Но Польша осталась во “вчера”, а между “вчера” и “сейчас” прошла целая таинственная ночь, после которой Роня проснулась такой спокойной и почти здоровой.

На самом деле Влад нашёл у сестры температуру, но сейчас она будто и прошла. По крайней мере, держалась на том уровне что позволяет беспрепятственно скакать по балконам в октябре-месяце.

Вероника приблизилась и сделала уверенный шаг за порог. Тёмная комната, мягкая, деревянная. На стене дерево, на полу дерево. Стол старинный, обшарпанный. Рядом с ним древнее кресло, широкое. Даже жуткий торшер имелся, и книжные полки… другой мир.

— Мастер, — шепнула Роня, вспоминая “Мастера и Маргариту”. Так она представляла себе подвал в Арбатском переулке.

И почему до этого казалось, что Егор Иванович живёт в современных светлых апартаментах, как герой мелодрамы? Даже зная, что квартиры их должны быть примерно похожи, виделось Роне, что у него тут чуть ли не плазмы из потолка и окна панорамные с видом на Нью-Йорк… И пусть за окном вполне себе Россия, но дерево в новостройке?

Торшер?

Письменный стол? Не компьютерный даже…

Куча странных вещичек, не сувениров. Вазочка крохотная для цветов, ландышей бы туда. И плед вязаный на кресле. И при полном ощущении, что этой обстановке миллион лет… запах новой штукатурки и краски.


Если бы Роня прошла вглубь квартиры, она бы непременно увидела, что это единственная обжитая комната. Гостиная и кухня представляли совершенно другую картину: серые, чистые, абсолютно девственные стены и минимум мебели. Егору это нравилось… Егор не хотел делать ремонт где-то ещё.

Он тоже представлял себе, что входя в комнату попадает в подвальчик в Арбатском переулке.

Егор спал тут же, на кровати придвинутой к стене у которой и она сама спала. Спал свесив руку, спал на животе и его красивое лицо казалось милым, а поза беззащитной. С него свалилось одеяло и Вероника его поправила. А потом решила оставить стикер на видном месте, на столе, да там и осталась.

История

Значилось на тетрадке. Самой обычной в сорок восемь листиков.

Для таких, как Соболева

Было написано ниже, размашисто и нервно. Для неё. История для неё, для таких как она. И сверху тонкое колечко из ярко-рыжих волос. Сердце забилось чаще, даже как-то больновато стало. И удушливо. Разом вернулась температура.

Прикоснуться к тетрадке Роня не решилась, отступила на пару шагов, спиной вперёд, и тут же оказалась прижата к горячей после сна груди, обхвачена горячими руками, обожжена горячим дыханием.

— Я не читала. Я стикер принесла, — выдохнула она, но её никто не ругал.

Её просто держали очень крепко, и хоть страшно было до жути, не наслаждаться моментом было просто невозможно. Она в руках, которые узнает из тысячи, они держат — даже если для того, чтобы придушить. И пока Егор Иванович молчит ей не будет повода сбегать. Вмиг стало казаться, что её температура, всё же выше, и он не то это почувствовал, не то поддался желанию странному и мимолётному, но обнял Роню крепче. Даже прижался подбородком к её макушке.

Если бы Вероника могла сейчас посмотреть на него, то непременно увидела бы прикрытые глаза, спокойствие на лице и совершенную невозмутимость. Таким она Егора не видела и не знала, и боялась зря, но откуда ей было знать. Разве только найти его отражение в стекле висящей на стене фотографии… но это не слишком очевидно и она ничего искать не стала.

Егор держал её вечность, пока от волнения ей не стало тяжело стоять, а почувствовав как девчонка кренится на бок, он отошёл к кровати и сел на неё. Роню посадил рядом, облокотился о колени и замолчал.

Все её навестили сегодня, а он — нет.

И не станет.

Она сама придёт, так он подумал, когда провожал за порог мать, и нисколько не ошибся. Он ждал её, и уснул в ожидании. Он сказался больным, потому что хотел не выходить из дома. И хотел, чтобы все ушли. Чтобы Лев ушёл. Хотел остаться в одиночестве и дать "звезде" шанс снова прочитать его мысли, если она такая умная.

Егору казалось, что Веронику Соболеву он знает как облупленную. И не пришёл бы к ней Николай — она нашла бы повод. И вот сидит рядом, крутит в руках стикер, который так и не прилепила к столу. Такая же, какой он оставил её ночью. Растрепанная, в майке и шортах. Слишком обнажённая для похода в гости к соседу, слишком одетая для сна.

Она поняла?

Не факт.

Но пиджак!..

Ты сам его забрал… значит хотел, чтобы поняла!


Когда он к ней повернулся, Роня испуганно повела подбородком, будто хотела посмотреть на него, но не решилась.

— Я уеду на пару дней, — Егор почесал бровь и уронил руки обратно на колени. — Маме надоели эти гастроли. Отвезу её домой. Николая нужно покормить.

Роня кивнула.

— Я оставлю дверь открытой.

Роня кивнула.

— Еда на кухне. Поводок… он покажет.

