В этот самый момент Андрей окончательно понял, что потерял ее. Нет никакой надежды, что когда-нибудь она станет госпожой Калугиной. Чушь, бред, ерундистика… И он не имеет права чего-то требовать от нее. Ревновать, диктовать условия, срывать поцелуи украдкой…

Наверное, под ногой Андрея скрипнула половица. Или он не заметил, как с губ его сорвался легкий всхлип, сдержанное рыдание… Карасев обернулся с занесенной над холстом кистью, раздраженно скривив лицо.

— Что? — испуганно вскрикнула Дуся. — Кто там?

Дольше скрываться было нельзя — Андрей распахнул дверь и сделал шаг вперед. Он смотрел только на портрет.

— Что за наглость?! — яростно проскрипел Иван Самсонович. — Я же просил меня не беспокоить… Семен, дурак, опять забыл закрыть дверь! А вас, молодой человек, сюда не приглашали…

Бледный ноябрьский свет лился из широких окон, Дуся закуталась в полотно и молча смотрела на Андрея печальными испуганными глазами.

— Ты не понимаешь… — наконец прошептала она. — И вообще, ничего же такого… Это искусство! Господи, Андрей, да что с тобой?

Вероятно, у него было такое лицо, что Дуся не стала раздумывать и бросилась к нему, кутаясь в драпировочную ткань, изображавшую снег.

— Нет! — с ужасом произнес Андрей, протягивая вперед ладонь, но было поздно — Дуся бросилась ему на шею, он ощутил гибельное прикосновение ее обнаженного тела. Но если им нельзя владеть, то и прикасаться к нему нельзя!

— Евдокия Кирилловна! — вопил Карасев. — Вы разрушили всю композицию, я теперь эту тряпку сто лет не разложу как надо… Без ножа режете!

— Не надо, — сказал Андрей, отталкивая Дусю. — Все в порядке. Я все понимаю… Потом… потом поговорим!

Он не помнил, как выбежал из дома Карасева, как мчался по скользкому снегу к своему дому. Дуся не могла принадлежать ему. Так зачем жить без нее, зачем корчиться в муках еще каких-нибудь лишних сорок-пятьдесят лет, наблюдая за ней издалека, умирая от ревности — ко всем и ко всему? Они были правы — жалкий студентишка…

Дальнейшего он тоже не помнил — как оказался на своей квартире, как достал нож. Умереть надо было наверняка. Он вскрыл себе вены и — чтобы уж наверняка — шагнул на карниз, оставляя за собой красный след. С высоты пятого этажа ему показалось, что это не земля летит ему навстречу, а он сам поднимается к небу, туда, где нет Душ Померанцевой… Ему как можно скорее надо было туда, где ее нет…

* * *

Он не умер. Как мрачно пошутил лечивший его доктор, потомственный нигилист, ведший свою родословную, вероятно, от самого Базарова, «вся кровь не вытекла, а земля оказалась слишком мягкой».

Травмы Андрея были серьезны, но никакой опасности для жизни не представляли. Гораздо хуже было другое — рассудок его словно помутился. Он кричал и просил для себя смерти. Он говорил только об одном — что ему надо поскорее уйти отсюда.

В самом деле, боль физическая не имела для него никакого значения, он воспринимал ее даже с радостью — как средство не думать о его бывшей возлюбленной, Дусе Померанцевой. Но стоило боли немного утихнуть, как перед ним появлялось бледное личико с тенями вокруг огромных глаз, прекрасное до ужаса, — и он готов был на все, чтобы не видеть его…

Что же касается самой Дуси, то она после этого несчастья, случившегося с ее названым братом, едва не сошла сума. Она прибежала домой от Карасева и, дрожа, заперлась в своей комнате. Мария Ивановна недоумевала, но тут пришло страшное известие — Андрей в больнице, на грани жизни и смерти (тогда еще не было известно, что травмы Андрея не представляют серьезной опасности). Дуся открыла дверь и произнесла: «Это я виновата». Срочно вызвали из театра Кирилла Романовича и на всех парах помчались в больницу. Померанцевы до сих пор считали Андрея за сына и весьма беспокоились о его судьбе.

Рыдая и заламывая руки, Дуся призналась, что они с Андреем тайно обручены, но этим утром поссорились (у нее хватило ума не рассказывать о сеансах у Ивана Самсоновича, где она позировала ню).

Родители были неприятно поражены известием об обручении, но тем не менее выяснилось, что о чем-то подобном они уже начали подозревать. Впрочем, отношение их к приемному сыну не изменилось — они знали об исключительной порядочности Андрея и о романтическом его характере. Больше они ругали Дусю, которая допустила подобный мезальянс. Мезальянс в том смысле, что союз их дочери-актрисы с «тихим иноком» был совершенно невозможен, столь разных людей не соединит и венец.

Тут же романтическую помолвку с обменом колец из травы отнесли в разряд детских шалостей, которые никакого значения не имеют. От Душ потребовали, чтобы она немедленно попросила прощения у Андрея (о, если бы родители знали, что просить прощение действительно есть за что!), успокоила его и настроила того на совершенно определенный лад: они только добрые друзья, и не больше. Дуся пыталась объяснить, что она готова выйти за Андрея хоть сейчас, что ей плевать на всякие там предрассудки — лишь бы ему было хорошо.

