Маша набрала в легкие воздуха, погрузилась в воду и долго плыла в ее зеленоватой толще. Анджей любовался ее русалочьими движениями, одновременно испытывая за Машу страх. Ему вдруг вспомнилась старая польская сказка о том, как один рыбак поймал красивую русалку, влюбился в нее, принес к себе в хижину и заставил жить по человеческим законам, окружив любовью и заботой. Русалка жила, потому что тоже любила этого молодого красивого рыбака и была с ним счастлива. Она отрезала и выкинула плавники, чтобы не возвращаться больше в море. Но скоро рыбак утонул и русалка — она была уже не русалкой, а обыкновенной женщиной — осталась одна. Она не могла вернуться в море, свою родную стихию, и среди людей тоже жить не могла, потому что связывала ее с ними только любовь к погибшему рыбаку. Она пожалела, что обрезала плавники — если бы они у нее были, она смогла бы сейчас соединиться со своим возлюбленным в морской пучине. Она кинулась туда — и утонула.

Хватая ртом воздух, Маша спросила:

— Ты хочешь, чтобы в нем кто-то победил? Зачем? Все равно правым не бывает ни победивший, ни проигравший. Правым никто никогда не бывает, потому что истина — это свод законов, а люди больше всего на свете любят их нарушать, как бы хороши они ни были. Только стадо можно заставить следовать так называемой истине. Знаешь, я больше всего на свете не захотела бы оказаться в правых и вершащих суд именем этой самой истины. Анджей, представляешь, я тебя люблю, хоть ты все еще муж Юстины. А кто ты мне, интересно?

— Ты моя самая любимая жена, а Юстина старшая жена. Да, я на самом деле совершил смертный грех, женившись на тебе. Но это только с точки зрения варварских европейских законов. Мусульманин же, как ты знаешь, может иметь целых четыре жены. Знаешь, богданка, а грешить, как выяснилось, очень даже приятное занятие. Ты не находишь?

Он улыбнулся, но лицо Маши осталось серьезным и даже печальным. Она сказала:

— Я подумала…

— Что ты подумала? — спросил он, беря ее за мокрый в сахарных крупинках речного песка подбородок. — Что подумала, моя Марылечка?

— Я подумала, что ты еще можешь вернуться к Юстине, потому что… потому что…

— Ты хочешь сказать, что реки возвращаются туда, откуда они текут. Но ведь в этой странной книге столько противоречащих друг другу высказываний.

— Да, — согласилась Маша. — Еще там сказано, что всему свое время — время обнимать, и время уклоняться от объятий. Мне кажется, что Юстина, никогда не сможет уклониться от твоих объятий.

Анджей молча смотрел на восток.

На горизонте, порозовевшем от восходящего солнца, все еще лучилась крупная яркая звезда.


Устинья догадалась, какая искра или даже заряд поразил Машу с Толей. Дети не умеют скрывать своих чувств, а чаще всего просто забывают это делать, слишком поглощенные своими переживаниями. Устинья опасалась за Машу, зная ее непредсказуемость и, как она догадывалась, полную неуправляемость собой в делах сердечных. Толя казался ей более спокойным и уравновешенным. Правда, в последние дни он сильно изменился, похудел и уже редко разговаривал с Устиньей о Боге.

Устинья старалась по мере возможности не вмешиваться в отношения между детьми. Если этим отношениям суждено стать их первой любовью, дай Бог, чтобы у них сохранились о ней самые светлые и чистые воспоминания. Все в этом мире течет и изменяется, считала Устинья, неизменной остается лишь память о первой любви.

Знал бы Петрович, не без злорадства думала иной раз Устинья. Вот бы удивился и, наверное бы, рассердился. На кого? На Толю, разумеется. Наверняка бы стал оберегать Машку от дурного влияния собственного сына. Быть может, разлучил бы их силой, запретил бы даже переписываться. При этом будучи непоколебимо уверенным в том, что делает все ради Машкиного блага. Слава Богу, что Петрович ни о чем не знает. Ну, а как узнает?.. Наверное, придется предупредить Машку, чтоб молчала. И опять придется лгать. Потом еще дети наверняка затеют между собой переписку… Но Устинья старалась не думать о будущем, положась во всем на промысел Божий.

Как и прежде, Маша занималась по утрам своими экзерсисами. Занималась упорно, подолгу — иной раз по два с лишним часа. Потом бежала на пляж, где ее уже дожидался Толя. Днем они часто уединялись в старой беседке, куда Устинья, даже если б и захотела, попасть не смогла, ибо ведущая к ней лестница превратилась в некое подобие цирковой трапеции. О чем они там говорили и что делали — Устинья не знала. Но почему-то была убеждена, что ничего плохого ни говорить, ни делать они не могли. Во-первых, потому, что были еще совсем детьми, ну а во-вторых… Устинья вздыхала и в который раз убеждала себя в том, что не может быть ничего дурного в невинных детских поцелуях и объятьях.

