Сети, верёвки… Получалось, что Учитель избегал прямо говорить о любви не только потому, что прямота опасна — он не хотел подпасть под власть своего ученика, и оттого вёл себя как котёнок, который охотно следует за тобой из комнаты в комнату, но сопротивляется, если начинаешь водить его за собой на верёвке. Значит, Учитель тоже чувствовал нить, связавшую Его с учеником, но не желал, чтобы ученик тянул за неё. Поэтому Учитель не допускал, чтобы она окрепла.


Ещё недавно Мехмед недоумевал, почему нельзя просто любить друг друга. Почему, когда двое вместе, им нужно ещё к чему-то стремиться? Зачем ученику изучать науки, набираться ума, когда он может просто дарить свою любовь учителю? Почему учитель не может просто принять её?


Прямых ответов по-прежнему не было, но ведь Учитель сказал: «Ты должен поверить мне, не усомниться ни в одном слове», — и теперь Мехмед подумал: «Я действительно должен верить». Принц вдруг понял, что иного выбора нет — или веришь и делаешь то, что тебе говорят, или всё закончится ничем. Пусть всё происходит не так, как ты ожидаешь, но с этим придётся смириться. Иначе не случится совсем ничего. Совсем. А это худший исход из всех возможных!


Получалось, что Алкивиад так и не понял этого. И не поверил Сократу, так что всё делал по-своему. Сократ хотел, чтобы Алкивиад следовал за ним вперёд, а Алкивиад стремился оставаться на месте. Он был упрям! Да, это было то самое упрямство, про которое говорил Мехмеду его Учитель ещё давно, когда только уговаривал изучать греческий.


Досада принца исчезла без следа. Снова захотелось идти вперёд, к поставленной цели — заслужить поцелуй и всё остальное. Принц глубоко вздохнул… и несмотря ни на что решился говорить прямо! Он подался вперёд, даже чуть приподнялся с ковра и произнёс по-гречески, лишь краем сознания отмечая, что говорит с ошибками:

— Учитель, я люблю Тебя. И не могу молчать об этом. Ты сомневаешься, что моя любовь настоящая? Но со временем Ты поверишь. А я не стану пытаться соблазнить Тебя так, как Алкивиад пытался это сделать с Сократом. Я покорю Тебя по-другому. Ты увидишь, что я действительно способный ученик, который хорошо усваивает книжную мудрость, а не только воинское дело. И тогда, возможно…


Мехмед не договорил, испугавшись собственной смелости, но Учитель, могший рассердиться на эту прямоту, не рассердился, а рассеянно улыбнулся и сказал:

— Посмотрим.


Тогда Мехмед снова осмелел и по-гречески, пусть и с ошибками, продолжал:

— Я не как Алкивиад. Я всё понял. Алкивиад не делал то, что Сократ ему советовал. Алкивиад любил делать по-своему и не видел, что из-за этого отдаляется от Сократа. А ещё этот ученик думал, что может наградить Сократа только… телесным удовольствием, но ведь Сократ хотел другой награды — хотел, чтобы ученик преуспел в науках. Вот, что стало бы счастьем для Сократа! И если бы Алкивиад дал ему почувствовать такое счастье, то, возможно, Сократ сам наградил бы Алкивиада так, как Алкивиад хотел. Да? Учитель, ведь Ты ждёшь от меня того, чего ждал бы Сократ? Ждёшь потому, что любишь?


И снова Учитель не рассердился на эти прямые вопросы. Лицо Учителя оставалось задумчивым, рассеянная улыбка сохранялась, но во взгляде появилось нечто новое. Учитель смотрел на ученика не просто одобрительно, а восхищённо!


Мехмеду даже показалось, что всё сон. Никто никогда не смотрел на принца так, и не говорил взглядом: «Ты самый прекрасный на свете». Это ощущалось странно, но настолько приятно, что подобный взгляд невозможно было выдержать долго.


Мехмед смущённо потупился, но тут же снова глянул на Учителя исподлобья, проверяя, не исчезло ли восхищение.


А Учитель всё смотрел и взглядом говорил: «Как долго я искал тебя! И вот, наконец, нашёл». Мехмед даже не удивился, когда руки Учителя потянулись к нему. Так, неуверенно, тянется человек к сокровищу, когда опасается, что оно лишь привиделось. Учитель положил руки принцу на плечи, будто хотел убедиться, что видит человека, а не джинна, который способен принять любое обличие, прельстить, а затем исчезнуть.


— Учитель, что с Тобой? — спросил принц, чтобы победить в себе новый приступ смущения. Вопрос прозвучал, как вчера, когда ученик с нетерпением ждал начала беседы и не понимал, почему Учитель задумчив, и беседа никак не начнётся.


Эх, наверное, Мехмеду стоило хранить молчание, потому что вопрос, как и вчера, заставил Наставника очнуться. Если Он и собирался что-то сделать, то передумал. Учительские ладони безвольно скользнули вниз по плечам Мехмеда, затем — по предплечьям и, наконец, перестали касаться ученика вовсе.


— Мой мальчик, ты всё верно понял. Ты даже не представляешь, насколько верно. Как мне выразить это? Я бы обнял тебя сейчас, но твоя спина… тебе будет больно.


