Однако Николай был еще молод, и умная жена могла бы стать верной помощницей в его исправлении, размышляла Екатерина Сергеевна. Вот только где взять такую, чтобы была молодая – и уже умная? Все какие-то глупышки бестолковые вертелись вокруг. Ладно, постепенно сама Екатерина Сергеевна и научит невестку уму-разуму, а пока довольно, если будет для начала послушная.

Но эта Александра Римская-Корсакова, по слухам, из самых глупых строптивиц, болезненная старая дева, привередница, каких мало, да и семья у них самая нелепая, поэтому Екатерина Сергеевна лишь глянула на нее мельком, да и отвернулась.

А между прочим, зря…

Николаю пришлось по вкусу именно то, что его матушку настораживало и отталкивало. Ему очень нравилось семейство Римских-Корсаковых: все три сына и пять дочерей, которые жили весело и радушно, как говорится, открытым домом. Хозяйка, вдова Марья Ивановна, славилась в Москве своим гостеприимством. Хотя состояние ее было некогда значительным, но жизнь на широкую ногу и с утра до ночи открытые для гостей двери ее дома напротив Страстного монастыря требовали значительных расходов. Сплетники судили ее за то, что она вечно в долгах у всего города, но долгов никому не платит, зато балы дает и дает. И не только балы, но обеды, вечеринки, маскарады, разные увеселения, зимой – санные катания за городом, внезапно объявленные завтраки… Досужие кумушки жалели детей, коих она разоряла, а пуще всего – дочерей-бесприданниц, которым, конечно, не сыскать женихов, несмотря на то что красавицы.

Вот ведь Сашенька совсем уж в девках засиделась!

Николай Самойлов тоже считал, что двадцатитрехлетней девушке пора замуж – и готов был исправить эту ошибку судьбы. Ему нравилось в Алине все: и ее романтическая бледность, и томность взгляда, которую завистницы называли жеманностью, и то, что считалось «привередливостью» – крутенький характер.

Скажем, еще в детстве Алина во все дни поста упрямо питалась только постными щами и кашей, не притрагиваясь к рыбе, которую тоже подавали на стол. А как-то раз – ей было тогда шестнадцать – на пари пошла ночью одна на церковное кладбище. Положила в доказательство свой платок на одну из могил и камушком придавила, чтобы не унесло.

Кто еще мог быть на это способен из знакомых Николаю девиц? Да никто!

Словом, он влюбился и задумал жениться. Открыл сердце Алине – она немедленно согласилась, ибо была так же пылко влюблена в Николая, как он в нее. Марья Ивановна была очень рада за дочь, но сразу сказала, что графиня Екатерина Сергеевна согласия на свадьбу не даст.

– Конечно, бывает, что и дозволения одной из матерей довольно, – сказала она с загадочным выражением, но и Николай, и Алина сразу разгадали эту загадку и поняли, что бесстрашная Марья Ивановна намекает на тайное венчание, ею одной благословленное. А мнение графини Самойловой – побоку.

Однако Николай прекрасно знал, что его ждет в таком случае. Матушка, как ни любит своего меньшого, «последыша» своего, не простит его своевольничанья и, как пить дать, лишит наследства и содержания. Нрав у нее крутой, прощения не выпросишь! Все отойдет сестрам. А ведь Алина и так бесприданница. На что они жить станут? Если матушка захочет, она ведь весь свет против сына поднимет, в том числе и на службе ему ходу не будет. Что ж тогда, гвардейскому офицеру в шпаки идти, письмоводителем? Почтмейстером? Нет уж, лучше все силы приложить, а матушку уломать!

И Николай, простившись с невестой – ненадолго, как он думал и как уверял Алину, – отправился вслед за графиней Екатериной Сергеевной в Санкт-Петербург.

Матушка, до которой уже доходили тревожные слухи о бурном романе Николая с «Римской-меньшой», обрадовалась его возвращению, зацеловала, заласкала – и заявила:

– А ведь я за тобой уже посылать собиралась. Нужно ко двору явиться, и чем скорей, тем лучше. Благодари Господа и государя, кои вняли моим молитвам: вот-вот будешь назначен флигель-адъютантом.

Николай целовал матушке ручки, прекрасно понимая, что благодарить нужно прежде всего ее. И благодарил искренне! От радости у него кружилась голова: стать свитским офицером – было заветной мечтой. Приблизиться к трону, сделаться допущенным к самым заветным тайнам венценосной семьи… О, как же он этого хотел! Близость с высшими мира сего – этого для тщеславного Николая Самойлова не могли заменить никакие, даже самые фееричные военные почести. Он совсем не жаждал проявить себя в ратном деле – куда более почетным для него был бы завтрак в обществе императорского семейства, возможность слышать доверительное «ты» от государя, ощущать приветливое похлопывание по плечу…

Он помнил слухи, витавшие вокруг персоны его отца: граф Александр Николаевич Самойлов, племянник самого Потемкина, присутствовал на тайном венчании светлейшего и императрицы Екатерины! Что если и младший граф Самойлов удостоится когда-нибудь знака наивысшего доверия государевой семьи?..

Ах! Ему фартит, вон какие карты Фортуна выбросила, подумал этот завзятый картежник.

