— Как это ты сказала: фри… фрибидная?

— Фригидная. Смешное слово, правда? И я, честно говоря, не могу до конца поверить в то, что женщина может быть равнодушна к ласкам мужчины. Хотя, говорят, многое зависит от самих мужчин.

Николаю Петровичу, с одной стороны, казалось, что говорить на подобные темы с собственной женой неприлично, с другой, ему было страшно интересно. Он вдруг почувствовал себя мальчишкой, открывающим тайны общения разнополых существ. Откуда, интересно, Маша все это знает?

Он повернул голову и внимательно посмотрел на жену. Оказывается, все это время она изучала его пристальным испытующим взглядом.

— Я хочу, чтобы наш мальчик был умней своих родителей, — сказала Маша и нежно погладила себя по животу. — Чтобы он жил не так, как живем мы. Коленька, мы ведь неправедно живем.

— Мы? — удивился Николай Петрович.

— И мы с тобой тоже. Я… я помню, Анджей очень боялся, что кто-нибудь узнает про то, что он был в немецком плену. Но ведь он не виноват, что попал в плен. Во время войны многие попадали в плен. Зачем же их за это… наказывать?

— Если бы все сдались в плен, Гитлер бы завоевал страну. Во время войны не о своей шкуре нужно думать, а о родине, — убежденно сказал Николай Петрович.

— Но ведь умирать не хочется никому. Тем более, бессмысленно умирать, — возразила Маша.

— Что значит бессмысленно? Люди умирали с именем Сталина на губах.

— Я ненавижу твоего Сталина, — вдруг сказала Маша. — Он убил моих родителей.


Серафима Антоновна зачастила к Соломиным. Она шла на звуки Машиного рояля как охотничья собака на запах дичи. Выпив с утра горячего молока с печеньем, Маша надевала длинное, специально сшитое у портнихи для музицирования платье, поднимала крышку рояля, укрепляла ее на штативе, отбирала ноты. И начинала свой день с Моцарта или Бетховена. Через полчаса раздавался звонок в дверь, и Вера, предварительно глянув в глазок, впускала Крокодильшу. Почтенная Серафима Антоновна никогда не приходила с пустыми руками — приносила либо букетик цветов для «пианистки», либо какую-нибудь особенную конфетку или шоколадку для «Машустика», либо «полезную» статью в газете или журнале, с которой непременно должен ознакомиться «каждый грамотный человек». Маша, прервав усилием воли игру, угощала Крокодильшу кофе, от запаха которого ее тут же начинало тошнить, а потому визиты Крокодильши ассоциировались у нее с отвратительными позывами, мутными волнами подкатывающими к горлу откуда-то из самой глуби живота.

Крокодильша внимательно вглядывалась в лицо Маши своими цепкими, как репьи, маленькими глазками неопределенного цвета, при этом без умолку болтая. Рассказывала, как ужасно храпит Сан Саныч, и ей пришлось «изолировать его в кабинете», как часто у него после рыбалки «открывается геморрой».

— Очевидно, они там нарушают режим, — говорила Крокодильша, держа двумя пальцами чашечку с кофе, при этом изо всех сил оттопыривая короткий толстый мизинец.

Что значит «нарушать режим», Крокодильша не поясняла, а Маша не спрашивала — она сидела, глядя в одну точку где-то за правым ухом Крокодильши и старалась подавить в себе поднимающуюся тошноту. Еще Крокодильша, подавшись вперед всем телом и понизив свой похожий на цыплячий писк голос, доверительно сообщала о том, что у нее был ранний — в сорок лет — климакс, а потом, через три года, врачи обнаружили опухоль и удалили ей матку.

— С тех пор мы с Сан Санычем не поддерживаем никаких интимных отношений, — рассказывала Крокодильша. — Как-то он сказал мне, что женщина без матки — это все равно что водка без градусов. Сначала было обидно до слез — ведь сам же, сам виноват, что у меня опухоль выросла. Врачи сказали, это от абортов, а я их, помню, восемнадцать сделала. Милая моя, заклинаю вас на правах матери: никогда не делайте абортов. Помимо всего прочего, это еще и страшное унижение для женщины.

В Машином животе теперь творилось что-то невообразимое, муть поднималась все выше и выше, горло уже начинали корежить спазмы.

— К тому же, — продолжала Крокодильша, не спуская с Маши своих глазок-репьев, — однажды я сделала аборт, когда ребенку было уже восемнадцать недель. Помню, мы крепко повздорили с Сан Санычем, и он, хлопнув дверью, уехал в командировку. Мы жили в ту пору в коммунальной квартире, дочки все время болели, а меня по утрам просто выворачивало. От соседей стыдно было — с нами жила интеллигентнейшая пара пожилых научных работников. Подозреваю, в их жилах текла дворянская кровь, и я, помню, приглядывалась на кухне к Варваре Николаевне, стараясь перенять ее манеры. Так вот, он уехал — ни звонка, ни телеграммы, дочки одна с ангиной, другая все время сопливит. Думаю, куда же тут младенца заводить? Всего две комнатушки, пеленки вешать негде, да и злость у меня такая на Сан Саныча, что убила бы его чем попало. Сестра старшая мне и говорит: «Есть у меня одна старушка-акушерка. Искусственные роды вызывает. На дом приходит, берет продуктами либо мануфактурой…»

Крокодильша шумно прихлебнула кофе и поставила чашку на блюдце. У Маши слегка улеглось внутри, и лоб покрылся испариной облегчения.

