Елена Арсеньева - Любимая муза Карла Брюллова

Наконец Сен-При поставили на ноги, развязали их и сняли с тела опутывавшие его веревки. Вытащили кляп изо рта и поднесли воды.

В первую минуту Эммануил с трудом двигал онемевшими челюстями, а потом с наслаждением напился из поднесенной кружки.

Руки его, впрочем, оставались стянутыми за спиной, а глаза – завязанными.

Сен-При слышал удаляющиеся мужские шаги, а потом где-то вдали захлопнулась дверь.

Он стоял с чуточку кружащейся головой, насторожившись, пытаясь уловить хоть какой-то звук.

Вокруг царила полная тишина, напоенная ароматом роз, и Сен-При вздрогнул, будто от выстрела, когда до него донесся женский голос, пропевший причудливую музыкальную фразу, а потом речитатив:

О, как безрассудна, о, как беспощадна любовь…

Голос был низок и прекрасен, музыка восхитительна. Меломан Сен-При тотчас узнал арию Октавии из модной оперы Пачини «Последний день Помпеи».

Образ разбойной крестьянки развеялся как дым. Петь по-итальянски, да так, словно над голосом потрудились ведущие оперные профессора?!

Ей хоть сейчас на сцену!

Но кто же она?

Поющий голос приближался, затем напев оборвался очаровательным смешком, и Сен-При ощутил, что кто-то стоит за его спиной. Он хотел обернуться, но ощутил горячие пальцы на своих запястьях.

Ничего не видя, он весь обратился в слух и осязание. Пальцы осторожно, виток за витком, снимали грубую веревку с запястий Сен-При, то и дело касаясь его ладоней, и, как ни устали его руки от пут, как ни затекли они, эти касания не могли не волновать поручика. Он уже почувствовал, что вреда ему здесь причинено не будет, и весь отдался удивительным ощущениям, которые пробуждали в нем эти прикосновения.

Наконец руки его были свободны от пут, но не от пальцев, которые то сильно, то нежно, поглаживали усталые запястья, разминали их, заставляя кровь бежать быстрее.

К тому времени, как незнакомка отпустила его руки, Сен-При был совершенно вне себя от загадочности происходившего и… и от возбуждения.

Не осталось даже воспоминания о боли и страхе. Осталось только желание.

Одним рывком Эммануил сорвал с глаз повязку и резко повернулся.

Но ничего не увидел: кругом царила поистине кромешная тьма. А через миг жаркие губы прильнули к его губам.

Сен-При ощутил, как руки женщины срывают с него ментик, потом проворно расстегивают доломан [10], а вслед за этим к его сорочке прижалась нагая грудь – и это была такая грудь, что Сен-При лишился остатков рассудка.

Последним связным воспоминанием молодого поручика было то, что одной рукой он прижимает к себе чье-то обнаженное тело, а другой пытается справиться с рейтузами, которые уже были готовы лопнуть от переполнявшего чресла его желания.

Это случилось в чудесный итальянский летний полдень, сверкающий солнцем и оглушающий жарой всякого непривычного к ней человека. Впрочем, даже неаполитанцы старались держаться в тени. Но Литта, который всегда зябнул в сыром, переменчивом и неуютном климате Санкт-Петербурга, в Неаполе чувствовал себя преотлично и с удовольствием выезжал в любое время дня любоваться красотой гавани и видом на дремлющий Везувий, восхититься видом острова Капри на горизонте, проехаться мимо королевских дворцов, пышных и роскошных, пожелать счастья молодоженам, которые только что повенчались в церкви Сант-Кьяра в надежде, что святая Клара Ассизская будет покровительствовать их семейному благополучию, помолиться у входа в катакомбы Сан-Гаудиозо, некогда бывшими убежищем первых христиан, и напоследок непременно заглянуть в прохладное и таинственное здание музея Бурбонов и Королевской библиотеки. Сюда недавно были перенесены коллекции семьи Фарнезе и предметы, обнаруженные при раскопках древних городов, некогда погребенных и уничтоженных при извержении Везувия.

Юлия, конечно, неотступно сопровождала того, в ком видела всего лишь деда (Литта скорее откусил бы себе язык, чем открыл бы ей тайну их подлинного родства). Жара девушке тоже не мешала – жар был у нее крови, и с этим ничего нельзя было поделать! Останки Геркуланума и Помпеи, выставленные в музее, привлекали ее необычайно, и она лелеяла мечту уговорить деда побывать на знаменитых раскопках. Впрочем, Юлий Помпеевич, который был не чужд логике мистических совпадений, видел нечто роковое в совпадении имени своего отца и названии баснословного города, а потому его ничуть не тянуло в сие роковое место, хотя он с любопытством бродил между музейными экспонатами, свидетелями жизни двух уже несуществующих городов.

