Я до сих пор слышу, как где-то вдалеке играла музыка, как тихо шелестели листья деревьев; до сих пор ощущаю запах моря и цветущих деревьев.

Вскоре взошла луна, и я смогла разглядеть лицо Яна. Он был счастлив. Наклонившись надо мной, он прошептал:

— Ты так хороша! Так великолепна! Моя малышка! Я никогда уже не смогу полюбить кого-то другого. Я обожаю тебя.

Мое сердце замирало, стоило мне подумать о том, что завтра Ян уезжает и я никогда больше его не увижу.

Ночью он поцеловал мое лицо и понял, что я плачу. Ян очень расстроился и стал объяснять мне, что надо помнить только о том, как хорошо нам было, как здорово, что мы нашли друг друга.

— Я скорее умру, чем сделаю тебе больно, Гейл, — повторял он снова и снова. — Я готов сделать все, что угодно, лишь бы ты не плакала.

Что ж, мне пришлось вытереть слезы и успокоить его. До самого рассвета мы не сомкнули глаз. Просто лежали, шептали друг другу всякие нежности, целовались и старались не думать о том, что всего через несколько часов нам придется проститься. И возможно, навсегда…


В памяти Гейл, теперь жены Билла Кардью, оживала каждая строчка из этого дневника. Ее муж лежал рядом и храпел. Он был доволен собой, своей победой и совершенно не подозревал, что творилось в сердце Гейл. Она видела, какая огромная пропасть лежит между двумя этими мужчинами. И понимала, что вся ее последующая жизнь превратится в сплошное мучение.

Девушка с силой сжала руки в кулаки, стараясь не закричать вслух: «Ян! Ян!»


«Ян привез меня в порт и, провожая на корабль, обнял и поцеловал. Я снова заплакала, но ни единым словом не упрекнула его.

— Что ж, это того стоило. Ты научил меня любить. А любить так — значит жить, — проговорила я.

— Я не прощаюсь с тобой, — сказал Ян. — Теперь увидимся в Лондоне. Я всегда буду тебя любить и никогда не забуду».


Но он забыл. По крайней мере, Гейл сделала именно такой вывод. Потому что по возвращении в Лондон она не получила от него ни единого письма. Только небольшую записку от его матери.

Даже теперь, спустя три года, Гейл с ненавистью вспоминала тот конверт с маркой из Эдинбурга и то волнение, скорее напоминавшее агонию, которое ее охватило при виде письма. Но эта холодная, мрачная записка констатировала смерть их отношений с Яном. Никаких надежд на какую-либо дальнейшую связь.

Миссис Далмиер сообщала, что ей стало все известно об отношениях Гейл с ее сыном. Также в письме говорилось, что Ян получил назначение в Индию. Ему следовало немедленно прибыть в полк, так как офицер, чье место Ян собирался занять, погиб. Поэтому молодой человек, писала далее миссис Далмиер, не успел заехать в Лондон, а позвонил по телефону из Парижа, рассказал о своей девушке и попросил мать попрощаться с ней. Он сказал, что надеется на понимание со стороны Гейл. У него сейчас нет средств, чтобы содержать жену, а кроме того, эта несвоевременная женитьба могла бы просто погубить его карьеру. Ее письма будут только напрасно расстраивать Яна, поэтому миссис Далмиер просила Гейл оставить сына в покое и никогда не пытаться как-то наладить с ним контакт.

Кроме этого, Гейл не получала ничего. Разумеется, она выполнила просьбу миссис Далмиер. Она не писала, чтобы не причинять Яну боль, в то время как сама несколько последующих месяцев постоянно находилась в подавленном состоянии. Ведь он предупреждал ее. Да и сама Гейл понимала, что теперь расплачивалась за те несколько часов счастья, которые Ян подарил ей.

Он, без сомнения, во всем прав. Так как карьера слишком много значит для него, этому нельзя мешать.

Гейл была молода, и жизнь вскоре взяла свое. Она просто постаралась об этом больше не думать. Вряд ли сейчас Ян в Индии среди своих дел и забот вспоминает тот мимолетный эпизод в Париже.


Когда закончился медовый месяц, Гейл Кардью с радостью вернулась в дом родителей в свою старую комнату.

Разумеется, она скучала по Биллу. Она уже научилась контролировать свои чувства и старалась находить положительные стороны в своем замужестве. Теперь ей уже не грозит одиночество, думала Гейл. Вернувшись в Кингстон, она снова стала той веселой Гейл, которую все знали раньше. Здесь можно было поболтать с мамой, пока она что-то шила для Красного Креста, послушать воспоминания отца о прошлой войне четырнадцатого года, посмеяться над проделками Перчинки и Криса.

Перчинка с любопытством расспрашивала свою старшую сестру о том, как та теперь ощущает себя в новом качестве. Сделав круглые глаза и с ужасом в голосе, девочка снова и снова задавала один и тот же вопрос:

— Ну что, здорово замужем?

— Разумеется, — весело смеялась в ответ Гейл.

— Все, как пишут в книгах? «И больше она никого и никогда не полюбила до самой смерти»!

— Именно так, — с улыбкой ответила Гейл.

Но потом старалась перевести разговор в другое русло. Ей совсем не хотелось вытаскивать на всеобщее обозрение свои чувства и подвергать их анализу со стороны своих близких. Она была уверена в том, что ребенок со свойственным ему максимализмом непременно станет все критиковать.

