Лиза кинулась вперед и увидела голенького малыша, который беспомощно сучил ножонками, бестолково размахивая кулачками, словно пытаясь отогнать боль и страх. Вытянув руки, чтобы их не коснулись жгучие языки, снующие по атласному покрывалу, Лиза выхватила маленькое тельце из подползавшего огня и бросилась было к двери, но запуталась в дыму и оказалась возле окна. Воспаленные глаза с восторгом увидели синее небо, сверкание воды, мелькание нагих белых тел… Лиза высунулась, жадно глотая воздух, и вдруг увидела, как одна из женщин у водоема подняла голову, заметила ее в окне и с криком бросилась в дом.

«Слава богу! Значит, кто-нибудь поможет!»

Ребенок, лишь только она прижала его к себе, перестал кричать, только изредка глубоко вздыхал, успокаиваясь. Слезы еще блестели на его щеках, но светло-карие глаза были на диво спокойны. Чуть откинув круглую головенку, покрытую мелкими, влажными от пота колечками темных волосиков, сведя круглые бровки, он внимательно смотрел на Лизу, рассеянно водя по ее лицу пухлой ручонкой. Да и весь он был такой пухленький, тугой, смуглый, будто созревший каштан, что Лиза вдруг с острым наслаждением прижала его к себе. Изо всех сил! Тут же испугалась, не причинила ли ему боль? Но, встревоженно заглянув в маленькое личико дитяти, встретила блаженную беззубую улыбку…


В сердце ей словно бы ударило что-то, она даже зажмурилась на миг, и тут кто-то, кашляя и задыхаясь в серой дымной пелене, вцепился в дитя, вырвал его из рук Лизы. Она открыла затуманенные глаза и увидела перед собой искаженное лицо Чечек.

Прижав к груди вновь раскричавшееся дитя, она кинулась прочь, Лиза следом; и они обе выскочили прямо в толпу воинов и слуг, спешивших гасить пожар. Гюлизар-ханым, взмахивая широкими черными рукавами, словно клуша крыльями, погнала Лизу и Чечек, будто заблудившихся цыплят, в другую залу, куда уже сбежались все гаремницы.

Завидев Чечек с ребенком на руках, женщины кинулись к ней, причитая:

– Кичкенэ[118]! Жив, он жив! Наш маленький оглан, наш Мелек! Он жив, шукур аллах[119]!

Чечек, полуодетая, босая, растрепанная, сунула малыша в чьи-то руки и с кулаками набросилась на Лизу. Из груди ее рвался звериный вой, глаза высветились от ярости.

Лиза была так ошеломлена, что не сразу нашла в себе силы сопротивляться. Ей на помощь кинулась Гюлизар-ханым. Но даже вдвоем им было не справиться с Чечек. Рассвирепевшая, дорвавшаяся наконец до ненавистной соперницы, она сбила Лизу с ног, уселась верхом и, зажав обе ее руки в одной правой, с оттяжкою лупцевала левой по щекам. Лиза билась, пытаясь вывернуться; Гюлизар-ханым тащила Чечек за плечи, но сдержать эту сильную, словно разъяренная медведица, малороссиянку им было не под силу. Лиза едва не задохнулась от боли и тяжести, как вдруг ощутила внезапное облегчение и поняла, что кому-то все же удалось стащить с нее Чечек.

С трудом приподняв голову, она увидела Гюрда, который вцепился Чечек в косы и только так удерживал обезумевшую женщину, завывшую от боли и неутоленной ярости:

– Пусти! Пусти меня, паршивый пес! Она хотела убить моего ребенка!

Гюрд, наверное, от изумления разжал пальцы, и Чечек, будто пущенный из пращи камень, снова устремилась к Лизе, все еще полулежавшей на полу. Однако, не сделав и трех шагов, рухнула на колени, касаясь лбом пола. То же сделали и другие гаремницы и Гюлизар-ханым, а Гюрд, склонившись, приложил руку ко лбу, губам и к сердцу, выражая этим преклонение, обожание и сердечную преданность, как и подобало при появлении султана…


Лиза медленно села, потирая горло, и встретилась с Сеид-Гиреем взглядом. Она увидела в глубине его глаз жестокое разочарование, которое он испытал при виде ее и которое вмиг остудило в его сердце и его плоти столь долго лелеемый пыл…

Подурнела ли Рюкийе от всего пережитого, жалок ли был ее вид после трепки, заданной Чечек, или просто облик, хранимый в памяти ее любовника, оказался вовсе не сходен с явью? И следа прежней привязанности не нашла она на лице этого мужчины – и навек зареклась верить в свою проницательность.

– Что здесь происходит? Что ты вопишь, будто гяур, с которого живьем сдирают кожу? – Он вперил в Чечек пронзительный взор. – Кто хотел убить ребенка?

Ненависть к Лизе оказалась, очевидно, куда сильнее, чем страх перед султаном.

– О господин! – взвизгнула Чечек, снова залившись слезами. – Эта гадюка подожгла постель, в которой спал наш Мелек! Я застала ее в тот миг, когда она хотела бросить его в огонь!

– Это неправда! – воскликнула Лиза, только сейчас сообразив, почему так взбеленилась Чечек и какой чудовищный возводит на нее поклеп. – Ты ничего не видела, ты просто не поняла! Я только…

– О господин! – рыдала Чечек, указывая на дверь, откуда все еще сочился едкий дым. – Я видела, клянусь Аллахом, клянусь спасением моей души! Вся постель пылала костром, эта аждага[120] держала на руках дитя, и если бы я не выхватила его…

Она захлебнулась рыданиями, и Лиза с изумлением поняла, что Чечек вовсе не клевещет на нее злобно: она и впрямь верит, что Лиза виновна. А раз так, надо только успокоить ее, объяснить, что произошло на самом деле, и все тотчас все поймут. Но она не успела и слова молвить.

