Елена Арсеньева - Любимая муза Карла Брюллова

Ольга Сергеевна испуганно всматривалась в его лицо. Недавно у них в имении отравился сын кухарки – наелся какой-то ядовитой травы, схожей с петрушкой, вот и у него в глазах было зелено и голова кругом шла. Но здесь негде, вроде, было папеньке отравиться… Обед, которым Пушкиных потчевали в Графской Славянке, оказался выше всех похвал: изобилен, вкусен, без всяких европейских глупостей, рассчитан на грубый русский желудок – и при этом изыскан. Но, может быть, папенька просто обкушались? Немудрено, так все вкусно, с таким искусством приготовлено было!

– Ты в банной комнате была? – спросил между тем Сергей Львович громким оживленным шепотом. – Непременно сходи! Она вся розовая, а вместо простого оконного стекла – цветное, тоже розовое, и его волшебством все там кажутся светло-розовыми. Сад и небо чрез это стекло приобретают бесподобную окраску, а воздух кажется воспламененным. Говорят, это напоминает небо Италии, но, признаюсь, у меня от этого заболели глаза… небось потому все и представляется зеленым.

Ольга Сергеевна облегченно вздохнула и улыбнулась. Но охота смотреть ванную (банную, как говорил отец) комнату пропала. Да и, честно говоря, насмотрелась она уже на чудеса вновь отстроенной Графской Славянки!

У многочисленных гостей, прибывших на новоселье, глаза разбегались, все были единодушны во мнении, что это – истинное сокровище, что невозможно представить себе ничего более элегантного в смысле мебелей и всевозможных украшений. Все ходили тараща глаза и охая.

К слову сказать, атмосфера Графской Славянки была не музейно-благоговейная, а очень веселая. И в самом здании не наблюдалось никакой помпезности. Расположение комнат в этом двухэтажном строении с классическим главным фасадом с непременными львами у парадной лестницы и романтическим – садовым было очень продуманным и удобным. Не было привычных для многих барских усадеб парадных просторных гостиных и длинных анфилад, зато было множество не слишком больших, замкнутых, уютных комнат различной формы, с эркерами, из которых открывались чудесные виды, с уютными нишами для встроенных мягких диванчиков, с цветниками и увитыми зеленью трельяжами.

В самом центре дома был устроен большой бальный зал, разделявший его и через лоджию соединявшийся с садом. К залу примыкал вестибюль, а по соседству разместились гостиные, столовая с буфетной и бильярдная.

В парадной зале Славянки висел портрет Юлии. Написал его Петр Басин, художник, приятель Брюллова. Портрет получился сдержанным – просто отчет о внешности графини: была-де на свете вот такая красавица, одна из многих…

Собственно, зачем нужен был портрет, когда все глаз не сводили с живой, подлинной графини Самойловой?

На втором этаже разместились комнаты воспитанниц Юлии, которые вызывали у гостей едва ли не больше интереса, чем сама хозяйка. Слухи ходили, будто они дочери, а может, и племянницы какого-то итальянского композитора, и для каждой девочки Юлия из своего колоссального состояния выделила миллион рублей.

Этому мало кто верил, но сами такие разговоры впечатляли необычайно.

Девочки, впрочем, были тихи, скромны, к гостям не выходили.

Ольга Сергеевна знала, что муж и брат Александр ждут ее писем о том, как прошел праздник, и запоминала каждую мелочь.

Сама графиня Юлия интересовала ее необычайно! Вспомнилось, как отзывалась о ней графиня Зинаида Ивановна Юсупова: «Это истинный Дон Жуан в юбке, с той лишь разницей, что статую командора она пригласила бы не к ужину, а в постель. Обожает эпатировать публику, хлебом ее не корми, дай только выставить на всеобщее обозрение свои проказы. Истинная героиня Понсон дю Террайля или вовсе Поля де Кока, фривольнейшего из всех французских писателей!»

И воспоминание оказалось, что называется, в руку…

Почтенные гости постепенно разъезжались. Порывался отбыть и старший Пушкин, но Ольге Сергееве было жаль лишиться каких-то особенных впечатлений, и она уговорила отца остаться. Тогда он отправился в одну из маленьких гостиных, устроился там на диванчике и решил вздремнуть, ибо привык всегда спать после обеда – и не желал и теперь изменить этому правилу.

В это самое время прибыли кавалергарды, которые не смогли быть на праздничном обеде. Впрочем, для них обещали собрать застолье чуть погодя, зато подносили в серебряных ведрах шампанское. Есть молодым господам не хотелось – им хотелось веселиться, и шампанское для этого годилось как нельзя лучше.

– Сейчас будет особенное веселье! – объявила графиня Самойлова. – Господа, вообразим, что мы в романе Поля де Кока «Белый Дом».

Ольга Сергеевна сделала большие глаза. Роман она читала, хотя, конечно, он был из тех, которые приличной женщине читать не следовало, а тем паче – публично признаваться, что она его читала.