Мехмед, чтобы не упустить последнюю возможность стать чуть-чуть ближе к Учителю, сам кинулся к Нему, крепко обнял за шею, прошептал по-гречески:

— Ты меня любишь? Скажи прямо. Скажи.

— Да, я тебя люблю, — по-гречески ответил Учитель, — и потому не сделаю ничего, что может тебе навредить. Это ещё одно доказательство моей любви, хоть ты и не просил нового, — схватив Мехмеда за запястья, Он заставил ученика разомкнуть объятия и почти силой отстранил от себя. — Мы больше не должны делать так. Я не стану делать этого ради тебя, а ты не делай этого ради меня, чтобы нам не искушать друг друга, ведь это нас погубит.

Часть IV Праздник

Андреас давно такого не испытывал — любовь, отягощённую сомнениями. Казалось, благодаря своему опыту учитель мог видеть ученика насквозь, но когда любишь сильно, то зрение будто притупляется и с каждым днём туманится всё больше.


Сомнения появились не сразу. Поначалу Андреас просто радовался, что мальчик стал учиться лучше, ведь теперь принц хотел преуспеть не только в изучении греческого языка, но и в других науках.


— Учитель, ты не обидишься, если я попрошу заниматься со мной не греческим, а математикой? — однажды произнёс принц, сильно смущаясь, но задал вопрос по-гречески. — Мне очень нужно преуспеть в математике, но я плохо её понимаю.


Андреас согласился объяснить, а поскольку Мехмед сам не мог толком сказать, чего не понимает, греку пришлось поговорить с учителем математики — грузным арабом. Тот охотно жаловался, хоть и отметил, что с некоторых пор Мехмед перестал сбегать с уроков, однако прежнее небрежение ученика к предмету сказывалось, так что задачи по геометрии принцу не давались.


Выслушав араба, Андреас составил для принца упражнения, и теперь вместо того, чтобы заниматься греческим языком, тратил свой час на то, чтобы вычислить длину основания очередного многоугольника, площадь окружности и так далее.


Молодому учителю уже приходилось делать подобное. В Константинополисе, только начав подрабатывать уроками, он подтягивал успеваемость ученикам, отставшим по тому или иному предмету, да и позднее часто занимался тем же, так что с Мехмедом всё удалось.


— Благодарю, учитель, — сказал принц, но теперь беспокоиться из-за своих неуспехов в астрономии, поэтому Андреас отправился слушать жалобы седобородого коллеги-турка:

— Ох, для принца вся карта звёздного неба, будто горох, рассыпанный на полу. Он путает созвездия и не понимает законов движения звёзд.


«Что ж. Подтянем и тут», — подумал молодой грек. Правда, вначале ему пришлось самому освежить знания по астрономии, но в итоге принц тоже разобрался в предмете.


— Учитель, — восторженно говорил Мехмед, — как жаль, что я не могу изучать все науки с тобой.


Так говорили и прежние ученики Андреаса, а учитель знал, в чём причина появления такой восторженной любви к учёбе. Он не мог не радоваться и всё же был вынужден спустить своего ученика с небес на землю:

— В изучении Корана я не смогу тебе помочь.


Оказалось, Мехмед и сам озабочен этим, но такая перемена взглядов на Коран выглядела странной, даже подозрительной, ведь отношения с муллой у принца были куда хуже, чем с остальными учителями. Вряд ли Мехмед устал получать побои. Но что же заставило мальчика измениться?


На все осторожные расспросы Андреаса ученик отвечал:

— Учитель, ты ведь сам говорил, что я должен стремиться стать лучше во всём, чему меня обучают.


То есть Мехмед уверял, что следует совету Андреаса, но грек слишком хорошо помнил события минувшего лета, когда дал Мехмеду совет стать прилежнее в изучении Корана. Принц попробовал и получил шесть ударов палкой. Так почему же теперь снова хотел угодить мулле?


Мальчик явно переступил через свою гордость. Но ведь это не совершается просто так. «Неужели, — думал Андреас, — за свой поступок принц попросит особую награду, которая идёт вразрез с этикой и здравым смыслом? И ведь придётся отказать, а мальчик поймёт, что гордость принесена в жертву напрасно, и очень огорчится. Может, даже разочаруется в любви». Молодой учитель постоянно пытался вспомнить, не позволил ли себе случайно какую-нибудь вольность: «Возможно, я сам своим поведением дал ученику повод надеяться на нечто безрассудное?» — однако ничего не приходило на память кроме намерений, которые Андреас так и не осуществил.


Мехмед изменился в лучшую сторону — это видел не только Андреас, но и все обитатели дворца — и как же трудно стало молодому греку скрывать своё особенное восхищение принцем и способностями принца, которые только раскрывались. Как же трудно стало удержаться, чтобы не поцеловать Мехмеда хотя бы в лоб! Даже такого поцелуя, поцелуя без страсти, теперь следовало избегать, как и объятий.


С другими учениками Андреас позволял себе больше, но с этим учеником, узнавшим об особых склонностях учителя, уже не мог допустить такого. Принц истолковал бы это превратно — как приглашение к физической близости.