Принц рассмеялся и подумал: «Так вот почему мне так долго никто не мешал! Те, кто мог бы заметить, что я повёл Эмине к себе, знали, что она девушка, а не мальчик. И Али-бей знал. Конечно! Он ведь не в первый раз проходил с войском мимо той крепости, и ему было известно, что у коменданта крепости имеется дочь, а не сын. Али-бей сказал об этом моим слугам, и потому они тоже мне не мешали. Один я ничего не знал».


Воспоминание о пережитом приключении стало забавлять Мехмеда, а теперь он понял, что может позабавиться ещё, глядя, как сейчас изменится лицо предводителя войска.


— Хорошо, мы выступаем, — спокойно произнёс принц, а затем, указав на смущённую Эмине, стоявшую в углу, добавил: — Ты должен позаботиться о ней наилучшим образом, потому что теперь это — моя невеста. Она поедет со мной в Манису, когда окончится этот поход. В Манисе состоится свадьба.


Мехмед и сам до конца не понимал, зачем решил жениться. Свадьба — это ведь не единственный способ сделать девушку своей. Наверное, принцу всё-таки было стыдно за то, что он намеревался совершить, пока думал, что она — мальчик. Вот и захотелось свой недостойный поступок, пусть и несовершённый, как-то уравновесить.

* * *

Албанский город, подвергшийся осаде турецкой армии, так и не был взят, но Мехмеда это не расстроило. Хотелось поскорее вернуться в Манису, и не только для того, чтобы поскорее увидеть Учителя. Свадьбу тоже хотелось сыграть поскорее, поэтому принц часто представлял, как вернётся во дворец. К этому времени как раз наступила бы весна, когда всё цветёт. Дворцовые сады в это время казались райским уголком — в том числе сад на женской половине, и Мехмед представлял, как сидит посреди этого сада в беседке вместе с Эмине, и девушка уже не противится ничему.


Впрочем, зимние дни в воинском лагере тоже не были лишены радостей, ведь Эмине, находясь здесь, сохраняла свой наиболее привлекательный облик — облик мальчика. Пусть у неё появился слуга-евнух и даже собственная повозка, но женскую одежду для невесты принца оказалось невозможно найти, поэтому девушка продолжала носить мужские вещи и прятала косы под войлочной шапкой.


Ах, как приятно было Мехмеду ловить на себе взгляды этого «красивого мальчика». Раньше, когда поход только начался, и «мальчик» шёл по горной дороге рядом с отцом, принц безуспешно пытался встретиться глазами или перекинуться хоть одной фразой с предметом своих мечтаний. Теперь же всё изменилось — Эмине, сидя на краю повозки, сама высматривала своего жениха, улыбалась, если видела, что тот обернулся, и ждала, что он подойдёт поговорить.


Как выяснилось, девушка могла говорить не только по-албански, но и по-болгарски, потому что по-болгарски объяснялась с ней мать, да и воины в отцовской крепости в большинстве своём происходили из Болгарии. По-турецки Эмине не говорила, и Мехмед задался целью хоть немного научить свою невесту этому языку.


Изъясняться по-албански принцу было всё же трудно, а по-болгарски он не хотел. На этом языке обращались друг к другу дворцовые слуги в Эдирне. Принц не хотел говорить на языке слуг, хоть и понимал его. Так возникло намерение обучить девушку турецкому.


Помнится, Эмине смутилась, когда услышала, что придётся учить турецкий. Сидя на краю повозки рядом с принцем, она спросила:

— Мой господин, а если я не смогу выучить?


Это прозвучало так знакомо! Когда-то Мехмед сам задавал такой же вопрос Учителю, и потому теперь ободряюще улыбнулся невесте:

— В турецком языке нет ничего трудного.


Она поверила. Принц даже удивлялся, что его невеста теперь верит всему, что он говорит. Наверное, раньше она точно так же верила своему отцу и старалась слушаться, а теперь слушалась жениха, старательно запоминая слова, которые Мехмед ей называл.


Теперь Эмине часто развлекала себя тем, что бродила по лагерю неподалёку от своей повозки и, указывая пальцем, называла по-турецки всё, что видит вокруг себя:

— Небо, лошадь, земля, телега, корзина, колчан, стрелы, верёвка, камень, шатёр…


Воины и обозные слуги, понимая, что она делает, подсказывали ей слова, если она забывала или встречала что-то новое.


— Копьё, топор, костёр, котелок, ложка, — перечисляла девушка, а однажды, когда Мехмед неожиданно появился из шатра и оказался перед ней, произнесла: — Принц.

— Невеста принца, — по-турецки сказал Мехмед, а поскольку Эмине поняла не вполне, он повторил по-албански.

— Невеста принца, — по-турецки произнесла девушка, указывая на себя, а Мехмед снова указав на неё, добавил:

— Гюльбахар.


Эмине снова не поняла.


— Теперь это твоё второе имя, — пояснил принц. — Запомни его тоже, как другие слова.


Согласно традиции, Эмине, оказавшись в гареме, должна была получить второе, гаремное имя, и Мехмед заранее придумал, как назовут его будущую жену — Гюльбахар, то есть Весенняя Роза.

