Дервиш видел восхищение в глазах тринадцатилетнего правителя и, наверное, чувствовал себя польщённым, но лишь несколько мгновений, а затем его сердце опять наполнилось безразличием к мирской суете. Поэт, уже порядком развеселившийся от вина, улыбнулся, показав ровные белые зубы, и ответил:

— Великий султан, тебе следует знать, что не все стихи, которые я читал, сочинил я сам. Некоторые принадлежат моим братьям-дервишам, а большинство — моим непревзойдённым учителям. Тебя покорил не я, а учение суфиев.

— Пусть так, — улыбнулся Мехмед. — Поэтому я хочу больше узнать о суфиях и прошу тебя остаться во дворце на некоторое время, чтобы ты мог рассказать мне о них. Сады во дворце прекрасны, а лучшего вина ты нигде не найдёшь. Может, это Аллах через меня посылает тебе милость и хочет, чтобы ты отдохнул немного в земном раю прежде, чем продолжишь странствия?


Тринадцатилетний султан лукавил, потому что сам не чувствовал себя во дворце, как в раю. Дворец часто напоминал тюрьму, несмотря на то, что здесь присутствовало всё, что должно быть в раю — и сады, и яства, и красивые слуги. Даже гурии со временем появились бы! Пусть у Мехмеда пока ещё не было своего гарема, но это пока. И всё же юный султан совсем не каждый день чувствовал себя счастливым. Если бы рядом не было таких людей как Заганос и Шехабеддин, он не чувствовал бы себя счастливым вовсе.


Меж тем дервиш отвечал:

— Я покоряюсь воле великого султана, через которую выражена воля Аллаха.

— Налей себе ещё вина, — обрадовался Мехмед.

— Повинуюсь, великий султан, — улыбнулся дервиш.

— А теперь прочти мне ещё какое-нибудь стихотворение, — сказал юный правитель. — Грустное оно будет или весёлое, это на твоё усмотрение. Повелевай моим сердцем, как тебе хочется. Заставляй его веселиться или грустить.


Дервиш снова начал декламировать, но был благосклонен. Он прочитал стихотворение, восхваляющее красоту некоего молодого виночерпия, благодаря которому оказался опьянён некий поэт, и Мехмеду нравилась мысль, что это может быть намёком.


Увы, поэт успел прочитать всего один стих, а затем двери в комнату неожиданно открылись.


— Ах, вот оно что! — раздался громкий гневный возглас. — Значит, мне всё доложили верно!


В дверях стоял великий визир Халил-паша, причём за его спиной виднелись не слуги, а вооружённая стража.


Даже в тусклом свете светильников было видно, что лицо великого визира покраснело от гнева, а его борода будто вздыбилась и больше напоминала метёлку, а не бороду второго человека в государстве.


— Зачем ты явился в мои покои, Халил-паша? — спросил Мехмед, сдвинув брови и стараясь выглядеть рассерженным, а не растерянным.

— Мой повелитель, — всё так же гневно отвечал великий визир, — я не потревожил бы твой покой, если бы не новости, которые до меня дошли.

— И что же такое ты услышал? — небрежно спросил Мехмед.

— Мне сказали, что в твоих покоях находится грязный оборванец, который произносит слова, восхваляющие пьянство и разврат, и что ты, мой повелитель, слушаешь эти речи благосклонно. О, мой повелитель, как же ты мог так забыться! А что скажет твой отец, когда узнает об этом? Ты же знаешь, что я не смогу скрывать такое от него!

— Пьянство и разврат? — тринадцатилетний султан старался выглядеть удивлённым. — Так могут говорить лишь невежды! Всем, кто взял на себя труд хоть сколько-нибудь углубиться в изучение суфизма, знают, что поэты-суфии восхваляют Аллаха и свою любовь к Аллаху. Аллах является для суфия самым лучшим другом и самым желанным возлюбленным, а любовь к Аллаху похожа на опьянение. Только невежды могут приять слова любви к Аллаху за разврат, а саму любовь за пьянство.


Халил-паша выслушал всё это со снисходительной усмешкой:

— Я вижу, мой повелитель, что этот оборванец уже успел наговорить тебе всякой лжи, а ты из-за своей доброты и неопытности поверил ему. Я должен немедленно схватить этого негодяя, пока он не принёс ещё больше бед.


Великий визир сделал знак страже, дервиш растерянно вскочил на ноги, а вслед за ним и Мехмед.


Стража хотела схватить «оборванца», но тринадцатилетний султан сам ухватил его за запястье и закричал:

— Нет! Он никуда не пойдёт! Я — султан, и приказываю вам убираться прочь из моих покоев!


Стража остановилась в нерешительности, и тогда Халил-паша вышел вперёд, произнеся:

— Твой приказ будет исполнен, мой повелитель. Мы все немедленно уйдём, но этот разносчик греха здесь не останется. Это недопустимо! Уже весь дворец шепчется о тебе и этом оборванце, и если немедленно не избавиться от такого опасного человека, то что же будет завтра? Мятеж? Мой повелитель, разве для того твой отец доверил тебе трон, чтобы ты создавал смуту в государстве своими неосмотрительными поступками!?

— Мой отец тоже любит беседовать с дервишами, — твёрдо возразил Мехмед.

