— Вы не видели принца?


Андреас положил книгу, поднялся с софы, подошёл к дверям, широко раскрыл их и крикнул по-турецки:

— Он здесь!


Мехмед, чуть не плача, хотел выбежать вон, но Андреас поймал его за плечи, развернул к себе и сказал по-гречески:

— Я выполню твою просьбу, всё объясню тебе, но при условии.

— Что за условие, учитель? — по-турецки спросил принц, и молодой грек вдруг почувствовал, что мальчик, только что казавшийся похожим на дикую птицу, рвущуюся на волю, вдруг обмяк.

— Я объясню, но ты должен поверить мне целиком и полностью, не усомниться ни в одном моём слове, — по-гречески сказал Андреас.

— Учитель, как я могу поступить иначе! — по-турецки прошептал Мехмед.

* * *

Только что Мехмед был самым несчастным человеком на свете, и вот в одно мгновение стал самым счастливым. Как же хотелось принцу обнять Учителя, почувствовать себя единым с Ним, но это оказалось невозможно. Вместо единства ученик чувствовал, что крепко схвачен за правую руку одним из служителей, тянувшим куда-то назад:

— Нужно идти, господин. Уже очень поздно. Не следует ходить по дворцу в такое время.


Наверное, если бы принц постоянно не убегал, служители никогда бы не посмели хватать его за руки. Если бы. «Если бы я всегда оставался послушным, то сейчас мне дали бы больше времени, чтобы попрощаться», — подумал наследник престола.


Ладони Учителя, державшие Мехмеда за плечи, куда-то исчезли, и принц, повинуясь руке служителя, тянувшей назад, вынужденно сделал шаг прочь. Затем ещё один шаг.


Учитель поклонился и сказал по-турецки:

— Доброй ночи, принц Мехмед.

— Доброй ночи, Учитель, — ответил четырнадцатилетний ученик, и всё пятился, пятился, не желая отвернуться.


Наконец, он обратил внимание, что другие учителя, стоя в дверях своих покоев, молча взирают на эту сцену. Мулла Гюрани, вечно сопровождаемый своим прислужником, тоже стоял и смотрел.


— Как жаль, что у нас только один урок греческого в день, — громко сказал Мехмед, и в тишине позднего вечера это показалось просто оглушительно. — Я бы занимался и по два часа. Утром и вечером.


Все посмотрели в сторону Учителя, а Он ответил:

— Принц Мехмед, другие науки не менее полезны, а некоторые — даже более. Особенно — изучение Корана.


Теперь все посмотрели на муллу Гюрани, а тот совсем не выглядел довольным. Он бросил на Учителя Греческого косой взгляд, в котором чувствовалось нечто похожее на ревность, но принц не придал этому значения. Он был слишком счастлив, чтобы чего-то опасаться.


Думая об Учителе, Мехмед твердил себе: «Он обещал! Он обещал!» — и в этих фразах ему виделся особый смысл, невыразимо прекрасный.


Ученик, конечно, помнил, как сердился и возмущался Учитель, когда речь зашла о странном волнении, которое может испытывать мальчик от слов мужчины. Учитель ни за что не хотел становиться таким мужчиной. Значит, если бы принц признался, что чувствует то же самое волнение от одной только фразы «я объясню тебе», Учитель оказался бы недоволен.


Наверное, это было связано с тем, что для всех во дворце Учитель хотел казаться самым обычным человеком, не имеющим склонность любить мальчиков, и лишь Мехмеду Он приоткрыл Свою истинную суть. С осторожностью и даже сомнением, но приоткрыл! А теперь принц жаждал увидеть ещё больше. Он был так счастлив оттого, что Учитель обещал «всё объяснить»!


Пусть говорить о своём особенном волнении ученик не имел права — Учитель ясно дал это понять — но всё же четырнадцатилетний принц надеялся, что Учитель не только объяснит. «Он может гораздо больше, но не хочет, — решил Мехмед. — Ничего. Со временем захочет. Я заслужу. Я добьюсь».


Думая об этом, принц не боялся чужого осуждения. С тех пор, как он лишился султанского титула и снова сделался принцем, все вокруг только и делали, что не одобряли поведение неудавшегося султана. Мехмед полагал, что терять в глазах окружающих ему совершенно нечего — всё уже потеряно, и хуже не станет, потому что хуже некуда. Вот почему он был так смел и так открыт, и вот почему слова Учителя о недопустимости совращения невинных, сказанные гневным шёпотом, вызвали у принца лишь изумление, а не страх оказаться в положении, когда стыдишься показаться людям на глаза.


Мехмеда и так постоянно стыдили, поэтому он утратил способность стыдиться. Разве что стыдился перед Учителем за свои ошибки в греческих фразах, а вот стыдиться свих чувств к Учителю не мог.


Наверное, Мехмед даже не побоялся бы заявить во всеуслышание, что любит Учителя так, как никого и никогда не любил, но ещё до своей первой встречи с Ним получил от жизни горький урок и хорошо всё усвоил. Принц до сих пор корил себя за то, что нечаянно стал причиной смерти одного молодого дервиша, которого казнили по приказу великого визира. А ведь казнили почти ни за что — за то, что дервиш читал Мехмеду недозволительные стихи.