Это брат Сашка книжку ей подсунул и потом долго хохотал, когда сестра кривила губы.

Но кавалергарды признаться в том, что знакомы с творчеством Поля де Кока, совершенно не стыдились. Это была компания веселых, привлекательных и при этом совершенно несносных молодых людей – весьма родовитых, а порой и очень богатых фамилий. Именно их, знала Ольга Сергеевна, называли повесами. Дело было не только в картежничестве, пьянстве или бретерстве завзятых дуэлянтов. Повесничанье – дерзость, эпатирование приличий – было в большой моде среди гвардейской молодежи. Ольге Сергеевне было бы их очень неловко осуждать, потому что в ответ на упреки в несообразном поведении молодые люди очень любили читать из Пушкина, из его «Послания Каверину» (Каверин был среди них образцом повесы):

В свете постоянно ходили рассказы об этих «безумных шалостях» – иногда более, иногда менее невинных. Похоже, одна из них как раз началась…

В сад вбежали несколько крестьянок. Большинство были хороши собой и весьма нарядны, другие уже в годах, и их, чудилось, привели прямо от печки или из коровника. Но все крестьянки были уже немного пьяны: лица их раскраснелись, глаза блестели, говорили они невнятно и смеялись слишком громко.

При виде их дамы, оставшиеся еще в усадьбе, ощутили себя скандализованными, особенно когда самые молодые кавалергарды начали бесстыдно лапать хорошеньких поселянок.

Впрочем, Юлия резко прикрикнула – и девок оставили в покое. Это не остановило исхода большинства дам – но самые любопытные остались, в их числе Ольга Сергеевна, которая, однако, думала, что роль корреспондентки, ею на себя взятая, оказывается более щекотливой, чем ей казалось вначале.

Тем временем всех провели на опушку сада, где загодя был вбит в землю высокий столб. На вершине громоздились какие-то яркие свертки. Хозяйка заявила, что там привязаны подарки: сарафан и повойник. Какая баба первой вскарабкается на высокий шест, той эти призы и достанутся.

Ольга Сергеевна выдержала еще пять минут, а потом отправилась будить отца. Вслед за ней убежали из сада оставшиеся женщины, скандализованные до онемения.

Остались только подвыпившие мужчины, и не надо было стараться напрягать воображение, чтобы представить, чтоони могли узреть, когда крестьянки поочередно полезли на столб. Это сословие панталон не носит!

Потом Ольга Сергеевна узнала, что приз получила баба лет сорока пяти, толстая и некрасивая. Однако муж ее, прослышав о забаве, прибежал, поколотил жену и все выигранное побросал в костер. Тогда графиня велела дать ей другой сарафан и другой повойник и приказала носить его всегда как награду за ловкость.

Назавтра весь Петербург обсуждал это празднество. Императору также было доложено о непристойной забаве. Конечно, графиня могла в своем доме выделывать все что угодно, однако участие в такой мерзости офицеров показалось государю позорным и оскорбительным для чести мундира.

Кара не замедлила воспоследовать. Всех кавалергардов, участников этой развеселой компании, уволили из гвардии и перевели в армейские полки.

В свете долго об этой истории шушукались. Услышав о ней, Николай Самойлов понял, что никогда не поедет в Славянку и не станет искать встреч с Юлией. Он и сам охальничал, бывало, так, что хоть святых выноси, а все же невыносимо противно вдруг сделалось, когда представил себе голые бабьи зады, вознесенные над толпой ржущих офицеров.

– Никогда! – сказал он маменьке Екатерине Сергеевне, которая никак не унималась в своем желании помирить сына и Юлию. – Слово даю – только через мой труп!

Екатерина Сергеевна залилась слезами и на время от сына отвязалась.

Однако, несмотря на скандал, народу в Графскую Славянку ездить меньше не стало! Столы там ломились от яств, вино лилось рекой, забавы устраивали одна другой затейливее и скоромнее, оркестры играли чудесные, танцевать можно было хоть до упаду, и вечера у графини Самойловой в чудесном саду пленяют так, что вследствие этого Царской Село пустело!

Ходили слухи, будто Николай Павлович предложил графине продать ему Графскую Славянку. Юлия-де усмехнулась:

– Скажите государю, что ездили не в Славянку, а к графине Самойловой, и где бы она ни была, будут продолжать к ней ездить.

Одним прекрасным вечером графиня отправилась на Елагин остров и доехала до той стрелки, где в то время пел только соловей и вторила ему унылая песнь рыбака со взморья.

Став на эту стрелку, Юлия сказала:

– Вот сюда будут приезжать к графине Самойловой.

И в самом деле, рассказывают, что со следующего дня в дикий уголок Елагинского острова начали приезжать поклонники графини. В каких-нибудь две-три недели Елагинская стрелка стала местом собраний для всего аристократического и элегантного общества Петербурга.