— Богданка, а ты правда меня любишь?

Маша не успела ответить на его вопрос — из-за ее спины неожиданно появился дежурный врач, весельчак и ловелас Пашутинский.

— Товарищ Ковальский, я переведу вас во вторую палату, чтобы вы не смущали покой моей жены, — сказал он, обняв Машу за плечи. — Дорогая, ты успела накормить ужином наших деток?

Маша звонко рассмеялась, и то, что эта неулыбчивая медсестра с фигурой девочки-подростка и глазами, полными вселенской скорби, вдруг рассмеялась, воодушевило Пашутинского на новые перлы в области больнично-бытовой юмористики. Он наклонился над Анджеем, похлопал его по щекам, заставил показать язык.

— Стул был? — поинтересовался он тоном медицинского светилы.

— Был, но его унесли к вам в кабинет, — глядя Пашутинскому в глаза, серьезно ответил Анджей.

— Сестра, сделайте больному клистир, — сказал Пашутинский, важно засовывая в карманы халата свои большие красные руки. — О результатах сообщите лично мне.

Он пошел к двери.

— Доктор! — окликнул его Анджей.

— Да? — Пашутинский обернулся.

— Доктор, если вы будете практиковать ваши плоские шуточки на моей невесте, я подорву вас в собственном кабинете. Поверьте, у меня большой опыт в делах подобного рода. Ну, а взрывчатку мне привезут с фронта. Я не шучу, досточтимый пан доктор. Ясно?

И его глаза нехорошо блеснули.

— Ясно. — Пашутинский, нарываясь на отпор со стороны объекта своих шуток, умел быстро и безболезненно для собственного самолюбия отступить. Однако он привык оставлять за собой последнее слово. — Сестра, клистир отменяется — заменим тремя таблетками слабительного.

И он быстро удалился.

— Он что, набивается тебе в кавалеры? — спросил Анджей, пытливо вглядываясь в Машино лицо.

— Как это? — не поняла она. — Ты хочешь сказать, что он… Нет, я как-то не замечала. И потом… потом мне было все равно.

— И сейчас все равно?

— Нет, сейчас… сейчас мне кажется… — Маша с трудом подбирала слова, потому что если она и думала о своем отношении к Анджею, то ни в коем случае не словами, а целыми картинками, мелькавшими перед ее глазами как кинокадры. — Но я не знаю, как все это называется, — решительно заключила она.

— Ты меня любишь, богданка?

— Да, — просто ответила Маша.

Он ни разу не поцеловал ее в губы, хотя возможность для этого и даже для чего-то более серьезного вполне можно было найти — Маша знала, многие нянечки и медсестры в ночное дежурство уединяются с кем-нибудь из своих пациентов в укромные уголки, и начальство смотрит на это сквозь пальцы. Она бы не хотела поспешно обжиматься с Анджеем где-нибудь в чулане или на лестничной площадке, но если бы он попросил ее об этом, вряд ли смогла бы ему отказать. К счастью, он не попросил. Зато попадая в поле действия его взгляда, Маша чувствовала, что ее тело становится легким и звенящим. Однако после нескольких часов этой прозрачной легкости она уставала так, что по-настоящему валилась с ног. И спешила на свой остров — набраться новых сил.

Анджей как-то сказал ей:

— Это здорово, что мы скоро расстанемся — я не выдержу напряжения.

— Да, — тихо сказала она. — Здорово.

Она не кривила душой, соглашаясь с Анджеем, но, думая о вечности их любви, не могла и помыслить о будущем без Анджея Оно рисовалось ей в сплошном мраке.

Выписавшись, Анджей отправился отметиться в военкомат. Он вернулся в госпиталь к концу Машиного дежурства, и они вместе поехали на Большую Никитскую. Поднимаясь по лестнице, Анджей положил руку на плечо Маши и сказал:

— Завтра уеду — я сам так решил. Майор хотел дать мне неделю на поправку. Он думает, я рвусь в бой, я же, как последний трус, бегу, поджав хвост Черт побери, со мной такое впервые.

— Со мной тоже, — сказала Маша. — Я не думала, что это вообще когда-нибудь случится.

— Почему?

Он остановился на площадке между этажами и, повернувшись, в упор посмотрел на Машу.

— Когда забрали папу, а потом умерла мама…

Маша замолчала. Она поняла, Анджею ничего не надо объяснять. Он уже все представляет, чувствует и видит. А вспоминать и говорить о том, что случилось с отцом и матерью, ей уже не было ни тяжело, ни больно. Потому что для боли в душе не осталось места — ее всю заполонил Анджей.

Он громко и, как догадалась Маша, нехорошо выругался по-польски.

— Скажи мне, кто его предал. Я убью его.

— Не знаю я. Да это и не имеет значения. У него было много… — Маша хотела сказать «друзей», но поняла, как неуместно это слово в подобном случае. Она сказала: — Знакомых.

— Моя бедная девочка. Почему ты не сказала мне об этом раньше?

Анджей обеими ладонями нежно гладил ее по щекам, и на его глазах блестели слезы.

— Сама не знаю. Мне казалось, ты все про меня знаешь.

— Это так. И это не так. Я бы не смог узнать про тебя все, даже проживи с тобой тысячу лет. Но я действительно знаю про тебя очень много, моя богданка.

