Самые восторженные отзывы Гёте получил от товарищей по литобъединению «Буря и натиск» (Sturm und Drang ).

Литературный критик Кристиан Шубарт101 писал: «Я сижу с сердцем, облитым слезами, с тревожным чувством в груди, из глаз моих струится сладостная боль, и говорю тебе, читатель, что я только что – прочёл? – «Страдания юного Вертера» моего любимого Гёте. Нет, проглотил. Критиковать эту вещь? Если бы я мог это, у меня не было бы сердца. Купи книгу и прочти сам! Но не забудь при чтении своего сердца!»

Молодой граф Фридрих Штольберг102 (автор слов к несравненной Баркароле103):

«Вертер! Вертер! Вертер! О, что за книжка! Так ещё ни один роман не трогал моего сердца. Гёте просто замечательный человек, я бы с удовольствием обнял его во время чтения!»

У многих, ой у многих появилось такое желание: обнять автора. Если не обнять, то хотя бы пожать руку… познакомиться… увидеть, издалека. Гёте вошёл в моду ( Ой, знаешь, кто это пошёл… Смотри, смотри: Гёте, тот самый Гёте… Ты что, не читал?! Гретхен, ты глянь, опять синий фрак, опять серая шляпа, вот придурки, «Вертера» начитались…)

Да-да, «вертеровский костюм» (Werthertracht) стал моден и во Франкфурте, и по всей Германии. Поклонники романа ходили в синих фраках с жёлтыми жилетами и в круглых серых шляпах. Дамы заказывали наряд Лотты – «простенькое белое платье с розовыми бантами на груди и рукавах».

Остановить «Вертера» уже было невозможно. Роман печатали «пиратским» образом, распространяли из-под полы.

А что же семейство Кёстнеров, которому автор прислал дарственную книжку? Легко предположить, что всеобщих восторгов Кёстнеры не разделили. Оно и понятно. Представим себе семейное прочтение, к примеру, данного места:

«Мне быть её мужем! О господи боже, меня сотворивший, если бы ты даровал мне это счастье, вся жизнь моя была бы беспрерывной молитвой. Я не ропщу, прости мне эти слёзы, прости мне тщетные мечты! Ей быть моей женой! Если бы я заключил в свои объятия прекраснейшее создание на земле… Я содрогаюсь всем телом, Вильгельм, когда Альберт обнимает её стройный стан… Сказать ли правду? А почему бы не сказать, Вильгельм? Со мной она была бы счастливей, чем с ним! Такой человек, как он, не способен удовлетворить все запросы её сердца. В нём нет чуткости… Как бы это объяснить? Он не способен всем сердцем откликнуться, ну, скажем, на то место любимой книги, где наши с Лоттой сердца бьются согласно…»

На этом месте глава семейства прервал чтение и мрачно сказал:

« – Гёте свихнулся.

– Но, Ганс, там речь идёт о чёрных глазах, а у меня….

– Причём тут глаза, – и обиженный прототип зашвырнул книжку в угол…»

Действительно, причём тут глаза, когда предельно ясно, что Вертер не что иное, как alter ego104 Гёте, у них сходны мысли, характеры и даже дни рождения совпадают – 28 августа. Среди бела дня в доме Кёстнеров настала полночь. А полночь всё возвращает на места: ясно, где тыква, где мыши и кто та крыса, которая в подробностях выставила на всеобщее обозрение и сугубо доверительные беседы, и весьма интимные ситуации…

Но что для мира семейство Кёстнеров? Всего лишь два недовольных читателя. Мир продолжал рукоплескать, роман продолжал потрясать умы, очаровать души и пленять сердца.

Крепко жму Вашу руку, и до следующего письма.

-21-


Приветствую Вас, Серкидон!

Проходил я мимо Музея Арктики и Антарктики105, что на улице Марата, и, грешным делом, чуть было не перекрестился. Мало кто знает, что это бывшая Единоверческая церковь, и уж вовсе позабылось то, что богослужения тут проводил Алексей Алексеевич Ухтомский – староста этой обители Божей.

Когда большевики начали национализацию (грабёж, иными словами), прихожане что смогли – попрятали. Старосту по подозрению в укрытии церковных ценностей арестовали, но добиться от него ничего не смогли – выпустили. Так во второй раз вышел Алексей Ухтомский из большевистской тюрьмы. Первый раз вышел из Лубянской ВЧК, куда попал за вольные разговорчики в строгом революционном строю. В застенках читал учёный сокамерникам лекции по физиологии.

Большинству слушателей эти знания не пригодились, поскольку дело было в 1921 году, выпускали тогда из Лубянки неохотно. Охотней расстреливали. Чекисты и «лектора» с лёгкой душой шлёпнули бы, но учёная братия всполошилась, нашлись заступники из высших кругов, и пришлось «контру» выпустить…

Алексей Алексеевич из рода князей Ухтомских, богослов по первому образованию, защитил диссертацию – «Космогоническое доказательство Бытия Божия». Работа над диссертацией привела начинающего богослова к мысли о безграничных, космических способностях человеческого разума. Носитель разума – мозг – изучал Алексей Ухтомский, уже будучи молодым учёным, под руководством профессора Введенского. В 1922 году, после смерти учителя, Ухтомский продолжил его дело и принял под своё начало кафедру физиологии человека и животных Петроградского университета.

Богата и разнообразна научная и общественная деятельность Алексея Алексеевича в двадцатые-тридцатые годы: преподавал, руководил, организовывал, избирался, выступал. Одним словом, был светочем знаний, причём знаний живых и страстных. Всесторонне одарённый человек, Ухтомский владел семью иностранными языками, играл на скрипке, писал пейзажи, портреты, иконы. В сфере его интересов – архитектура, философия, литература.

Главный труд учёного Ухтомского – «Доминанта как рабочий принцип нервных центров». Работа написана блестяще. Потому что – доступно для каждого мало-мальски образованного человека, потому что – без профессорских загогулин. Просто и убедительно даны те самые знания (о человеке, о самом себе), которые становятся силой. Настоятельно рекомендую Вам, Серкидон, ознакомиться. Ваш покорный эпистолярный слуга сей научный труд читал, как детектив. Как переписку Ромео и Джульетты. А при чтении диву давался: как глубоко копнул человеческий разум русский учёный, по сути не имея в руках ни приборов, ни должного оборудования. В наличии: работы предшественников, интуиция, энтузиазм.

Поражают и энциклопедические знания автора. Тут вам и ссылки на работы коллег по научному цеху; и цитаты из работ философов, как русских, так и западноевропейских; и отрывки из литературных произведений писателей – Пришвин, Гончаров, Достоевский, Толстой…

Тайновидец плоти для физиолога Ухтомского был дорог особенно. Интимный момент зарождения доминанты дан на примере взаимоотношений Наташи Ростовой и Андрея Болконского. Но чаще иных цитируется… кто бы Вы думали?.. Гёте!

… В 1774 году, поставив точку в романе о страданиях молодого Вертера, Гёте избыл чёрную Доминату творчески: она была превращена в чернила и переведена пером на бумагу. Автор испытал ранее неизвестное ему облегчение, он точно сбросил тяжкий груз, он точно вышел из каземата на свет Божий.

Читаем в мемуарах Гёте: «Я чувствовал себя, точно после исповеди: радостным, свободным, получившим право на новую жизнь».

Гёте добросовестно отработал Доминанту, но действовать она не перестала. После публикации романа «Страдания молодого Вертера» по Германии, а потом и по Европе прошла цепь самоубийств: начитавшись об участи несчастного влюблённого, молодые, не окрепшие разумом люди, стрелялись. В социологии и поныне есть термин «синдром Вертера» – имитационное суицидальное влияние. Человек подошёл к опасной черте, психика его неустойчива, он балансирует на грани, а роман, как горьковский Лука, как дудочка крысолова, уводит молодых людей из жизни в небытиё…

На исходе жизни Гёте писал: «Я всего один раз прочитал эту книжку, после того как она вышла в свет, и поостерёгся сделать это вторично. Она начинена взрывчаткой! Мне от неё становится жутко, и я боюсь снова впасть в то патологическое состояние, из которого она возникла».

Читаем в романе.

Альберт: «Даже представить себе не могу, как это человек способен дойти до такого безумия, чтобы застрелиться, самая мысль претит мне».

Вертер: «Странный вы народ. Для всего у вас готовы определения: то безумно, то умно, это хорошо, то плохо!.. В обыденной жизни несносно слышать, как вслед всякому, кто отважился на мало-мальски смелый, честный, непредусмотренный поступок, непременно кричат: «Да он пьян! Да он рехнулся! Стыдитесь вы, трезвые люди, стыдитесь, мудрецы!»

Альберт: «Очередная твоя фантазия. Вечно ты перехватываешь через край, а тут уж ты кругом неправ, – речь ведь идёт о самоубийстве, а ты сравниваешь его с великими деяниями, когда на самом деле это несомненная слабость: куда легче умереть, чем стойко сносить мученическую жизнь».

Вертер: «Друг мой! Человек всегда останется человеком, и та крупица разума, которой он, быть может, владеет, почти или вовсе не имеет значения, когда свирепствует страсть и ему становится тесно в рамках человеческой природы. Тем более… Ну, об этом в другой раз».

Тут Вертер схватил шляпу и убежал.

Что мы видим? Прав Альберт, доводы его железобетонны, но симпатии читателя, его сочувствие на стороне Вертера? И ясно почему. Как замечено, грамм эмоции перевешивает тонны фактов106. Рассудочный Альберт – стандартный тип, и он бездарно проигрывает все споры с порывистым «иноходцем» Вертером.

Теперь, Серкидон, мы с вами можем понять суровых мужей из лейпцигского теологического факультета, которые обвинили автора романа в «апологии и рекомендации самоубийства». Надо признать, основания на этого у них были.

Другое дело, что с книгой стали бороться запретами, а такая борьба обречена на неудачу. С книгой, которая написана талантливо, откровенно и страстно, можно бороться только другой книгой, которая написана не менее талантливо, не менее откровенно и не менее страстно. И воспевает жизнь! Победить «Вертера» можно было лишь вдохновенным трудом с эпиграфом от Блока: «Сотри случайные черты, // И ты увидишь – мир прекрасен!..»107

Эх, где же ты был Герцен, сын сердца. Вот кто образумил бы безумцев…

Александр Герцен поставил болезни Вертера точный диагноз: «При всех поэтических выходках Вертера вы видите, что эта нежная, добрая душа не может выступить из себя; что, кроме маленького мира его сердечных отношений, ничто не входит в его лиризм! У него ничего нет ни внутри, ни вне, кроме любви к Шарлотте… Жаль его! Я горькими слезами плакал над его последними письмами, над подробностями его кончины. Жаль его, – а ведь пустой малый был Вертер! Сравните его с широко развёрнутыми людьми, у которых субъективному кесарю отдана богатая доля, но и доля общечеловеческая не забыта…»