Мехмеду тогда было тринадцать лет, и он являлся султаном, но, даже называясь так, не смог спасти того дервиша, своей волей отменить казнь. «Зачем я удерживал его в моих покоях так долго? — думал принц даже теперь, спустя год после тех событий, и стискивал зубы от злости и досады. — Зачем я не замечал тревожных знаков? Если бы я велел ему уйти раньше, возможно, его бы не схватили люди Халила-паши».


Память перенесла Мехмеда в Эдирне, в сад отцовского дворца. Вспомнился ранний летний вечер, когда тринадцатилетний султан после ужина совершал положенную прогулку. Рядом шёл Заганос-паша, но Шехабеддина-паши поблизости от Заганоса не было. Не удавалось заметить этого евнуха и в отдалении, из-за чего Мехмед начал гадать: «Что случилось? Неужели, они поссорились?»


Спросить прямо юный правитель, конечно, не мог, и потому просто произнёс, стараясь казаться безразличным:

— А где же Шехабеддин-паша?


Заганос многозначительно улыбнулся:

— Увы, мой господин, важное дело не позволяет Шехабеддину-паше присутствовать на твоей прогулке, но он предстанет перед тобой позднее, чтобы объяснить причину своего отсутствия. Думаю, она покажется тебе достойной.


«Значит, они не поссорились, а что-то затеяли», — понял Мехмед, но таким же безразличным тоном ответил:

— Главное, чтобы от объяснений мне не стало скучно.

— О! — ещё раз улыбнулся Заганос. — Скучно ни в коем случае не будет!


«Что же они затеяли?» — гадал тринадцатилетний султан. Правда, временами он начинал думать, что ничего не затеяли, и что улыбка Заганоса вовсе не многозначительная, а самая обычная.


Небо на западе начало розоветь, зелень окружающих кустов и деревьев стала казаться темнее, прогулка подошла к концу, а затея всё никак себя не проявляла. Мехмед уже смирился с мыслью, что отправится спать, ничего не дождавшись, но тут всё и произошло — в отдалении, на аллее раздался голос Шехабеддина-паши, небрежно повелевавшего кому-то:

— Иди-иди! Поторапливайся!


Скоро Мехмед увидел и самого Шехабеддина, как всегда разодетого. Тот гордо вышагивал по дорожке сада, а вслед шёл какой-то бродяга-дервиш.


Впрочем, тринадцатилетний султан с первого взгляда понял, что это не простой бродяга. «Красота, облачённая в лохмотья», — вот, что Мехмед подумал, глядя на молодое загорелое лицо с большими тёмными глазами, прямым носом и чувственными губами, обрамлёнными пушистой тёмной бородой. Волосы, выбивавшиеся из-под дервишского колпака, растрёпанными волнистыми локонами спадали на плечи. Незавязанный ворот рубашки, давно не стиранной, открывал кожу груди — гладкую, почти без волос. Закатанные рукава драного халата позволяли отметить, что у молодого дервиша очень изящные запястья и красивая форма рук. Но главное, что делало дервиша красивым, было внутри него — ощущение полной гармонии с окружающим миром.


Одного взгляда хватило Мехмеду, чтобы понять — у этого дервиша есть всё, что нужно для счастья, и что этот человек не стремился попасть во дворец в надежде получить некую милость. Дервиш пришёл только потому, что Шехабеддин привёл его. Трепета перед султаном оборванец не выказывал, но всё же вслед за своим провожатым почтительно поклонился и потупил глаза.


— Это и есть причина, из-за которой тебя так долго не было, Шехабеддин-паша? — спросил Мехмед.

— Да, мой повелитель, — кивнул евнух. — Я думаю, тебе будет весьма интересно побеседовать с этим дервишем. Он — поэт, — Шехабеддин особенно отметил последнее обстоятельство, но тринадцатилетний султан не понял, о чём речь. В то время он ещё не был знаком с поэзией дервишей — суфийской поэзией.


Не все приверженцы суфизма были дервишами, но все дервиши являлись суфиями, поэтому «странствующие оборванцы» могли держать в памяти, а иногда и сочиняли, множество особенных стихов. И вот пришло время для Мехмеда узнать об этом! Евнух строго посмотрел на дервиша и повелел:

— Прочитай нам что-нибудь из того, что ты читал мне.


Дервиш сразу весь преобразился. Он и раньше казался красивым, а теперь его лицо засветилось новой, вдохновенной красотой. Оборванец расправил плечи, взмахнул правой рукой и, обращаясь даже не к султану, а будто к небесам, прочёл короткое четверостишие на турецком языке.


Когда до Мехмеда, наконец, дошёл смысл стихов, юному правителю только и оставалось, что вздохнуть в восхищении. Поэт сказал, что высшее счастье — лежать на мягкой траве прекрасного сада и, пребывая в опьянении от терпкого вина, держать любимого друга в объятиях.


Это было не то стихотворение, на которое Мехмед наткнулся в двенадцать лет, но появилось странное чувство узнавания и то же волнение. Как же точно поэт смог выразить все мечты Мехмеда! Как же точно!