Обо мне, кажется, забыли. Тадеуш ушел, даже не глянув в мою сторону, мадам Брошкевич говорила о чем-то по-французски с Терезой. Потом она тоже покинула столовую, правда, перед этим бегло посмотрев в мою сторону. Тереза замешкалась, убирая со стола, но вскоре тоже ушла, погасив лампу.

У меня щипало глаза, но слез не было, а потому копившиеся в душе горечь и обида не находили себе выхода. Бежать, скорей бежать отсюда, залезть в свою девичью постель, накрыться с головой одеялом… Как я предстану перед отцом Юлианом, что скажу ему? Нет, лучше умереть, чем сказать ему правду. Лучше умереть. Но как?

И тут я вспомнила про револьвер, который видела на диване в кабинете Тадеуша.

В коридоре было тихо и темно. Свет горел только на кухне, где было царство Терезы. Я дошла до поворота. В будуаре мадам Брошкевич горела настольная лампа под розовым абажуром и тихо играла музыка из радиоприемника. Вот и дверь в кабинет Там тоже темно и тихо. Мне не хотелось больше видеться с Тадеушем — нас словно уже ничего не связывало, к тому же я испытывала смертельную усталость и была неспособна на какое-либо общение. Я открыла дверь и вошла в кабинет. Прислушалась. Кажется, никого. Сквозь незашторенное окно проникал свет с улицы, и я видела очертания письменного стола, кресел, дивана. Я подошла к дивану и собралась пошарить рукой по его сидению в надежде, что револьвер все еще лежит там. Меня кто-то схватил за руку, дернул резко вниз, и я, не удержав равновесия, упала, больно ударившись обо что-то носом. Это был Тадеуш. Он крепко прижал меня к себе и сказал:

— Не сопротивляйся. Иначе я убью и тебя, и себя.

И я увидела, как блеснула темная сталь револьвера.

Он подвинулся к спинке дивана и велел мне лечь рядом, обнял меня левой рукой за плечи и приставив к моему виску холодное дуло револьвера.

— В барабане всего один настоящий патрон, все остальные холостые, следовательно, нашими жизнями с этой минуты распоряжается судьба. Это называется русская рулетка. Ты когда-нибудь играла в русскую рулетку?

Я молчала — от страха я лишилась дара речи. Тадеуш был явно не в себе и от него можно было ожидать все что угодно.

— Сейчас я позову maman — она тоже любит играть в русскую рулетку, но учти, ей неимоверно везет. Я был еще совсем маленький, когда отец стрелял в нее из этого самого револьвера, но патроны оказались холостыми. А вот попугаю не повезло — с первого же раза откинул лапки. Посмотрим, кого судьба выберет в свои заложники на этот раз. Я буду стрелять на поражение.

Он дернул за свисавшую со стены бахрому, и где-то в глубине квартиры раздался мелодичный звон. Вскоре послышался стук каблуков, скрипнула дверь, и я увидела на пороге кабинета темный силуэт мадам Брошкевич. По улице проехал автомобиль, свет его фар на мгновение придал силуэту объемность.

Прицелившись, Тадеуш нажал на курок. Послышался громкий хлопок, запахло гарью. Вспыхнул свет на потолке. Мадам Брошкевич была бледна, но невредима.

— Ей опять повезло, — сказал Тадеуш. — Ну-ка посмотрим, что уготовила судьба тебе, моя милая Юстина. Не бойся, если она уготовила тебе смерть, я тут же последую за тобой.

Я закрыла глаза и сжалась в комок, снова почувствовав возле своего виска холодное дуло. Всего несколько минут назад я шла в эту комнату за тем, чтобы умереть, сейчас же почему-то очень боялась смерти.

От хлопка у меня, казалось, раскололась голова. Но я все так же продолжала видеть свет и мне даже было больно. Выходит, я была жива.

— Тадеуш, не вздумай… — начала было мадам Брошкевич, но в это время прогремел выстрел, я почувствовала, как по телу Тадеуша прошла судорога, потом оно напряглось и словно застыло. Я боялась повернуть голову. По моей щеке лилось что-то горячее, и я осознала каким-то все еще работавшим уголком сознания, что это кровь Тадеуша. Что произошло дальше, я помню плохо, только помню, что в ту страшную ночь от меня ни на шаг не отходила Тереза. Быть может, лишь благодаря ей я не лишилась рассудка.

Меня долго держали в больнице в отдельной палате. Мадам Брошкевич присылала мне цветы. Когда мне стало лучше и впереди забрезжила свобода, которой я очень боялась, ко мне пришла Тереза.

Она сказала, что я, будучи законной женой Тадеуша (теперь уже вдовой), имею полное право на часть наследства — Брошкевичи, как выяснилось, были очень богаты. Она советовала мне начать процесс против мадам Брошкевич и даже назвала адвоката, который готов взяться за это дело. Думаю, ею прежде всего руководила ненависть к своей хозяйке, ну а потом уж симпатия ко мне. Я отказалась затевать процесс. Мое недавнее прошлое камнем лежало на моем сердце, и я больше всего на свете желала как можно скорей от него избавиться. Я целыми днями продумывала план моего возвращения к отцу Юлиану. Как я упаду перед ним на колени, стану вымаливать у него прощения, как буду искупать вину смиренной праведной жизнью.