— Не с такими! — резко ответил великий визир. — Дервиши, которых твой отец допускал во дворец, были достойные люди. А этот — смутьян!


Лишь позднее Мехмед понял, что Халил-паша сильно преувеличивал опасность, исходившую от «смутьяна». Мятежом это закончиться не могло, но даже в тот вечер, ещё не начав сомневаться в словах великого визира, юный султан всё равно крикнул:

— Нет! Дервиш останется здесь! Останется!


Халил-паша сделал ещё несколько шагов к Мехмеду и к дервишу.


— Я не отдам вам его! Не отдам! — кричал тринадцатилетний правитель, а когда увидел, что в комнату осторожно заглядывают слуги, то приказал: — Сейчас же позовите Заганоса-пашу и Шехабеддина-пашу!


Меж тем великий визир уже схватил руку Мехмеда, сжимавшую запястье суфийского поэта, а другой рукой начал разгибать Мехмеду пальцы. Юный султан даже ужаснулся, насколько легко это происходит. Он почувствовал своё полное бессилие, и это показалось так страшно.


Стоило Халилу-паше разделить Мехмеда и дервиша, как последнего тут же окружили четверо стражей.


— Нет! — крикнул юный правитель, крутанулся, оттолкнув великого визира, всё ещё державшего его за руку, и снова попытался ухватить поэта за запястье, но ухватился за рукав драного халата.


«Бродяга» тоже сопротивлялся, но ничего не мог сделать один против четверых вооружённых людей. Меж тем Халил сгрёб Мехмеда в охапку и дёрнул назад. Послышался треск раздираемой ткани, звон падающей посуды, стук падающей мебели.


Ветхий халат дервиша не выдержал и порвался. Рукав остался у Мехмеда, а самого дервиша уже тащили прочь. Столик, на котором стоял кувшин с вином и две пиалы, оказался опрокинут, своим видом будто доказывая, что веселье закончено.


— Прошу прощения, мой повелитель, — Халил-паша, отпустив тринадцатилетнего султана, спокойно поклонился ему, как ни в чём не бывало.


Гнев великого визира прошёл, но теперь задыхался от ярости юный правитель:

— Да как ты… Как ты посмел!?

— Ещё раз прошу прощения, повелитель, — Халил снова поклонился, но вдруг неожиданным резким движением снова схватил Мехмеда за руку и отобрал кусок драного халата. Казалось, великий визир хотел удалить из покоев юного султана всё, что могло напомнить о дервише в будущем.


Пятясь, кланяясь и всё так же держа в руках оторванный рукав, Халил-паша удалился, а Мехмеда окружили его собственные слуги:

— Цел ли ты, повелитель? Ничего не болит? Может, послать за лекарем?

— Где Заганос-паша и Шехабеддин-паша? — спросил тринадцатилетний султан, оглядываясь вокруг, но увидел только четверых рабов, которые, ползая на четвереньках по ковру с мокрыми тряпками в руках, пытались удалить пролитое вино, пока оно намертво не впиталось.

— Заганоса-пашу и Шехабеддина-пашу ищут, — успокаивающим голосом произнёс один из слуг, стоявший рядом. — Как только найдут, они будут здесь.

— Когда!? Они нужны немедленно! — закричал Мехмед, но ничего не изменилось. Лишь рабы, вздрогнув от крика, начали ещё суетливее промакивать тряпками ковёр.


Прошло полчаса, мучительных полчаса. Мехмед весь извёлся и несколько раз порывался сам идти искать тех, за кем послал слуг, но его уверяли, что Заганос и Шехабеддин вот-вот придут, поэтому будет лучше остаться на месте.


Наконец, Заганос и его «друг» появились в комнате. Тринадцатилетний султан, забыв о своём положении, бросился к ним навстречу и даже не дал им поклониться:

— Вы ушли очень не вовремя, — сходу начал Мехмед. — Почти сразу, как вы ушли, явился Халил и забрал дервиша. Я запретил забирать, но Халил меня не слушал.

— Мы знаем, мой господин, — ответил Заганос-паша.

— Вы должны выяснить, куда увели дервиша. Если в темницу, то вы должны забрать его оттуда, — продолжал тринадцатилетний султан, на что Шехабеддин-паша виновато потупился:

— Мы уже знаем, куда делся дервиш. Да, он в дворцовой тюрьме, но мы ничего не можем сделать.

— Что? — Мехмед не поверил ушам. — Не можете? Почему?

— Мы не можем идти против воли великого визира, — ответил Заганос-паша. — Я — всего лишь третий визир. Я не могу отменить распоряжений вышестоящего.

— Увы, ничего нельзя сделать, — вторил ему Шехабеддин. — Дервиш будет казнён не позднее завтрашнего утра.

— А если я вам приказываю, чтобы вы пошли и забрали дервиша из темницы? — спросил тринадцатилетний султан.


Заганос ничего не ответил, а Шехабеддин грустно вздохнул:

— Мой повелитель, тебе придётся смириться с этой потерей. Ничего нельзя сделать. Мы ничем не можем ему помочь.

— Но как же так? — не понимал Мехмед. — Как же так? Я хочу даровать этому дервишу своё покровительство! Я — султан! Я хочу, чтобы дервиш жил при мне во дворце!