялся признаться в любви своей:

Моей души предел желанный!

Как часто по брегам твоим

Бродил я тихий и туманный,

Заветным умыслом томим!243

Серкидон! Век мне писем не писать, если это не глубокое чувство! Далеко не каждая любимая поэтом брюнетка удостаивалась стихов перед расставаньем. А Чёрному морю поэт написал:

Прощай свободная стихия!

Последний раз передо мной

Ты катишь волны голубые

И блещешь гордою красой244.

Сравнимо со строчками к Воронцовой:

В последний раз твой образ милый

Дерзаю мысленно ласкать,

Будить мечту сердечной силой

И с негой робкой и унылой

Твою любовь воспоминать245.

С морем, с Одессой, с Елизаветой Ксаверьевной поэт попрощался навсегда. Мне, Серкидон, тоже пора с Вами проститься, но, будем надеяться, не навсегда.

Крепко жму Вашу руку, и до следующего письма.

Приветствую Вас, Серкидон!

Помню, что «Евгения Онегина» Вы «проходили», но предлагаю Вам прочитать роман повнимательней. Обратите пристальное внимание на лирические отступления. В них так много Пушкина!.. Конечно, есть Пушкин и в Онегине («Прямым Онегин Чайльд- Гарольдом//Садился утром в ванну сО льдом…), есть в Ленском («Ах, он любил, как в наши лета//Уже не любят; как одна//Безумная душа поэта//Ещё любить осуждена…». Татьяна любила русскую зиму с её «холодную красою» не меньше Александра Сергеевича. Но тут автор лишь едва выглядывает из-за героя. В отступлениях – адекватный лирическому герою, не прикрытый великосветскими условностями Пушкин. Возмужавший и мудрый.

Как грустно мне твоё явленье,

Весна, весна! пора любви!

Какое томное волненье

В моей душе, в моей крови!

С каким тяжёлым умиленьем

Я наслаждаюсь дуновеньем

В лицо мне веющей весны

На лоне сельской тишины.

А что случилось? Почему «утро года» навевает совсем не утренние, а предвечерние тяжёлые мысли солнечному гению? А дело в том, что «Между пальцами года//Просочились – вот беда.//Между пальцами года – //Кап-кап»246. Это строчки другого поэта, из другого времени. Но во все времена поэты замечают уход младости. Вот и Пушкин заметил, когда «уж небо осенью дышало»247.

Ужель и впрямь и в самом деле

Без элегических затей

Весна моих промчалась дней

(Что я шутя твердил доселе)?

И ей ужель возврата нет?

Ужель мне скоро тридцать лет?

МИХАЙЛОВСКОЕ.

Но ведь сначала было лето! Пушкинское лето, через которое мы едва не перепрыгнули. Оно отсветило в родовом поместье – Михайловское, куда поэт был сослан под надзор без права выезда. Но храбрился как мог:

Я был рождён для жизни мирной,

Для деревенской тишины:

В глуши звучнее голос лирный,

Живее творческие сны248.

Отшумела сумбурная весна. События, ссоры, встречи, расставания, впечатления были подвергнуты духовной инкубации: пересмотрены и переоценены.

В уединении мой своенравный гений

Познал и тихий труд, и жажду размышлений.

Владею днём своим; с порядком дружен ум249.

Сознание «своенравного гения», «опылённого французами», орошённое морскими брызгами, раздвинулось. Мысль потекла мощно и плавно. Александр Сергеевич стал зрелым мастером. Из Михайловского современникам было сообщено: «Я чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития и что я могу творить».

Трагедия «Борис Годунов» есть подтверждение этих слов. Пусть «друзья Людмилы и Руслана250» сколь угодно долго уверяют меня, что Черномор это Голова, но нет и ещё раз нет! Примите от меня станиславское «не верю!». Размер голов решает не всегда. Не раз и не два читана мною поэма «Руслан и Людмила», и каждый раз создаётся впечатление какого-то литературного ученичества. Думается, это сыроватое произведение не пропеклось на огне гениальности. А вот и мнение критика журнала «Вестник Европы»: «Зачем допускать, чтобы плоские шутки старины снова появлялись между нами! Шутка грубая, не одобряемая вкусом просвещённым, отвратительна, а нимало не смешна и не забавна»251.