В день моей выписки из больницы мне передали в конверте тысячу франков от мадам Брошкевич, билет на вечерний поезд и коробку шоколада. В короткой записке она желала мне здоровья и выражала надежду, что я еще сумею устроить свою судьбу.

Я изорвала записку в мелкие клочки, деньги и билет положила в сумку. Шоколад мне пригодился в дороге — я была еще очень слаба и страдала полным отсутствием аппетита, шоколад же слегка подкреплял мои силы.

До дома отца Юлиана я добралась на трамвае. Постояла возле ворот, любуясь все так же пышно цветущими хризантемами в палисаднике и думая о том, что отныне и их, и все остальное я буду видеть иными глазами — глазами грешной женщины. Входная дверь оказалась незапертой, и я прошла в столовую, где отец Юлиан в одиночестве пил чай. Он сидел на своем обычном месте спиной к двери, и я едва сдерживала слезы, глядя на его беззащитный затылок, покрытый реденькими седыми волосами. Он услышал мои шаги, сказал, не оборачиваясь:

— Вот ты и вернулась, дитя мое. Слава Богу. — Я бросилась перед ним на колени, разрыдалась. Он гладил меня по волосам, приговаривая: — Все дурное позади, Юстина. Не будем вспоминать о нем. Мне было без тебя очень плохо. Не надо мне ничего рассказывать. Если захочешь, сделаешь это потом. Я заранее отпускаю тебе все грехи.

Я всю ночь мыла и скребла запущенный дом, кормила кошек, стирала белье. А отец Юлиан сидел в столовой и читал свою любимую «Мадам Бовари» Гюстава Флобера. Когда я входила в комнату, он поднимал голову и ласково мне улыбался. Утром я ушла на дежурство в больницу, где меня тоже встретили очень ласково. Я рьяно включилась в спасительные для меня своей незыблемостью привычные будни, стараясь каждую минуту занять себя делом. Ночами я молилась — меня еще долго мучила бессонница. Деньги, полученные от мадам Брошкевич, я пожертвовала на нужды храма. Разумеется, возврата к прежней безмятежной жизни быть не могло, но я по крайней мере постепенно обретала некоторое равновесие души.

Так продолжалось до весны. В тот вечер, отправляясь на ночное дежурство в больницу, я чуть дольше обычного гляделась в зеркало, изучая лицо почти незнакомой мне женщины с заострившимися чертами и лихорадочно поблескивающими глазами. Я очень похудела за эту зиму и уже несколько раз ушивала свои старые юбки и платья. Разумеется, я заметно подурнела, но во мне это вызывало лишь злорадное чувство удовлетворения. Потому что я ненавидела свою плоть, сотворившую со мной такую злую шутку, и радовалась ее увяданию.

Как-то ночью в больницу привезли мальчика с крупозным воспалением легких. Его поместили в палату смертников. Действительно, из пятой палаты очень редко кто выходил живым.

За ночь я несколько раз подходила к его кровати, делала уколы сульфидина со стрептоцидом — антибиотиков в ту пору у нас еще не было, — клала на пылающий лоб пузырь со льдом, поправляла сбившуюся постель. Мальчик бредил. Он все время звал в бреду маму. Однажды он схватил меня за руку, открыл глаза и сказал:

— Ты пришла. Теперь я буду спать. Спасибо, что ты пришла. А они мне сказали, будто ты умерла. Но ты все равно ко мне пришла.

И он погрузился в сон.

Я ознакомилась с историей его болезни и выяснила, что не такой уж он и мальчик — в ту пору Анджею уже исполнилось восемнадцать лет. Правда, он был очень худ и еще узок в кости. Медсестра приемного покоя сказала, что его привезли из Старого парка — он лежал ничком на скамейке и не проявлял никаких признаков жизни. В кармане его брюк нашли водительские права и пропуск в университет. Отсюда и установили его личность.

Мое дежурство кончалось в восемь, но главный врач попросил меня остаться на день. Дело в том, что фельдшер, который должен был меня сменить, подвернул ногу. Я, разумеется, согласилась.

Анджей проснулся около полудня. У него все еще была высокая температура, но он уже не бредил, — думаю, у него просто не оставалось сил. Врач констатировал острое воспаление легких и сердечную недостаточность. Отойдя от постели Анджея, он покачал головой и спросил:

— Родственники не объявились?

— Нет пока, — ответила я. — Из регистратуры звонили в университет, но там сказали, что Ковальски числится у них вольнослушателем, и они про него толком ничего не знают. Вроде бы месяц назад он ушел из дома и ночевал у кого-то из друзей. Кажется, у него недавно умерла мать.

— Понятно. Как бы он не последовал за ней.

Доктор дал наставления относительно курса лечения, еще раз подошел к кровати Анджея, послушал пульс и стремительно вышел из палаты.

Я осталась возле Анджея — других дел у меня в то время, к счастью, не оказалось. Я села на табуретку возле его изголовья и стала вглядываться в лицо больного. Оно казалось мне очень красивым, хотя его черты нельзя было назвать правильными. Меня поразило выражение хрупкости и какой-то нездешней чистоты. Казалось, юноша только что явился на этот свет и еще не успел узнать, что здесь процветают мерзость и порок.