Прошло всего несколько дней после отъезда Билла, когда Гейл получила сообщение, что он, возможно, скоро приедет домой. Поэтому она решила временно перебраться к свекрови. Миссис Кардью с удовольствием приняла жену сына.

Гейл никак не могла привыкнуть к рабской атмосфере, царивший в доме Кардью. Мать была всегда готова немедленно выполнить любую команду Билла. Сын то и дело звонил в колокольчик, и она тут же прибегала к нему, несмотря на то что ей было непросто подняться на второй этаж на своих больных ногах. Он оставлял свою комнату в невероятном беспорядке: вещи валялись прямо на полу, окурки от сигарет Билл бросал в камин и спокойно наблюдал, как мать и служанка выгребали их оттуда.

Гейл все это насторожило и даже несколько испугало, и инстинктивно ока сразу решила восстать против такого положения вещей. Ей казалось, что она любит своего мужа, но при этом у нее не было ни малейшего желания ползать перед ним на коленях. Все это было так не похоже на порядки, существовавшие в ее доме. Отец и мать никогда не пресмыкались друг перед другом — они уважали друг друга.

В первую ночь, когда Билл вернулся, Гейл попросила его сходить в комнату матери и пожелать ей спокойной ночи. Миссис Кардью незадолго перед этим отправилась в кровать с приступом мигрени. Девушка напомнила об этом своему мужу несколько раз, но тот продолжал спокойно сидеть в кресле и читать журнал, который принес с работы.

— Твоя мать очень огорчится, — сказала Гейл.

— Ей все равно, — ответил Билл.

Гейл села на кровать и скрестила руки на коленях. Билл стал раздеваться, расстегнул воротник, развязал галстук и бросил его на пол, затем сел на кровать и уткнулся лицом в плечо жены.

— Боже! Как ты хороша! — хрипло прошептал он. — Не говори мне ничего о матери, скажи лучше, как ты меня любишь.

Но что-то внутри заставило девушку отодвинуться подальше.

— Ты настоящий эгоист. Там внизу тебя ждет мать, а ты даже не хочешь пойти к ней и пожелать ей спокойной ночи. Ведь она обожает тебя.

Билл беззаботно рассмеялся и провел пальцами по каштановым волосам Гейл:

— Что за вздор! Ей на самом деле все равно!

— Ты воспринимаешь ее любовь как нечто само собой разумеющееся.

— А почему нет? Разве это не так?

— В каком-то смысле так, но ведь это чувство не может быть односторонним.

— Но ведь с нами не так. Я даю тебе всю свою любовь.

— Но я не уверена, что ты не станешь заставлять меня подбирать за тобой вещи с пола. — Гейл показала рукой на валявшийся на ковре галстук.

Он снова рассмеялся:

— Но ведь мужчины не предназначены для уборки. Это женская работа.

Гейл почувствовала, как в ней нарастает раздражение.

— Не могу согласиться с тобой, что женщины созданы только для того, чтобы убирать за неаккуратными мужчинами. Полагаю, если ты сделал из своей матери рабыню, то ты постараешься и со мной поступать точно так же?

Улыбка исчезла с лица Билла. Он вдруг понял, что Гейл не отвечает на его ласки, а критикует его. А он очень не любит, когда его критикуют.

— Давай прекратим этот глупый разговор, — сказал молодой человек.

— Но, Билл… — Ее сердце забилось часто-часто. — Если тебе нравится бросать вещи на пол, это совсем не означает, что я их стану подбирать за тобой. Вот и все.

Несколько секунд он неподвижно смотрел на нее. На какую-то долю секунды ей вдруг показалось, что Билл схватит ее за руку и заставит немедленно все собрать с пола. Он был в ярости. Она была прекрасно осведомлена о том, каким темпераментом обладал Билл. Но Гейл не боялась. Она чувствовала лишь некоторое презрение.

Затем девушка вдруг подумала, что просто нелепо ссориться из-за таких вещей через неделю после свадьбы.

— Билл, дорогой, — проговорила она.

Молодой человек воспринял эти слова как сигнал к перемирию, притянул Гейл к себе, крепко обнял и страстно стал ее целовать.

— Не нужно говорить мне, дорогая, что я должен делать и что нет. Ты принадлежишь сейчас мне, и ничто другое не имеет значение.

Он протянул руку и щелкнул выключателем, комната погрузилась в темноту. Гейл почувствовала, как в нем клокочет ненасытная страсть. Да, это так похоже на него. Этот напор, эта неукротимость чувствовалась во всем. Настоящий ураган. И она принадлежала этому человеку, была его женой. Он казался ей привлекательным мужчиной. И он ее старый друг. Но тем не менее девушка теперь твердо знала одно — она никогда не станет его рабыней.

На следующий день Билл ушел в свой полк, и вчерашняя размолвка забылась. Но через три дня неприятности возобновились. Теперь уже в доме Патнеров.

Билл пришел на обед. Когда все поели, Перчинка отправилась к себе в комнату, отец и мать Гейл тоже занялись своими делами. В столовой остались только Билл, Крис и Гейл. Крис, как обычно, возился со своим любимым радио. Билл пошарил рукой в кармане и, не обнаружив там сигарет, сказал: