Конечно, Мехмед всё же попытался завести с ними разговор, когда визир со своим «другом» в очередной раз явился для доклада, но беседа получилась неумелая.


Малолетний султан, сидя на возвышении среди подушек и стараясь вести себя, как взрослый, небрежно спросил:

— Заганос-паша, скажи, а ты читал стихи, где мужчины признаются в любви юношам?


Вопрос никак не был связан с темой доклада, да и сам по себе казался из ряда вон, поэтому все слуги, также присутствовавшие в комнате, растерялись. Секретарь, стоявший рядом с визиром, чуть не выронил свиток и тростниковую палочку для письма, но сам визир не растерялся и спокойно улыбнулся:

— Тебе случилось прочитать такой стих, мой повелитель?

— Да. А ты читал?

— Мне случалось, — ровным тоном ответил Заганос.

— И что ты думаешь об этом?

— По-моему, подобная поэзия — бесстыдство, — ответил визир совершенно равнодушно, то есть почему-то не возмущался, а ведь бесстыдство должно возмущать. Получалось, Заганос лгал, и на самом деле такая поэзия ему нравилась, однако двенадцатилетний султан огорчённо вздохнул: «Даже Заганос мне лжёт. Даже он!»


Мехмед повернулся к евнуху:

— А ты читал, Шехабеддин-паша?

— Да, что-то такое читал, — признался тот.

— И что думаешь?

— Честно говоря, это не произвело на меня никакого впечатления, — евнух развёл руками, как если бы извинялся за подобные слова, а в его глазах светилось лукавство и вопрос: «Неужели ты надеялся, что мы сейчас признаемся тебе в чём-то эдаком? Да ещё в присутствии слуг».


Евнух был прав — ответ не мог оказаться иным. Заганос, полюбив Шехабеддина так, как мужчина любит юношу, не мог в этом признаться во всеуслышание. Так же и Шехабеддин не мог признаться, что благосклонно принял такие чувства.

* * *

Когда Мехмед начал утверждать: «Я понравился тебе», — это не стало для Андреаса совсем уж неожиданным. Да, предпосылки были, пусть грек и не отдавал себе в этом ясного отчёта. Единственное, чего молодой учитель никак не ожидал, так это того, что всё проявится настолько ярко. Пусть в его педагогической практике Мехмед оказался не первым учеником, который, влюбившись, сделался слишком догадливым, но Андреасу ещё никогда не доводилось притворно возмущаться и клеймить позором «гнусные намерения».


Игра в любовь впервые приняла такой серьёзный оборот, однако Андреас не испугался, что история получит огласку, и что, возможно, придётся распрощаться с жизнью.


Даже если бы Мехмед решил отомстить учителю и рассказать о своих наблюдениях, никто бы мальчику не поверил. Все решили бы, что строптивый принц просто не хочет учить греческий, и что пытается вот таким странным образом избавиться от нового учителя. От Мехмеда привыкли ждать любых выходок.


И всё же с принцем всё оказалось труднее, чем в других случаях, потому что это был очень дерзкий мальчик, то есть такой, который привык всегда говорить то, что думает. Принц не побоялся откровенно объясниться с учителем. Прежние ученики — а точнее некоторые из множества учеников — боялись.


Первым из таких учеников, проявивших особую склонность, оказался греческий мальчик, который чем-то напоминал турецкого принца, поскольку отличался вздорным характером. Однако, проявляя дерзость на уроках, тот мальчик всё же не решился на признание подобно Мехмеду. Ученик чувствовал в учителе особые склонности, как и в себе самом, но стыдился своих открытий, поэтому ждал, что учитель откроется первым, однако этого не произошло, а закончилось всё прозаично — мальчик влюбился в девочку, начав относиться к учителю лишь как к другу.


В другой раз догадливость проявил уже взрослый ученик, которому минуло восемнадцать, но и тогда Андреас не предпринял ни одного шага навстречу. Это тянулось несколько месяцев, а затем занятия окончились, и учитель уехал из города. Объяснения так и не случилось.


«И хорошо, — подумал тогда учитель, вспоминая восемнадцатилетнего ученика. — Если он всё же решит пойти по моему пути, то, возможно, мы ещё встретимся, но он должен принять решение сам, взвесить все «за» и «против» своего выбора».


Подталкивать кого-то на опасные пути и тем самым брать на себя ответственность за чужой выбор Андреас не хотел. К тому же, он знал, пусть и на чужом опыте — если ты побуждаешь робкого юношу сделать выбор в твою пользу, впоследствии это может обернуться против тебя самого. Очень неприятно бывает обнаружить, что юноша, к которому ты успел привязаться, стыдится вашей связи даже тогда, когда вы наедине. Нет, пусть робкий решает сам, даже если предпочёл бы переложить бремя выбора на чужие плечи. Пусть решает сам!


Конечно, молодой грек не являлся таким уж праведником и однажды всё же пошёл навстречу желаниям одного из своих подопечных. Это случилось в Афинах. Ученику было девятнадцать лет, и он посещал занятия в высшей школе, а Андреас оказался нанят отцом своего ученика, мечтавшим, чтобы сын не просто занимался как-нибудь, но стал одним из лучших.


Ученик оказался слишком взрослым, чтобы на него подействовали игры в платоническую любовь. Вернее, началось всё с неё, но очень быстро перешло в область физическую. Это стало особенной историей обучения, которую Андреас до сих пор не знал, как расценивать — как свою победу или своё поражение — ведь, несмотря на то, что обучение дало результаты, молодой учитель до сих пор спрашивал себя: «Не слишком ли дорого пришлось заплатить за успех?»


По крайней мере, осталось, что вспомнить, и вспоминания не вызывали чувство стыда, потому что результатом своей работы Андреас мысленно любовался даже спустя время, освободившись от чар любви. Совсем по-другому было бы, если б дело касалось малолетнего. Весьма неприятно бывает посмотреть на такого возлюбленного отрезвившимся взором, ведь тогда ты увидишь не прекрасного мальчика, а обычного мальчишку, пусть и не лишённого талантов, но всё же обычного, которому не суждено стать великим человеком.


Иногда Андреасу удавалось обрести ясность взгляда ещё до того, как любовь пройдёт, и это помогало не сбиться с пути — вовремя осознать, насколько всё напоминает комедию. По мнению молодого грека, весьма смешным мог показаться мальчик, который с горящими от любви глазами чуть ли не просил: «Соблазни меня. Соблазни!» Если сказать такому глупцу: «Соблазнять тебя было бы непедагогично», — он бы даже не понял учителя.


У Мехмеда в глазах и в голосе как раз присутствовала эта смешная наивность, поэтому Андреас даже не попытался объяснить ему, как взрослому, суть педагогического метода, открытого эллинами. Пришлось просто разыграть возмущение и сделать вид, что ученик жестоко обманулся.

* * *

На следующий день после злополучного разговора Мехмед сильно удивил Андреаса. Учитель ожидал, что теперь-то ученик уж точно сделается таким, как был в самую первую встречу — грубым и не желающим учиться — однако ничего этого не произошло.


Казалось, возвращение принца к грубостям будет естественным, ведь многие мальчишки — самые обычные, не догадливые — пробовали испытывать терпение своего преподавателя, когда он вёл себя не так, как им бы хотелось. Они даже начинали открытый торг — дескать, если станешь снова приветливым, я буду учиться, а если не станешь, то не буду. Наглецы, да и только!


Андреас, уже имея опыт, сумел бы объяснить очередному наглецу, что не торгуется, и не поддался бы давлению, а вот Мехмед совсем не имел опыта противостояния с учителями, подобными Андреасу, и всё же каким-то образом угадал, что грубость — путь тупиковый. Наверное, ученику помогли природный ум и сообразительность, и в итоге он избрал совсем иную дорогу.


Когда Андреас вошёл в классную комнату то увидел, что наследник престола не просто обернулся ко входу, а встал, желая таким образом приветствовать вошедшего.


Преподаватель поклонился своему высокородному ученику, а ученик вдруг произнёс по-гречески:

— Доброе утро, учитель.


Андреас удивился ещё больше, но ответил очень сдержанно и спокойно на том же греческом:

— Доброе утро, мой ученик.


Затем преподаватель направился на своё место на тюфяке, жестом предложив принцу сесть напротив, но принц не желал садиться, а пытался заглянуть Андреасу в глаза и сказал всё так же по-гречески.

— Учитель, прости меня.


«Как мило», — подумал грек, но поднял руку, призывая к молчанию:

— Не будем говорить об этом.


Во время всего урока Андреас проявлял такую же сдержанность. Больше не садился с учеником бок о бок, как с товарищем, и не просил декламировать стихи.


Наверное, в прежние времена Мехмеду могло бы показаться, что занятие прошло скучно, но принц не скучал. Он точно выполнял все указания преподавателя и стремился говорить только по-гречески. Например, раньше принц использовал турецкий язык, чтобы спросить:

— Что означает это слово? — а теперь понял, что задать вопрос лучше на том языке, который изучаешь.


Так же по-гречески Мехмед спрашивал:

— Я правильно сказал, учитель? Я правильно перевёл? — и ждал, когда похвалят.


Андреас, конечно, хвалил, говоря «правильно», «хорошо», но произносил слова похвалы всё так же сдержанно, поэтому Мехмед был заметно огорчён. Ученик не догадывался, что учитель мысленно улыбается и хвалит гораздо больше: «Мой умница! Ты мой чудесный ученик! Мы занимаемся не более трёх месяцев, и уже такие успехи — ты перестал бояться разговаривать. Как же я доволен! Как доволен!»


Нынешний успех казался сродни чуду, ведь за предыдущие годы Мехмед, занимавшийся с другим учителем, так и не заговорил по-гречески, а тут вдруг заговорил. Правда, принц не боялся разговаривать лишь потому, что теперь страшился чего-то другого, и этот новый страх оказался больше, чем страх показаться бесталанным учеником. Чего боялся мальчик? Того, что учитель вдруг сам решит пожаловаться на своего ученика? Или того, что любовь учителя уже никогда не вернётся?