Слава богу, что ораторского дара Кириллу Романовичу было не занимать — еще там же, в больничном покое, он сумел весьма убедительно объяснить своей дочери, что ничего хорошего из этого брака не вышло бы, одни страдания.

Но Дусе каяться и просить о дружбе не пришлось — Андрей не захотел ее видеть. Даже более того: он кричал и рвался из рук санитаров, угрожая тем, что снова попытается наложить на себя руки, если Дусю к нему допустят. Мрачный эскулап с усмешкой объяснил Померанцевым, что «нечего юношу травить видом чересчур прекрасной фемины» и что «с глаз долой, из сердца вон»…

Дусю к Андрею так и не допустили. Позже, когда физическое здоровье Андрея уже достаточно окрепло, она вновь пыталась проникнуть к нему, но каждый раз эти попытки оканчивались ничем — больной вновь угрожал свести счеты с жизнью, если хоть раз увидит ее.

Тогда же было решено окончательно, что отныне всякая связь между ним и Дусей Померанцевой прерывается, и даже со старшими Померанцевыми отношения будут вестись через посредника, ибо всякое напоминание о Дусе приводило больного в страшное исступление.

Андрея поместили в частную психиатрическую клинику, где лечили новейшими методами и отношение к пациентам было самое гуманное. Словом, Померанцевы сделали все, чтобы бедному сироте было хорошо, и просили докторов регулярно сообщать им о его самочувствии.

«Пропал товарищ ни за что ни про что, — говорил Катышев. — А ведь в тот самый день, когда с ним помрачение случилось, я его видел. Во всем бабы виноваты… Вот те крест, никогда не женюсь! Такое у него лицо было странное… ясно, что человек не в себе. И актрисулю я тоже видел… Не понимаю, что он в ней нашел? Бледная, тени под глазами в пол лица. Оно, конечно, это модно сейчас, но совсем не в моем вкусе!»

Позже Катышев сошелся с Бурлюком и Крученых, писал футуристические стихи, в которых честному обывателю ни строчки нельзя было понять…

Первое время Андрей вел себя в клинике беспокойно, требовал для себя смерти, периодически отказывался от пищи, окружающую действительность совсем не хотел воспринимать. Но потом он словно успокоился, приступы буйства у него прошли. Правда, новый врач, который вел его теперь, в этом спокойствии ничего хорошего не видел и апатию эту называл «постепенным угасанием души.

В клинике работал один человек. Обязанности его касались хозяйственной части, и к медицине он не имел никакого отношения, но тем не менее он принимал живейшее участие в судьбе пациентов. Андрей заинтересовал его — и по доброте душевной, человек этот, звавшийся Ильей Лаврентьевичем, решил помочь ему.

Долго у Ильи Лаврентьевича ничего не получалось, и все его попытки занять Андрея живой человеческой беседой, которая столь часто является единственным утешением для страждущего, заканчивались ничем. Андрей отвергал людей. Замкнутый и хмурый, он часами мог сидеть в своей палате, забившись в угол, и никак не реагировал на окружающее.

Можно было подумать, что все в нем умерло, но на самом деле это было не так. Внутри Андрея кипела жизнь, но жизнь невидимая, эфемерная — одна картина из прошлого сменяла другую. Он питался своими воспоминаниями — из тех времен, когда Дуся была рядом с ним. Каждая подробность прошлого бытия была взвешена поминутно, осмотрена со всех сторон, положена на определенную полочку… Андрей словно пытался найти в прошлом ту ошибку, которая изменила плавный ход событий. Карасев? Нет, дело не только в Карасеве, было еще что-то, что навсегда разлучило их с Дусей…

— Послушайте, отчего бы вам не пойти в сад — там такая чудесная погода? — обратился к нему в очередной раз Илья Лаврентьевич в перерыве между своих хозяйственных дел.

— Нет, мерси… благодарю… — отрывисто произнес Андрей, отворачивая свое безразличное лицо.

В другой раз Илья Лаврентьевич попросил его о какой-то услуге, искусственно срежиссировав ситуацию, в которой ему действительно требовалась помощь. Хитрости Илье Лаврентьевичу было не занимать — судя по всему, он был изобретательным человеком, к тому же очень неплохо понимающим пациентов клиники, в которой служил.

И однажды ему удалось выманить Андрея в сад и даже разговорить его.

— Я знал вашего отца, — как-то обронил он.

Некий просвет мелькнул в глазах Андрея, до краев заполненных черной меланхолией.

— У меня был замечательный отец, — невнятно пробормотал он.

— Да-да! И ведь знаете, он спас меня!

Поскольку Андрей явно откликнулся на это сообщение, Илья Лаврентьевич продолжил:

— Я ведь тоже когда-то был доктором, недаром течением жизни прибило меня к сему медицинскому учреждению… Правда, специальность моя к психиатрии отношения не имела, но тем не менее… Я работал в земской больнице под Тверью. Был очень молодой и глупый, все мечтал облагодетельствовать человечество…