Елена Арсеньева - Любимая муза Карла Брюллова

Красавица допела фразу – и ночь взорвалась аплодисментами и криками:

– Браво! Фора! Бис!

Вокруг Сен-При орали так, что можно было оглохнуть. Кажется, среди доброй тысячи народу, висевшей на окнах, молчал лишь один – все прочие безудержно выражали свое восхищение.

– Господи! – хрипло выдохнул Пузырев. – Да ведь это графиня Самойлова! Божественная Юлия!..

– Самойлова… – полетел из уст в уста возбужденный шепоток. – Графиня Юлия Павловна… Юлия Самойлова… Юлия! Прекрасная, бесподобная!..

В эту минуту красавица взмахнула своим факелом – и все стихло. Она подняла другую руку – и все увидели, что она держит в ней какой-то мятый мягкий предмет красного цвета.

Батюшки! Да ведь это фуражка!

– Сен-При! – крикнула Юлия во весь свой великолепный голос. – Ты забыл у меня свою фуражку! Но я тебе ее не отдам, а заберу с собой, как залог твоего возвращения! До скорой встречи, amore mio!

И с этими словами она отшвырнула факел на обочину дороги. Мигом наступила какая-то особенно непроглядная темнота, а когда глаза зрителей к ней привыкли, оказалось, что графиня Самойлова исчезла – с поистине театральным эффектом!

– Если бы я не стал музыкантом, я непременно сделался бы художником, – тихо сказал Пачини. – Ты видишь эту воздушную игру света и тени? Мне кажется, я ее слышу! Может быть, когда-нибудь даже смогу передать эти звуки… Например, напишу оперу и назову ее «L’ultimo giorno di Pompei» – «Последний день Помпеи»!

– А если бы я была художницей, – отозвалась Юлия, – то написала бы картину об этом извержении, и в ней все было бы в красных, черных и желтых тонах – как на этой стенной росписи дома Веттиев.

– Говорят, сила извержения была такова, что пепел от него долетал даже до Египта и Сирии, – проговорил Пачини.

– И где-то здесь погиб великий Плиний Старший, – добавила Юлия. – Если он описал гибель Атлантиды с чужих слов, то гибель Помпеи хотел видеть сам…

Они стояли на одной из более или менее очищенных улиц напротив останков помпейского форума и медленно оглядывались, пытаясь разобраться в сонмище развалин, отдельно сложенных камней, груд земли. В каждом, самом незначительном комке грунта, сплавившегося во время катастрофы, могло скрываться чудо археологического открытия. Казалось невероятным, что после того чудовищного извержения Везувия, которое накрыло Помпеи, Геркуланум и Стабии в 79 году до Рождества Христова, здесь почти все сохранилось таким, каким было в давние, баснословные времена. Под многометровой толщиной пепла находились улицы, дома с полной обстановкой, останки людей и животных, которые не успели спастись.

Группа туристов медленно плелась за ученым-сопровождающим, который с восторгом рассказывал обо всем, на что предлагал обратить здесь внимание. Хождение в одиночку запрещалось. Это было небезопасно, ведь стены зданий, веками испытывавшие тяжесть тонн пепла, могли рухнуть; к тому же слишком много было желающих прихватить с собой сувенир из города, постепенно восстававшего из праха.

Даже Юлия была буквально схвачена за руку, когда не устояла перед искушением прихватить с собой прелестное бронзовое зеркальце. Оно было таким маленьким, что Юлия могла видеть в отполированном металле только один свой глаз. Возможно, это было зеркальце именно для глаз.

Проводник умолял вернуть зеркальце и просил прощения у ее светлости, взывая к долгу перед историей, перед грядущими поколениями, которые узнают о том, каков был античный быт, именно благодаря таким мелочам.

– Жаль, что я не приехала сюда лет пятьдесят назад, – сердито сказала Юлия, неохотно возвращая зеркальце. – В Неаполе в Королевском музее рассказывали, что, когда Помпеи начали раскапывать, археологи отправляли в музей только то, что представляло художественную ценность, а все остальное уничтожали. Вот же варварство! Тогда досужие зрители могли набить свои карманы истинными сокровищами!

– О да, это было варварство! – горячо поддержал ученый. – Но все изменилось с того времени, как управляющим стал синьор Ле Вега. Именно с тех пор уже исследованные здания перестали засыпать вынутым грунтом, его начали вывозить за пределы города. Открытые памятники реставрировали, находки, которые не брали в музей, оставлялись на месте для всеобщего обозрения. Именно тогда был разработан план экскурсионных маршрутов. Счастливым временем для Помпей стали годы, когда раскопками заинтересовались синьор Мюрат и его супруга, синьора Каролина Бонапарт!