– О господин! – снова закричала Чечек. – Тебя обманули! Никакого Мансура тут не было, эта русская тварь сама к нему сбежала, ей помогли Эбанай с Бурунсуз! Они ее пособники, они предатели, они…

– Ты врешь, поганка! – взревела Гюлизар-ханым.

Но зазвучал голос Сеид-Гирея, и вокруг тотчас воцарилась мертвая тишина:

– Все вон отсюда! Все прочь.

Зала опустела так стремительно, словно порыв ветра вымел ворох сухих листьев.

– Гюрд, останься, – приказал Сеид-Гирей. – И… ты.

Лиза осталась сидеть, где сидела.

Сеид-Гирей стоял, отвернувшись к окну. У дверей застыл Гюрд.

– Брат мой, – негромко произнес Сеид-Гирей, – видишь ли ты эту женщину?

– Да, господин. – Голос Гюрда был так же безжизнен, как голос султана.

– Я был слаб пред нею, – глухо промолвил Сеид-Гирей. – Я позволил ей завладеть моею душою. Мое тело жаждало ее тела, как умирающий алчет жизни. Но я, безумец, не распознал, что аллах ниспослал мне в лице ее испытания, и едва не отравился пагубной страстью. Я окружил ее пламенной любовью. Я возвысил ее до себя, грязную неверную, пленницу, купленную за несколько медных монет для забав моих воинов! Но она обманула меня. Она вытравила плод Гирея, она задумала сгубить мою валиде и моего ребенка. Брат, она и тебя провела… Я подозревал, что она была в сговоре с Ахметом Мансуром, моим врагом, злоумышляя против чести моей… Будь она проклята! Теперь я понял, чего желал бы от меня аллах! Я докажу ему, что могу вырвать ее из своей души, что свободен от дьявольской напасти! Еще полчаса назад мне была бы нестерпима мысль о том, что ее могут коснуться руки другого мужчины. А теперь я отдаю ее тебе, брат!

Гюрд быстро взглянул на него, и на белом, как снег, лице его глаза казались вспышками синего огня. Но остался стоять, где стоял.

– Ты что ж, не слышал? – выкрикнул Сеид-Гирей высоким, злым голосом. – Я повелеваю: владей ею здесь, сейчас! Я хочу видеть это тело поруганным, растоптанным! Это и будет мой эль-араф[121]! А потом ты убьешь ее, чтобы в этом зловонном болоте уже не мог прорасти благовонный росток.

Гюрд опустил глаза, скрестил руки на груди.

Сеид-Гирей с коротким, яростным криком рванулся к нему, но тут же на лице его появилось осмысленное выражение.

– Ты прав, брат мой. Отдать ее тебе – значит, осквернить правоверного этим нечистым телом. Я бы хотел бросить ее моим бекштакам, но и для них она грязна и заразна. Тогда… убей ее, Гюрд. Я хочу видеть ее смерть. Убей ее!

– Нет, – пролепетала Лиза. – Не надо…

Больше она ничего не смогла сказать. Накатилась вдруг такая усталость, что захотелось упасть и уснуть. Пусть даже смертным сном. Все словно бы померкло вокруг; и только ятаган за поясом Гюрда, сверкая, слепил взор. Вот сейчас Гюрд выхватит его…

Он не шелохнулся.

– Что-о? – прошептал Сеид-Гирей. – Ты осмелился?..

Он не договорил. Дверь распахнулась с таким грохотом, словно в нее ударилось пушечное ядро, и в залу влетела Гюлизар-ханым.

– Рюкийе! – вскричала она, бросаясь к Лизе, скорчившейся на полу. – Ты жива?

– Во-он! – взревел Сеид-Гирей, наклоняя голову, будто взбешенный бык, и багровые жилы вздулись на его лице. – Вон отсюда!

– Нет, господин! – Гюлизар-ханым рухнула на пол, обхватив колени султана. – Не трогай Рюкийе! Ты не найдешь себе покоя, если лишишься ее! Я ведь знаю тебя больше двадцати лет, о эльмаз[122] моего сердца, знаю твое неистовство. Поверь, Рюкийе ни в чем не виновата. Это все я… хотела, чтобы твоей валиде стала она. Я так ненавидела Чечек, злобную, мстительную, глупую! Это я, господин, это я подожгла постель, в которой спал ее ребенок!

– Гюлизар-ханым… – Сеид-Гирей тяжело покачал головою. – Замолчи! Ты болтаешь пустое. Ты наговариваешь на себя!

– Я хотела, чтобы он погиб, а Рюкийе родила тебе другого сына и стала твоей валиде. Это я, – твердила Гюлизар-ханым, зажмурясь и прижав руки к груди, – клянусь тебе господом нашим, Иисусом Христом, Пресвятой Девою клянусь, что это я указала дорогу Ахмету Мансуру в Хатырша-Сарай и помогла ему похитить Рюкийе…

Это было уже свыше сил Сеид-Гирея. Взор его помутился.

– Ты! – застонал он, бросаясь к армянке, и Лиза увидела, как что-то блеснуло в его руке. – Ты!.. – Он на миг склонился над Гюлизар-ханым, раздался булькающий хрип, и она тяжело завалилась на правый бок, беспомощно хватаясь руками за воздух. В левом боку ее, под ребрами, торчала рукоять ножа.

– Гоар! – Лиза вскочила, однако ноги ее подкосились, и она беспомощно осела на пол, скорчившись, прижав кулаки к глазам. – Что ты наделала, Гоар?

– Что ты наделала? – тонким голоском испуганного мальчишки проговорил Сеид-Гирей, падая на колени рядом с Гюлизар-ханым. – Матушка моя! Что же ты наделала?