И тут он впервые ее поцеловал. Это был первый поцелуй в Машиной жизни, и он был таким, о каком она мечтала еще когда была инфантой с длинным трепещущим на ветру шлейфом. Он нежно откинул с ее лица прядки волос, взял его в свои теплые мягкие ладони и раскрыл ей навстречу губы. Они не прижимались друг к другу телами, даже не касались — сейчас им это было не нужно. Но от поцелуя у обоих закружилась голова. Потом Анджей взял Машу за подбородок и долго смотрел ей в глаза.

— Пошли, — сказал он. — Но я, наверное, еще не смогу играть для тебя. Как жаль…

Их быстро оставили одних на кухне — то, что они безумно влюблены друг в друга, было видно даже незрячему. Через полчаса Калерия Кирилловна, предварительно постучав в открытую настежь дверь, вошла на цыпочках в кухню и поставила посередине стола бутылку «хванчкары».

— Подарок от Ростислава Анисимовича, — сказала она и добавила очень тихо: — Он берег ее для встречи с сыном.

Вздохнув, она так же на цыпочках вышла из кухни.

Скоро в доме стало тихо, и они невольно заговорили шепотом, хоть кухня находилась на отшибе.

— Пошли на мой остров, — предложила Маша.

В окна заглядывала луна. Они сели на ковер. Маша вытянула ноги. Ее лицо в лунном свете казалось совсем детским, и Анджей подумал о том, что ему всю жизнь предстоит быть опорой и защитой этой девочки.

— У меня есть жена и сын, — неожиданно сказал он. — Они остались на оккупированной территории, но если мы выиграем войну, Сталин сделает это место Россией. Я… понимаешь, я ведь не знал, что встречу тебя. Если бы я только знал, что встречу тебя…

— Она тебя очень любит, — просто констатировала Маша.

— Да. Она воскресила меня из мертвых. Она хорошая. Вот увидишь, она будет тебя любить.

Сейчас он был уверен в этом, хотя всего минуту назад эта мысль показалась бы ему абсурдом.

— Как ее зовут? — спросила Маша, нисколько не ревнуя. Наоборот, в ней вдруг возникло теплое чувство к этой женщине, которая очень любит Анджея.

— Юстина.

— Красивое имя. А мое очень простое и слишком домашнее, — извиняющимся тоном сказала Маша.

— Марыля, Марыня, Марыся — самое романтичное имя на свете. Я понял с первого взгляда, что тебя зовут Марылей.

— Ты… тебе нравилось заниматься с ней любовью? — спросила Маша, слегка сердясь на себя за то, что ее любопытство взяло верх над вполне естественным смущением.

— Да. Но после того, как я узнал, что она беременна, я больше не занимался с ней любовью.

— А если я… — вдруг начала было Маша, осеклась, покраснела, но все-таки произнесла конец своей фразы: —…ты и со мной не станешь?

И Анджею Маша стала в тысячу раз дороже, хотя, казалось, нельзя быть дороже, чем она ему была.

— Ты — совсем другое дело. Разве сама этого не понимаешь?

— Понимаю, — призналась Маша. — А…

— Две жены мне иметь не разрешат — я ведь не мусульманин. Но я сделаю так, как скажешь ты.

— Пусть все останется как есть, — сказала Маша. — Мне нравится как есть.


Маша посадила Анджея на поезд и отправилась на ночное дежурство. Расставаясь, они не давали друг другу ни клятв, ни обещаний. Они провели всю ночь вместе, сперва сидя под луной на ковре и болтая о музыке, литературе и прочих вещах, приобретших для них болезненно острое значение на пороге разлуки. Словно это были единственные нити, связующие их в разбушевавшемся хаосе мирозданья. Казалось, их не могло оборвать ничего на свете. Потом они легли на кровать — по разные ее стороны — и, уже засыпая, сплели руки. Обоих одновременно накрыл своим мягким крылом сон, принеся наслаждение, гармонию, покой…

Когда Маша вернулась домой после ночного дежурства, Ростислав Анисимович, с которым она столкнулась в коридоре, сказал.

— Чудесный молодой человек. Это вам подарок судьбы за ваши страдания. Но мне страшно за вас, Машенька. Вы оба нездешние.

Маша устало и счастливо улыбнулась, закрылась у себя и легла на кровать. Простыни, подушки, вся атмосфера комнаты хранила ауру Анджея. Она надеялась, ее хватит до следующей встречи. В том, что эта встреча состоится, она не сомневалась.


Николай Петрович появился дней через сорок и передал ей письмо от Анджея. Он был в Москве накоротке по каким-то своим делам. Рано утром на следующий день улетал его самолет из Быково Маша пошла провожать его на пригородный поезд, он купил ей по дороге большой букет астр.

— От Анджея, — сказал он. — Еще он просил передать вам вот это, а я чуть было не забыл — сунул себе в сумку…

Он порылся в ранце и достал тетрадку Маша раскрыла первую страницу и увидела большой желтый цветок, аккуратно распластанный по клетчатому листу и пришитый к нему за стебелек черной ниткой. А дальше шли мелко исписанные страницы. Маша не стала их читать — сунула за пазуху своей вязаной кофты, предвкушая лунный свет из окна, одиночество на острове во время ее собственной ночи, сотканной из длинных мгновений восторга.