Мнение, возможно, излишне суроватенькое, но какая-то сермяга в написанном есть.

Позже, в 1928 году Пушкин пытался исправить грехи молодости: добавил гениальное вступление – «У лукоморья дуб зелёный…», исправлял, убирал самое вопиющее… Можно себе представить, каким сырым был первоначальный вариант.

Но за шесть лет (1820-1826) огромный путь прошёл наш «курчавый маг». Путь в три-четыре творческие жизни. В Пушкине мало что осталось от автора злобных эпиграмм, которыми он злил то одну, то другую голову российского орла – то Александра Павловича Романова, то Алексея Андреевича Аракчеева. ..

Душа гения созрела.

Моё личное мнение, Серкидон, которое ни в коем случае Вам не навязываю: лучшие лирические стихи (и не только любовные) написал Пушкин в Михайловском, в течение своего двухгодового творческого лета. «В глуши сильнее голос лирный…» Да и верно то: всё значительное создается мужчинами в уединении. В деревенской тишине Михайловского Пушкин написал:

«Храни меня мой талисман…» – Елизавете Воронцовой.

«Я помню чудное мгновение…» – Анне Керн.

« Я Вас люблю, хоть и бешусь…» – Александре Осиповой252.

«Буря мглою небо кроет…» – Арине Родионовне.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ.

Пушкин задумал жениться. Припомнил формулу: до тридцати – не спешить, после тридцати – не мешкать253 и начал лихорадочно искать жену. Жениться – измениться. На ком – не так важно. Важно было «прежний путь переменить на что-нибудь254».

Мечась между двумя столицами, Александр Сергеевич искал на ком бы жениться. Невесту себе искал. Наконец, убедил себя, что он «очарован и огончарован»255, что нашёл «чистейшей прелести чистейший образец256». С тем и женился. Осень судьбы оказалась плодоносной – четверо детей. Теперь об осени в обычном её понятии. Осень как время года – озвученная любовь Пушкина. Самые чистые и глубокие думы приходили к поэту, когда он ходил по опавшим листьям, его самое заветное признательное четверостишие посвящено отнюдь не женщине:

Унылая пора! Очей очарованье!

Приятная мне твоя прощальная краса –

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и в золото одетые леса…257

Но и тут можно найти женские следы на разноцветной осенней траве. Пушкин объясняет свою любовь к осени на примере любви к увядающей женщине.

Мне нравится она,

Как, вероятно, вам чахоточная дева

Порою нравится. На смерть осуждена,

Бедняжна клонится без ропота, без гнева.

Улыбка на устах увянувших видна;

Могильной пропасти она не слышит зева;

Играет на лице ещё багровый цвет.

Она жива ещё сегодня, завтра нет258.

Больными туберкулёзом, а тогда эта болезнь была приговором, были любимые Пушкиным – Амалия Ризнич («Для берегов отчизны дальней…») и Елена Раевская («Увы, зачем она блистает// Минутной, нежною красой259).

Ну а нелюбимой французской зимой поэта стал Дантес… Срази злодейская пуля обычного человека, можно было бы ставить точку, а для Пушкина – вечная весна. Александр Сергеевич знал об этом, когда писал: «Душа в заветной лире// Мой прах переживёт и тленья убежит…260»

И я убегаю от Вас, крепко жму Вашу руку, и до следующего письма.

Приветствую Вас, Серкидон!

Попытаемся с Вами составить не то чтобы донжуанский список, скорее, перечень пушкинских привязанностей и страстей…

П. Е. Щёголев261 считает, что дочь генерала Раевского Мария Николаевна занимала в сердце поэта особое место, что именно она и есть та самая заветная утаённая любовь, скрытая в им написанном донжуанском списке как NN. Вот что пишет Павел Елисеевич:

«Но неразделенная любовь бывает подобна степным цветам и долго хранит аромат чувства. Сладкая мучительность замирает и сменяется тихими воспоминаниями: идеализация образа становится устойчивой, а не возмущенная реализмом чистота общения содействует возникновению мистического отношения к прошлому.