— А у нас комнаты смежные и двери между ними нету, — продолжала свой рассказ Крокодильша. — Сестра завесила дверной проем покрывалом, включила дочкам радио. Обеденный стол застелили клеенкой…

Маша сидела, точно завороженная, не в силах шелохнуться. Отвратительная — изнаночная — сторона жизни имеет свойство притягивать к себе почти с той же силой, что и прекрасная. Маша боялась слово пропустить из рассказа Крокодильши, хотя был он ей невыносимо мерзок.

— …Старушка была маленькая и сморщенная, как печеное яблоко, — рассказывала Крокодильша. — Но руки у нее оказались очень сильные. Она ощупала мой живот, больно надавливая на него кончиками своих холодных пальцев. Потом положила мне под ягодицы подушку, велела согнуть ноги в коленях и расставить их как можно шире. Я лежала совсем голая под низко спущенным абажуром и дрожала от холода и страха. Старушка порылась в своем чемоданчике-балетке, достала металлическую воронку с длинной изогнутой трубкой и велела сестре принести из кухни кастрюлю с горячей водой. Она, как мне показалось, со злостью запихнула мне между ног воронку, велела сестре: «Держи ее за ноги», — развела в кипятке какой-то желтоватый пенящийся порошок, набрала полный ковш и стала лить в воронку. Мои внутренности точно огнем ожгло. Я вскрикнула, сестра зажала мне рот ладонью. Старуха сказала: «Ты ей, главное, ноги держи, чтоб меня не побила. Сейчас она затихнет — я ей эфира дам понюхать».

Она поднесла к моему носу пузырек, по телу разлилась слабость, я больше не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, хотя помнила и чувствовала все, что со мной делают.

Маше казалось, что Крокодильше доставляет удовольствие вспоминать и рассказывать обо всем этом, точно она смакует мельчайшие подробности когда-то давно пережитой боли и унижения.

— Старуха стучала ребром ладони мне по животу, лила в воронку кипяток, снова стучала. Потом навалилась на мой живот всем телом, и мне, помню, стало нечем дышать. «Кровь!» — услышала я испуганный вскрик сестры, и старуха вытащила из меня воронку, сполоснула ее в кастрюле с кипятком, быстро кинула в чемодан. Сказала сестре: «Через час позвонишь в больницу. Одень ее и уложи на кровать. И пол затри. У нее начались схватки».

Она дала мне еще понюхать свой пузырек, захлопнула балетку и ушла. Я видела словно издалека, как сестра одевает меня, помогает лечь на кровать, укутывает одеялом. Потом она быстро вымыла в столовой полы — оказывается, посреди комнаты стояла кровавая лужа, — поставила на место стол, застлала его скатертью и даже водрузила на его середину вазу с бумажными розами. Я чувствовала, что вся подплываю кровью. Начались сильные боли и схватки. Из больницы приехали почти мгновенно после вызова — она была у нас за углом. Меня сходу положили на операционный стол, и я потеряла сознание. Утром нянечка сказала, что у меня был мальчик. Мы с Санычем, помню, так хотели сына. — Крокодильша вздохнула. — Сам виноват. Я потом еще долго болела, а сестра, царство ей небесное, за дочками смотрела. Саныч у меня в ногах ползал, когда приехал. И рыдал, словно баба. Я же нисколько не переживала — у меня целый месяц все нутро огнем горело. Хоть бы одному из мужиков такое испытать. Нам в тот же год квартиру хорошую дали, Саныча директором завода сделали. Я прислугу наняла — приходящую, правда…

Крокодильша говорила что-то еще, но Маша ее уже не слышала. Новая волна мути с головой захлестнула ее. Она вскочила, опрокинув стул, бросилась в ванную. Рвало ее мучительно и с болью. Она помнит, что Крокодильша дала ей выпить какую-то жидкость, пахнущую мятой, помнит, что вдвоем с Верой они отвели ее в спальню, уложили на кровать и накрыли до подбородка одеялом. Крокодильша уселась у нее в ногах. Маша впала в дрему-полузабытье. Ей чудился обитый цинком стол, над которым светил алой глаз лампы. По столу ползали змеи, сплетаясь в отвратительно скользкий шевелящийся клубок. Одна из змей подняла голову, высунула раздвоенный язык и беззвучно зашипела. Машу охватил ужас, и она очнулась. Крокодильша все так же сидела в ногах, не спуская глаз с Машиного лица.

— Бедняжка, — сказала она. — Зато у вас наверняка будет мальчик. Меня тоже в тот раз страшно рвало, а обеих дочек я носила очень легко. Скажите вашему мужу, чтобы он вас берег. Впрочем, я сама ему об этом скажу. Мужчины подчас бывают бесчувственны, как истуканы. Но это не от злого умысла, уверяю вас. Просто они никогда не бывали в нашей шкуре.

Она похлопала Машу по ногам и встала.

Маша видела сквозь сковавшую ее дрему, как Крокодильша подошла к окну, выглянула на улицу, побарабанила толстыми пальцами по стеклу.

Маша снова куда-то провалилась, только на этот раз ей не снилось ничего, кроме сплошного мрака. Когда она проснулась, Крокодильши в комнате уже не было.