* * *

Даже в холодных горах уже чувствовалось приближение весны, которую поэты не зря называли самым прекрасным временем года, а поскольку принц в дни осады не был слишком занят, то очень много думал о цветах и о любви. Хотелось взять один из потрёпанных поэтических сборников, оставшихся в Манисе, открывать страницы наугад и читать, читать о весне.


Принц поначалу очень сожалел, что не взял с собой на войну ни одной такой книги, но затем подумал, что это и к лучшему, потому что впервые в жизни сам захотел сочинять стихи. Он велел принести бумагу и прибор для письма.


Не один лист, исписанный с обеих сторон, оказался в досаде скомкан, не одна тростниковая палочка, торопливо чертившая знаки на бумаге, сломалась прежде, чем у Мехмеда получилось вот такое стихотворение, обращённое к Эмине:

Когда шиповник облачён в цветения наряд,

На нём бутоны, словно пуговки, пестрят,

Но как ни похвали шиповника соцветья,

Красу сладчайших уст те розы не затмят.

В саду гуляя, можешь ты уловками жеманства

Жасмин очаровать: тот ветками поклонится сто крат!

Да и кизил, увидев, как тебе дорогу усыпают розы,

По их примеру лепестки рассыпать тоже рад.

В тот день, когда розовощёкая краса придёт цветы увидеть,

Авни, пусть слёз твоих роса покроет целый сад![1]

Автор и сам чувствовал, что строки получились такими, как получаются у начинающего поэта, но выразить свои чувства точнее не мог. Возможно, со временем это удалось бы лучше, а пока, перечитывая написанное, принц представлял, как Эмине, которую он теперь даже мысленно называл Весенняя Роза, гуляет по весеннему саду, топчет шёлковым башмачком опавшие лепестки и жеманно улыбается. Эта мечта сейчас была недоступна, поэтому Авни, который являлся поэтическим отражением самого Мехмеда, проливал слёзы.


Да, в те дни принц придумал новое имя не только своей будущей жене, но и себе самому. Авни, то есть Единомышленник — так теперь звали того Мехмеда, который жил в прекрасном мире стихов, а не в этом мире, полном уродства и несовершенств. Имя Авни призвано было подчеркнуть, что мысли и чувства этого выдуманного героя полностью созвучны мыслям и чувствам самого Мехмеда.


Впрочем, в эти дни принц испытывал и то, чего не мог бы выразить через своего Единомышленника. Это касалось отца.


Сидя перед листом бумаги и держа в руке тростниковую палочку, Мехмед не раз думал о том, что, наверное, следует отправить отцу письмо, спросить согласия на свадьбу. Так поступил бы почтительный сын, но Мехмед не мог себя заставить.


Помнится, очень давно, в девятилетнем возрасте, живя ещё даже не в Манисе, а в Амасье, принц, только-только научившийся выводить слова твёрдым почерком, похожим на взрослый, отправил отцу письмо, где говорил о том, что любит и уважает своего родителя, обещает хорошо учиться и стать достойным сыном. Принц попросил слуг устроить так, чтобы письмо доставили в Эдирне, и это было исполнено — письмо попало к личному отцовскому секретарю, но ответа так и не последовало.


Два года спустя, когда Мехмеда перевезли в Манису, а отец приехал туда, чтобы посмотреть на сына, принц спросил про письмо, но в ответ услышал недоумённое:

— Я не понимаю, о чём ты говоришь.


Нет, Мехмед просто не мог ещё раз испытать такого унижения — сделать шаг навстречу и обнаружить, что этот шаг просто не заметили, поэтому не стал сообщать отцу ничего: «Пусть кто-нибудь другой сообщит. А может, отец даже и не заметит, что я женился?»


Разумеется, Али-бей, в чьём войске находился Мехмед, должен был отправить в Эдирне письменный доклад с упоминанием о том, как принц проявил себя на войне. Пришлось бы упомянуть и о девушке, но военачальник сказал:

— Я не буду указывать, что ты говорил мне о намерении сыграть свадьбу. Ведь твой отец, да продлятся его дни, пока не дал тебе разрешения. Ещё подумают, что ты хотел жениться против его воли. Зачем я буду докладывать о тебе такое? Я лучше напишу, что ты был храбр и проявлял большой интерес к военным делам. А про девушку напишу только то, что ты проявил великодушие к бедной сироте, оказал ей своё покровительство.

* * *

Как видно, в Эдирне, прочитав отчёт, не поняли истинных намерений принца, потому что Мехмед беспрепятственно привёз свою невесту в Манису, где девушку разместили на женской половине дворца в свободных комнатах, которых было предостаточно.


Мулла Гюрани, конечно, сразу спросил, что происходит, и тут Мехмеду пришла в голову замечательная мысль. Пусть принц и считал главного наставника своим врагом, но теперь понял, что во многом выиграет, если поведёт себя правильно. Нарочито смутившись, Мехмед сказал ему, что хочет поговорить о серьёзном деле, и что это разговор не для чужих ушей, а когда мулла, очень польщённый таким доверием, проследовал в одну из комнат в покоях принца, то услышал: