Твоя жизнь с минуты появления на свет до первого шага известна лишь твоему покровителю – дьяволу: он не мог оставить того, кому суждено было совершить столько преступлений. Я вижу тебя в рваной одежде, полного решимости выжить в воде, кишащей нечистью незаконной проституции. Ты рано повзрослел и, едва научившись ходить, стал учиться ремеслу, в котором ныне достиг мастерства. Ты стоял на часах, предупреждая проституток о появлении жандармов, ходил для них за покупками и был посыльным, готовым на все на площади Мартир. Ты был хорош собой – женщины угощали тебя сладостями, а мужчины стали дарить тебе свои сверкающие галстуки. В двенадцать ты был Дофином проституции, ты стал героем диалога Лукиана, в котором философ и куртизанка спорят о юноше.

В тринадцать ты стал бить женщин. Впереди загорелся свет твоей звезды – ты умел считать, Дон Жуан, и, коль скоро дьявол наделил тебя талантом идола разврата обоих фронтов, ты не боялся расточать себя, лишь бы дары были щедры. К дьяволу зеленые галстуки и таявшие во рту конфеты! Тебе нужны были деньги, и однажды ты перестал торговать собой и стал великим хозяином позора, коим являешься теперь. Проститутки и сутенеры с гордостью избрали тебя главным, а братья в высоких шляпах позволили тебе быть их союзником. Сюзерен порока, ты собираешь дань со всех бесстыдных злодеев одного из берегов Сены. Вспоминая же о том, что позолоченная запонка на твоем рукаве выплавлена из тридцати грехов, ты думаешь, что статуя халифа неподвижна и позволит тебе и далее оставаться безнаказанным.

– Отчего вам хорошо известна жизнь, столь отличная от той, что прожили вы? – спросил Альфонс.

– Я сказал тебе, что я – ученый. Стало быть, ты думаешь, что наука подобна перегонному аппарату? Изучив повадки животных, я заинтересовался нравами людей своего времени.

– Коль скоро вам известны нынешние нравы, отчего вы оскорбляете меня, будто во мне одном сосредоточено все бесчестье эпохи? Я торговал собой и торгую другими, не правда ли? Покажите же мне того, кто этого не делает! Молодой виконт, взявший в жены старуху или обанкротившуюся; мужчины, которые женятся ради приданого; любовники министерских жен и жен банкиров; знатный господин, променявший дворянскую грамоту на банковские билеты – разве они не продают себя? Разве не уподобились все каторжные тюрьмы Содому, с ведома государства? Разве политики, люди искусства и журналисты не продают совесть, талант и идеи? Посетите один из Салонов – они полны жалких скабрезных картин! Да, я сутенер – как и государство. Государство распоряжается зарегистрированными проститутками, я – уличными. Государство столь же безнравственно, сколь я, вызывающий ваши нападки. Я поднялся на вершину порока – стало быть, я достойный человек.

– Ты – демагог, начитавшийся бульварных романов. Перед аудиторией воров ты наверняка выглядишь умным, и, чтобы обелить себя, обличаешь бесчестье эпохи декаданса. Я принимаю твои притязания – нынешнее общество служит тебе достойным обрамлением, но лишь оттого, что ты – его воплощение, оттого, что ты превосходишь ненавистную мне всеобщую низость. Один убийца играет малую роль, но Марат145, Жозеф Ле Бон146, Каррье147, Кутон148, Колло-д’Эрбуа149, Билло-Варенн150 опасны в своем бессмертии. История хранит имена чудовищ, а религия и нравственность предписывают убивать их до того, как распространится их слава. Если бы я встретил тебя ребенком, зная твое будущее, я убил бы тебя, и едва ли оставлю тебя в живых теперь.

– Вы смешны в своих преувеличениях. В Париже едва ли найдется человек, чья охрана окажется надежнее моей: жандармы считают меня своим другом, преступники – кумиром. За мою смерть вы заплатите дороже, чем за смерть порядочного человека – за меня отомстит закон ножа. Ваша спутница – Ладислас – незаурядная девушка или дама. Я убежден, что вы не станете ввязываться в историю, рискующую ее скомпрометировать. Играя в командора, не следует брать в спутницы даму из высшего общества.

– Ты смеешься надо мной, глупец! Статуя командора не шевельнется ради тебя, но направит исполнителя. Известно ли тебе, для чего дама из высшего общества пришла в твой дом, Дон Жуан Монмартра? Для того, чтобы своим присутствием смягчить мои обличающие слова. Будь мы вдвоем, ты бы слушал меня, насмехаясь, но ты очарован этой женщиной, зная ее всего полчаса. Ты стал бы целовать следы ее шагов, если бы тебе была оказана честь – в легендах Бог позволяет проклятым мельком увидеть ангелов. Целомудренная принцесса – словно соль, разъедающая раны от пыток – ты станешь терпеть их до конца, коль скоро внушаемый мной страх – ничто для тебя в сравнении с одним взглядом этой девушки. Ради нее ты отдал бы своих бесчисленных женщин и свою славу злодея.

Альфонс на мгновение замолчал, с ненавистью опустив глаза и дрожащей рукой отирая со лба пот, распрямивший пряди его вьющихся волос. Затем он повернулся к Поль:

– Я не только знаменит, но и любим. У меня есть нечто большее, чем слава – у меня есть любовь! От часовни Сент-Шапель до бульвара Батиньоль, от улицы Луны до улицы Мартир, от внешних бульваров до насыпей – повсюду я встречаю любовь.

Три тысячи женщин, предлагающих свое тело, произносят мое имя с восторгом. Они платят мне по своей собственной воле и отчаянно желают меня. У Мольера Дон Жуан обещает господина мэра крестьянкам. Легок соблазн, сверкающий обещанием жениться – неопытные Эльвиры уступают первым нежным словам. Я же владею пресыщенными женщинами, лишенными воображения; удовольствие – их ремесло. Попытайтесь покорить проститутку – вам не поможет и ваша хваленая наука. Они не требуют даже поцелуя, и их любовь не ограничивается отсутствием притязаний – она способна заглушить ревность. Они находят и воспитывают для меня девственниц, как для Людовика XV.

– Ты лжешь, самозваный Минотавр! Приведи одну из девственниц, которых ты бережешь для своей постели.

Альфонс позвонил.

– Разбудите малышку Люс и приведите сюда неодетой, – приказал он вошедшей служанке.

К Альфонсу вернулось самодовольство, угол его рта подрагивал в едва заметной ухмылке. При полном молчании в дверном проеме появилась обворожительная юная девушка, словно сошедшая с полотна Греза151 – едва проснувшись, она терла глаза обнаженными руками. Сквозь спутанные волосы лицо ее светилось улыбкой, не выражая ни малейшей неловкости от того, что посторонние видят ее в сорочке.

– Подойди поближе и позволь нам взглянуть на тебя, – велел сутенер.

Не поднимая домашних туфель, соскользнувших с ее босых ног, она встала посередине гостиной, глядя затуманенными ото сна глазами на гостей, отличавшихся от тех, которых она привыкла видеть.

– Совратить столь прекрасное и непорочное существо – преступление! – воскликнула Поль.

– Она прекрасна, но едва ли непорочна. Спросите у нее самой.

– Подойди, дитя мое, – сказала Поль, привлекая девочку к себе и усаживая ее к себе на колени. – Знаешь ли ты, кто мсье Альфонс и чего он хочет от тебя?

Улыбаясь, девочка утвердительно кивнула.

– Ты говоришь, что знаешь, но это не правда. Мсье Альфонс богат, не работая и не имя наследства. Тебе известно, как он разбогател?

По-прежнему улыбаясь, девочка сделала утвердительный жест.

– Отвечай, Люс, – велел сутенер. – Скажи господину, кто я и кем станешь ты.

– Мсье Альфонс – главный сутенер Парижа. Повзрослев, я стану его любовницей.

Остолбеневшая принцесса на мгновение потеряла дар речи.

– Несчастное дитя, стало быть, ты никогда не слышала о добродетели?

Девочка повернулась к сутенеру:

– Мсье Альфонс, разве добродетель – не та женщина, которую вы поколотили?

Наступила тишина. Сутенер молча усмехался.

– Тебе никогда не говорили о Боге?

– Это ругательство, но не бранное. Так говорят, когда не слишком сердятся.

– Будь серьезнее, Люс! – настаивала принцесса. – Разве ты не знаешь, что есть скверные вещи, которые не должно делать?

– Еще бы! Не для чего делать то, отчего скверно!

Ее неосознанно порочные ответы сопровождались лукавством, подсказывающим ей, что к ней обращается недруг Альфонса.

Принцесса продолжала искать хоть частицу целомудрия в душе этой порочной девственницы.

– Разве в школе ты не видела распятия?

– Видела – однажды пришел распорядитель и сказал, что это запрещено. Он сорвал распятие со стены и бросил его в тележку, где уже лежало много-много распятий!

– Господи, не прощай им их грехи! – закричал Небо́, поднимаясь с места. – Перестань дрожать, мерзкая тварь, твоя жизнь имеет ценность! Не дай мне Бог одним движением породить поколение подобных тебе чудовищ! Не дай мне Бог возвести Вавилонскую башню злодеяний! Поднявшись высоко над облаками, она осквернит небеса, и небеса отмстят за попрание своего Закона. Я вижу потомков Каина другими глазами. Беззаконие должно покрыть землю подобно проказе, чтобы земля воспротивилась тяжести стольких бесчестий и чтобы неподвижная материя разрушила самое себя, ужаснувшись скверны, исходящей ото всех – порядочных трусов и бесстрашных злодеев. Отошли эту нечисть – она будет способна лишь на лицемерие – и отведи нас туда, где собираются сутенеры.

– Вы намеревались, господа, похитить ее у меня, смыть с нее позор и сделать добродетельной, – сказал сутенер, когда напуганную неистовством Небо́ девушку вывели из гостиной. – Стало быть, невзирая на ваш ум, вам не известно, что одно дерево всегда приносит плоды одного сорта – есть натуры, в душе которых никогда не сверкнет ни малейшая искра того, что вы называете добродетелью. Вы столь же неспособны на скверный поступок, сколь я – на доброе деяние. В этом наше отличие. Послушайте моего совета: если вы произнесете хотя бы одно из проклятий, которыми удостоили меня, в адрес нескольких десятков моих собратьев в трактире сутенеров, я не отвечаю за вашу безопасность. Я говорю это не для того, чтобы похвастаться. Они не стоят ваших тирад и поймут из них лишь то, что вас следует ударить ножом, и я едва ли смогу вам помочь.

– Не тревожься, – ответил Небо́. – Сколь сильным ни было бы искушение, лезвия их ножей если и заблестят, то лишь на миг. Пойдемте! Надень шляпу.