Но чаще всего Литта и Юлия прогуливались по виа Толедо. Причем не в экипаже, а именно пешком – находя особое удовольствие в том, чтобы не разглядывать простых неаполитанцев свысока, а смотреть им в глаза на равных.

Вот и в тот день они шли по этой улице, то и дело заглядывая в многочисленные лавочки и постепенно приближаясь к оперному театру Сан-Карло. Однако оба уже не предвкушали новый поход туда, а, наоборот, говорили о том, что пора уже переехать в Венецию или в Милан, где оперный репертуар богаче. Тем более скоро придет лето, театры закроются… надо успеть послушать все, что можно, в Teatro La Fenice di Venezia и в Teatro alla Scala a Milano, прежде чем провести самое жаркое время года на одной из многочисленных вилл, принадлежавших родам Висконти и Литта, которые были унаследованы Юлием Литтой и, рано или поздно, сделаются собственностью Юлии Пален.

И тут Юлия заметила молодую женщину, одетую в черное, как одеваются почти все замужние итальянки на юге. У непривычного человека могло создаться впечатление, что все эти особы, как одна, носят вечный траур по своей минувшей молодости или загубленной жизни. Однако это была просто дань католической скромности – и странное для северянина убеждение, будто в черном нежарко даже в самую несусветную жару.

Собственно, внимание Юлии привлекла не столько женщина, которая дремала у подножия одной из колонн Сан-Карло, сколько девочка, сидевшая на ее коленях.

Малышке едва ли исполнилось больше двух лет, и она была поистине прелестна – с этими ее длинными, вьющимися темно-каштановыми волосами и сияющими вишнево-карими глазами. Черты лица ее обещали в будущем изумительную красоту.

Мать же, несмотря на молодость, была нехороша собой, бледна, тускла и только овалом лица и очерком бровей напоминала дочь. Видимо, девочка пошла не в нее, а в отца, а если так, он должен быть красоты замечательной!

Полюбовавшись малышкой, которая слезла с колен матери и, едва удерживаясь на нетвердых ножках, играла камушками, валявшимися между колоннами, швыряя их из стороны в сторону и хохоча, Литта и Юлия пошли было дальше, к музею Бурбонов, но вдруг топот копыт и отчаянные вопли заставили их оглянуться – и замереть от ужаса так же, как замерла вся виа Толедо.

Небольшая карета, запряженная красивой серой в яблоках кобылкой, мчалась по мостовой, мотаясь из стороны в сторону. Самого кучера, веттурино, отбросило с козел – видимо, лошадь понесла, а он не успел даже схватиться за вожжи, которые волочились по земле, путались в ногах кобылки и еще больше ее пугали.

Но самым страшным было не это! Посреди мостовой сидела та самая кудрявая девочка, которая вот только что, кажется, всего лишь минуту назад играла между колоннами театра Сан-Карло. Какой-то камушек на мостовой привлек ее внимание, вот малышка и доковыляла к нему, не понимая опасности и не ведая страха.

Еще несколько мгновений – и она будет неминуемо раздавлена обезумевшей лошадью!

И в тот же миг мимо Литты словно вихрь пронесся, и он увидел Юлию на пути лошади. Времени на то, чтобы схватить девочку на руки и отбежать, у нее не оставалось. Она пинком отшвырнула ребенка с дороги, а потом и сама прыгнула на обочину, избегнув копыт лишь чудом.

Самое удивительное было то, что лошадь почти тотчас встала как вкопанная, резко вздымая взмыленные бока и бешено кося налитыми кровью глазами. Веттурино вывалился из кареты и кинулся к ней, занося кнут.

Юлия схватила девочку на руки и тоже подскочила к лошади.

Она двигалась с почти сверхъестественной быстротой, так что ребенок не успел даже заплакать, а веттурино – хлестнуть кобылку.

Литта стоял разиня рот и положительно не верил глазам. Казалось, в нежную и печальную девушку вселилась фурия, наделившая ее особенной силой, ловкостью, проворством – и в единый миг совершенно изменившая не только ее настроение, но и натуру!

Юлия отвесила веттурино оплеуху, так что он повалился на край повозки, а потом свободной рукой вздернула на ноги и рявкнула:

– Это тебя хлестать надо, а не лошадь! Посмотри!

И она ткнула его носом в хомут, из-под которого расползались струйки крови, пачкая серую шкуру.

И тут наконец толпа, доселе оцепенело молчавшая и словно бы даже не дышавшая, разразилась воплями, аплодисментами, смехом и слезами, благословениями в адрес в первую очередь, конечно, Santa Madonna, а уже потом – в адрес bella signorina et ragazzina, прекрасной синьорины и девочки, а заодно – проклятиями веттурино, который так небрежно запрягал лошадку, что не заметил, как под хомут попала какая-то колючка, доведшая ее до бешенства.