Беда, что о свадьбе с Алиной сейчас заговаривать совершенно неуместно. Это Николай отлично понимал. Матушка как разойдется – нескоро уймется. С нее станется и свою просьбу к государю назад взять!

Лучше подождать. Немножко, пока он сживется с новым чином, пока утвердится в своем положении. И тогда он откроет свое сердце… Но не матушке, а именно государю! Заручится его всемилостивейшей поддержкой, а потом и семейству сообщит о своих намерениях и о том, что они государем благословлены.

Венчание с Алиной и император Александр Павлович в роли посаженого отца грезились Николаю, вдохновляли, ободряли, и он приступил к новой должности, исполненный самых светлых надежд и со всем старанием.

Прошел месяц или два необременительной, приятной, почетной службы, как вдруг один из добрых знакомых и сослуживцев Николая, князь Александр Яковлевич Лобанов-Ростовский, годами изрядно старше его и относившийся к нему с истинно отеческим покровительством, обмолвился, что в Петербург вернулся граф Литта с внучкой своей, прекрасной Юлией Пален, и что на ближайшем балу она появится.

– Говорят, в Италии зело бедокурила, – выразился по-старинному князь. – Половину тамошних синьоров без ума оставила. Что и неудивительно – при этакой красе.

Юлию Пален Николай увидел вскоре и был поражен не столько ее невероятной, воистину ослепительной и всех затмевающей красотой, сколько тем пристальным вниманием, которое она обращала на его персону.

Слов нет, молодой граф Самойлов никогда не был обделен женским интересом, однако ни одна из знакомых ему дам и в сравнение не могла идти по красоте с Юлией Пален. Известие о половине обезумевших итальянцев совершенно не казалось преувеличением, когда она медленно поднимала на мужчину глаза, в которых соблазнительная нега соседствовала с такой буйной страстностью и жаждой жизни, что по сравнению с ней все остальные дамы, приученные смотреть на мужчину равнодушно, томно или в лучшем случае кокетливо, казались пресными и сонными. Чудилось, итальянское солнце разожгло ее кровь, раскалило до кипящего состояния, и этим кипением, этим пламенем Юлия Пален невольно зажигала всех, на кого обращала взгляд.

Так бывает, когда долго смотришь на солнце… потом весь мир кажется тусклым и неразборчивым. Именно это и произошло с Николаем Самойловым, стоило ему несколько раз помериться взглядами с Юлией Пален. А происходило это частенько, ибо графиня Екатерина Сергеевна в переглядки играть им не мешала, напротив – она прекрасную Юлию весьма привечала и из прочих отличала.

Насколько знал Николай, Юлии Пален было двадцать, может быть, чуть больше. Она три или четыре года прожила в Италии ради поправления здоровья, однако на чахоточную – а в Италию вечно все ездили чахотку лечить! – совершенно не была похожа.

Впрочем, Николай совершенно не задавался целью непременно узнать, что за хворь лечила Юлия в Италии. Его вполне устраивала ее жаркая загадочность. А внимание бесконечно льстило.

– А как нынче Пален на тебя таращилась! – молвила однажды Екатерина Павловна. – Тотчас видно, что влюблена. Думала, щека у тебя загорится, таким пламенем ее очи сияли.

Николай безотчетным движением коснулся щеки. У него и в самом деле возникало иногда ощущение, что взгляд Юлии Пален обжигает его.

Вообще, надо сказать, почему-то у всех при мыслях о Юлии возникал в воображении образ открытого, враз благодетельного – и опасного, согревающего – и жгущего огня…

– Эх, будь я на твоем месте – и не думала бы ни дня, ни часу лишнего, а немедля посваталась к такой красавице, – продолжала графиня Екатерина Сергеевна. – Между прочим, состояние у нее – даже нашему не чета. Баснословное!

Николай опустил глаза.

– Что молчишь? – проницательно уставилась на него мать. – Все про свою немочь бледную думаешь? Дитя малое, неразумное! Вот коли не дал Бог ума, слушался бы советов матери да добрых людей!

Николай и тут смолчал и отвернулся, впервые с некоторой растерянностью поймав себя на мысли, что образ Алины и впрямь поблек, а ее «романтическая бледность» кажется просто тусклой.

Странно, отчего это матушка так вдруг заобожала молодую графиню Пален? Она ведь тоже из «привередниц» – в женихах очень переборчива. Вроде бы доходили до Николая слухи, на которые он прежде внимания не обращал: многие к ней мечтали посвататься, пока она по Италиям своим путешествовала, да Юлия и слышать ни о ком не хотела, даже о самых завидных женихах.

А что за «добрых людей» имела в виду матушка?..

Ответ на этот вопрос не замедлил явиться.

– Ну что, ваше сиятельство, граф молодой? – спросил его как-то император, посмеиваясь. – Не надоело холостяковать?

И улыбнулся приветливо и так ласково, что Николай весь засиял в ответ на эту улыбку и это обращение. Всем было известно, что своих флигель-адъютантов император шутливо титуловал в минуты особого расположения и хорошего настроения, готовый рассмотреть любую их просьбу и исполнить ее.