Правда, ее слегка обеспокоило одно открытие. Два дня назад она проснулась неожиданно среди ночи и обнаружила, что у Маши на веранде все еще горит настольная лампа. Глянув на часы, Устинья ужаснулась — половина третьего, а девчонка все читает. Придется пойти и силой забрать у нее книгу. Устинья накинула халат и вышла на веранду. Машина раскладушка была пуста, а книги лежали все той же ровной стопкой, какой лежали с вечера. Устинья выглянула за дверь, но на улице была кромешная темень — ни луны, ни даже звезд. Пересилив страх — Устинья боялась темноты с тех самых времен, когда они остались с Яном одни в большом доме отца Юлиана — она спустилась по лестнице и решила обойти вокруг коттеджа со стороны Толиной комнаты. В ней было темно. Ей почудились шепот и тихий смех, долетевшие из открытого окна. Она подошла поближе и прислушалась. Тихо. Постояла и повернула назад. Возле лестницы столкнулась с Машей. На ней были трико и свитер.

— Ты что здесь делаешь? — потребовала Устинья.

— Мы катались на лодке, — как ни в чем не бывало сказала Маша. — Я учила Толю грести.

— Дня вам мало, — проворчала Устинья и стала подниматься по лестнице. На полпути вдруг обернулась и спросила: — А где Анатолий?

Маша замялась на мгновение, потом сказала:

— Он боится ходить через дом и залазит в окно. Он тебя боится.

Устинья ничего на это не ответила, но, погасив у себя свет и накрывшись до самого подбородка одеялом — последнее время стали прохладными ночи, — призадумалась. Да, спит она чутко, и, если Толя будет проходить мимо ее двери, а он иначе пройти на веранду или с веранды не сможет, она непременно проснется. Она что-то не припомнит, чтобы Толя последнее время ходил ночью мимо ее двери. Последнее время она первая покидает веранду вечером, оставляя детей одних. Засыпает она отнюдь не сразу, но голосов не слышит, хоть окно ее комнаты рядом с верандой. Очевидно, дождавшись, пока она заснет, дети вдут в сад или на пляж, либо через окно попадают в комнату Толи. Устинья беспокойно заерзала на своей узкой скрипучей кровати. Что, что они там делают? Целуются?.. А если им захочется попробовать еще чего-нибудь? Ведь Толе уже тринадцать лет… Нет, не может такого случиться. Не может. Бог не допустит. «Господи, помоги моим бедным несчастным сироткам», — шептали Устиньины губы.


Однажды, когда они пошли купаться в темноте — они теперь часто купались по ночам, когда на пляже не было ни души — Маша неожиданно предложила:

— Давай купаться как первобытные люди — нас ведь никто не видит.

— Но мы же друг друга видим, — возразил Толя.

— Я не буду смотреть на тебя, не бойся, а в воде темно. Знаешь, без одежды так хорошо. Я помню это с детства.

Толя послушно снял плавки и отвернулся, чтобы не наткнуться ненароком взглядом на Машины белые груди, которые стояли перед его глазами с тех пор, когда он случайно увидел ее спящей на веранде.

Они вошли в воду, держась метрах в двух друг от друга. На таком же расстоянии и плавали, опасаясь друг к другу приблизиться. Как вдруг Маша почувствовала, что ее живот ожгло огнем. Она громко вскрикнула.

Толя тут же очутился рядом.

— Что случилось?

— Не знаю. Очень больно.

— Где?

— Живот. Ой, там, кажется, волдырь. Это было что-то большое и мерзкое.

— Не бойся — я с тобой.

Толя обнял Машу за плечи и она задрожала.

— Тебе холодно?

— Нет… Просто мне как-то странно. Что-то внутри… перевернулось. Ты знаешь, я… я…

Толя вдруг положил Маше на плечо другую руку и медленно привлек ее к себе. Машины соски, соприкоснувшись с Толиной грудью, затвердели и сладко заныли. Так же сладко заныло в низу живота.

Она подняла глаза и увидела, что Толя смотрит на нее удивленно и как-то очень уж пристально.

— Ты что? — спросила она и встала на пальчики, чтобы дотянуться до его губ — Толя обогнал ее за этот месяц на несколько сантиметров. Она почувствовала, как в ее живот уперлось что-то теплое и упругое.

Их поцелуй на этот раз оказался таким долгим и сладким, что у обоих закружилась голова и бешено заколотилось сердце. Толя отстранился первым. Маша почувствовала на своей груди его трепещущие холодные пальцы. Ей хотелось, чтобы они сдавили, сжали ее, сделали больно, но пальцы были робки и неуверенны. Зато упругое тело, толкающееся в ее живот, стало еще тверже. Оно спускалось все ниже и ниже, точно стремясь соприкоснуться с болезненной точкой между Машиных ног.

— Ты… ты хочешь меня? — шепотом спросила Маша.

— Наверное, — так же шепотом ответил Толя. — Только я не знаю, что это значит и как…

— Глупый. — Маша взяла его руку в свою, увлекла ее под воду и приложила к низу своего живота. — А у тебя эта штука стала такой большой. Как странно.

— Да, — выдохнул Толя. Его указательный палец нечаянно попал в какую-то маленькую дырочку между Машиных ног, и его точно пламенем ожгло.

— Как хорошо, — шептала Маша. — Боже, как же хорошо. Теперь мы с тобой любовники, да?

— Да… то есть нет. Муж и жена.

— Нам еще рано жениться… — Маша простонала от восторга и закрыла глаза. Она теперь вся была в его власти, и Толя это понял. Еще он понял, что может сделать с этой девочкой все, что угодно, что она послушна, покорна ему и очень беззащитна. Сейчас им обоим так приятно, а потому то, что они делают, не должно быть плохо. Но почему тогда никто не делает так в присутствии других людей, на пляже? Или же этим положено заниматься втайне от всех? Если так, то это, значит, грех. Ибо все, что делается в тайне — грех.