Роня кивнула дважды. И её молчание Егору не нравилось просто категорически! Он мечтал проснуться и услышать её голос, чтобы убедиться снова, что им не будут сказаны какие-то гениальные слова! Чтобы стать трезвым и вернуть себе ясный ум.

— Скажи уже что-нибудь! — голос стал твёрже и звонче, прокатился по комнате, как острый дротик, отскочил от стен и вернулся чтобы ударить Роню прямо в лоб.

Она отстранилась, отвернулась и выдохнула.

— Хорошо, я погуляю, покормлю, — на одной ноте. — Простите, что зашла… Я боялась, что вы не найдёте Николая. Но это глупо… ему некуда идти. А ещё у вас комната, как подвал на Арбатском переулке? У Мастера. Я думала, что у вас совсем другая квартира. А ещё эта тетрадка… странная. Что там? Впрочем… не важно. Не моё дело. Я заболела, кажется. Но скоро выздоровею, кажется… Мама ваша приходила, слойки принесла. Лев приходил, апельсины принёс, — Вероника не замолкала, а Егор смотрел в пол и кивал, кивал на каждое слово, будто вот этого он и хотел. За тем и просил её го-во-рить. — Николай мне лапу подал. Спать лёг прямо на коврик. Вчера так плохо было, я вас в лекционной боюсь… да и так боюсь. Хотя нет, вы не страшный. Вы — не страшный… страшно быть рядом с вами глупой. И я же не хочу казаться умнее, чем есть. И моя жизнь от вас не зависит… хотя… что я говорю. Глупо так всё. Знаете, мне кажется, что иногда мы с вами на другой планете, где больше никого и так тесно, такая маленькая эта планета, что места там только на двоих! А потом мы возвращаемся и больше не так всё… И вот позавчера вечером, я могла что угодно делать, мне целая планета принадлежала, а сегодня ничего у меня нет и ничего я не могу. Знаете, я пойду. Спасибо… за пиджак, за ночь, за сны. Простите, если не давала вам спать… Я побуду с Николаем. До свидания, хорошей дороги.

И она выбежала, перемахнула через перегородку, влетела в квартиру и заперла впервые за две недели балконную дверь, прижавшись к ней спиной.


Примечание:

*Ты — боль, сладкое горе,

 Ты — мой свет, ты — наважденье,

 Ты — миг, горькая доля,

 Бог нас хранит….

 Грех наш нас обручает.

 Ты и я — падаем в бездну,

 Грех наш нас повенчает,

 Бог нас простит.

"Ты боль" — Т. Дольникова, А. Постоленко (мюзикл "Пророк")

=Если бы только знать!*

Ирина Васильевна улыбалась, будто её забрали прямо с урока природоведения, где она в роли восьмилетней ученицы, и везут в Дисней Лэнд. Улыбка до ушей, взгляд в окно, болтовня и: “Ой! Смотри!” — каждые пятнадцать минут.

Ирина Васильевна умела радоваться всему. Будто прилетела на планету Земля с радужной звезды по имени Счастье, что в галактике “Непосредственность”.

Егор улыбался, глядя на мать, смеялся, когда она шутила и был готов проехать пару тысяч километров в этой нехитрой компании. А потом… сорваться и помчать домой! Без сна и перерыва на кофе.

— Егор, — позвала мама, прихлёбывая из чашки от термоса. Она обожала термосы и “дорожную еду” в контейнерах.

— Мм? — он всё никак не мог перестать улыбаться, после очередного: “Ой, смотри же!”, в результате которого пришлось останавливаться посреди трассы и идти смотреть какую-то странную берёзу, совершенно идеальную для аватарки в "Одноклассники".

— А ты хочешь быть счастливым?

— Конечно, ма, — ответил он расплываясь ещё больше. При слове “счастье” внутри разлилось какое-то рыжее тепло.

— Что такое, ма? — повернулся он к Ирине Васильевне. — Ты что-то будто задумала?

— Ну что я могла задумать! — с таинственной улыбкой отвернулась Ирина Васильевна. — В самом деле…

— Ма-а?

— Ну что? Не нуди, — фыркнула славная женщина, скрывая усмешку. — Будто могла я, скажем, в багажник, Роню положить… что-бы…

— Что? — на миг Егор дар речи потерял.

— Что? Что… я молчала! — воскликнула мама-Ирина и засмеялась.

— Мам…

— Что, мам? Я уже тридцать с хвостиком лет “мам”!

— И что ты об этом думаешь? — Егор поскрёб щетину.

Вспомнилась девчонка, стоящая посреди его спальни. И её слова, все до единого. Чистый поток сознания.

— Я её сильно ненавидел, — не дождавшись ответа заговорил Егор. — Она — воплощение всего, что я ненавижу в студентах.

— А в женщинах?

— В женщинах… я не даю им оценок. Ты же знаешь, я никогда не считал, что способен на длительные или серьёзные отношения

— Э-это у тебя от отца, — захихикала мама, как девочка.

— Да ладно тебе! — Егор покачал головой, не в силах скрыть странное радостное возбуждение от этого разговора с матерью. — Так вот… я не знаю, что я люблю и ненавижу в женщинах. Есть такие как ты, есть такие как… не ты.