И тут же гид боязливо хлопнул себя по губам, вспомнив, что названные им персоны – родственники низвергнутого Наполеона, корсиканского людоеда или великого человека – для кого как, – нынче пребывавшего в изгнании на Эльбе, что Мюрат уже покинул сей мир, а его безмерно честолюбивая супруга, некогда носившая титул королевы Неаполя, живет под надзором полиции на вилле Камбо Марцо недалеко от Триеста под скромным именем графини Липоны…

– Не жалей, carissima, – на ухо Юлии шепнул Пачини. – Это зеркальце слишком мало для твоих великолепных очей! Могу поспорить, что у его владелицы глаза были маленькие.

– Может быть, – кивнула Юлия, вмиг подхватывая игру. – Ведь это было детское зеркальце. Собственно, я хотела стащить его не для себя, а для Джованнины…

Пачини смотрел на нее растроганно и благословлял тот день, когда эта красавица спасла его дочь… и пленила его самого.

Джованни Пачини, ученик венецианца Бонавентуры Фурланетто и музыкантов из Болоньи Маркези и Маттеи, был в описываемое время композитором, весьма известным не столько блестящим качеством своих опер, сколько своей плодовитостью. Впрочем, большинство его коллег, Россини, Доницетти и прочие, то и дело заявляли об окончании очередной оперы. Они стремились перещеголять друг друга не столько качеством музыки или сюжетов, сколько стремлением привлечь в театр как можно больше публики, падкой до всего оригинального. Актеры едва успевали разучивать свои партии, а музыканты – привыкать к новым партитурам.

Оперы Джованни Пачини ставили в Милане, Риме, Падуе, Венеции – но не в Неаполе.

А между тем композитор очень любил Неаполь, потому что это был город его юности. Хоть Пачини носил прозвище Pacini di Roma, Пачини из Рима, потому что жил в основном именно здесь и здесь заявил о себе как композитор, все же он частенько возвращался в Неаполь. Пачини мечтал услышать хотя бы одну (а лучше не одну!) свою оперу со сцены Сан-Карло. Но Россини терпеть не мог его самого и его оперы. Напрасно Пачини бомбардировал его просьбами, увещеваниями и даже мольбами. Россини оставлял большинство писем без ответа, и если отвечал, то отказом: репертуар, дескать, переполнен на долгое время вперед.

Репертуар и впрямь был переполнен – операми самого Россини.

Наконец Пачини не выдержал. Он решил сам приехать в Неаполь и убедить директора Сан-Карло поставить новую его оперу «La sposa fedele», «Верная жена».

Он предполагал сражаться только с Россини, однако, словно в насмешку, главным противником его стала именно верная жена – Агнесса Пачини.

Как и всякая итальянка, она хорошо знала свое место в жизни мужа и не претендовала на большее, чем снисходительность. Тем более что была очень пред супругом виновата: сначала долго не беременела, а потом родила девочку. Именно из-за Агнессы в глазах других мужчин Пачини выглядел слабаком: то никак не мог оплодотворить жену, а потом зачал девчонку. Что с того, что Пачини обожал Джованнину? Люди с этим не считались. Правда, снисхождение делали именно потому, что Пачини был композитором, а итальянская публика многое могла простить творцу музыки: и его запоздалое отцовство, и рождение дочери, а не сына, и многочисленные амурные истории, о которых почему-то немедленно становилось известно всему городу, где ставилась его опера: Венеции – так Венеции, Милану – так Милану… Ну а Рим вообще только и жил новостями о бесконечных похождениях Пачини!

Долгое время Агнесса не обращала на это внимания. Пачини с искренней опаской возвращался иногда домой после особенно бурных ночей, однако никогда никаких сцен жена ему не устраивала. Пачини терялся в догадках: то ли Агнесса и впрямь ничего не знает, то ли слишком поглощена своим здоровьем, которое никак не могло поправиться после родов, то ли живет лишь дочерью, а значит, для ревности у нее не остается места в сердце. В конце концов он успокоился и счел себя свободным делать все, что заблагорассудится. И делал… и с веселым сердцем сообщил Агнессе о необходимости поездки в Неаполь.

Жена кивнула – и попросила взять ее с собой. А когда Пачини отказался, начала рыдать так жалобно, словно у нее разрывалось сердце. И на Пачини полились вместе с потоками слез упреки… Хлынули, можно сказать.

Оказывается, Агнесса все знала о любовных делишках мужа. Она перечислила поименно всех его любовниц! И призналась, что у нее больше нет сил гадать, в объятиях которой из них находится муж, когда его нет дома до поздней ночи, а то и до утра. Если Джованни не возьмет ее с собой в Неаполь, она не удержится и непременно совершит грех перед Мадонной – покончит с собой!

Пачини был до того изумлен и испуган, увидев свою всегда спокойную и даже несколько сонную супругу в таком состоянии, что быстренько дал согласие на совместный вояж в Неаполь. Разумеется, взяли с собой и Джованнину, которая на руках у матери отлично перенесла путешествие.