В ту ночь, с воскресенья на понедельник 3–4 октября 1993 года, в огромном городе вновь столкнулись лоб в лоб человеческие амбиции и жажда власти. Прозвучали выстрелы. Пролилась кровь.

Газеты, вышедшие уже после основных трагических событий, пестрели аршинными заголовками. В статьях клеймили «красно-коричневых», обвиняли всех и вся в трагедии, но прошло немного времени, и главные действующие лица, в которых тогда плевали и которые посылали народ под пули, уже мило улыбались с экранов телевизоров, словно не было слез матерей, горя…

Впрочем, сейчас мало кого волнует то, что происходит за стенами дома, квартиры. Люди утром вставали, завтракали и шли на работу, аккуратно обходя трупы, будто это самое обычное на свете дело — встретить по дороге на работу труп.

Однако сотни и тысячи остальных горожан с любопытством наблюдали за развитием основных событий: конечно, когда еще такое увидишь? В основном, страдали они.

Снайперы имели неповторимую возможность проявить свое «мастерство» на живых «мишенях».

Очевидцы утверждали, что во время стрельбы было совершенно непонятно, кто в кого стреляет. Скорее всего, пули рикошетили от бетонных стен домов и летели сами по себе — в любопытную толпу.

Удивительное существо воспитало наше государство! Хомо бесчувственный, вероятно, его можно назвать именно так. Это существо готово с разинутым ртом наблюдать, как пули срезают собрата, и одновременно обсуждать, кто же это такой меткий стреляет?

Погибали подростки. Люди шли на звуки стрельбы, как на представление. Тихими и темными переулками они подходили к самому месту событий. Когда танки стреляли по Белому дому, зеваки едва не заглядывали в жерла их пушек.

Бригады «скорой помощи» оказывались благоразумнее. Некоторые категорически отказывались подбирать раненых под огнем невидимых стрелков, предпочитая прятаться за стенами домов.

После телевидение показало интервью с матерями и близкими погибших. Кусочек металла, пущенный преступной рукой, ворвался в их судьбы, исковеркав и превратив жизнь живых в один отчаянный вопрос — за что?


Корреспонденты «Комсомолки» писали в первом же номере, вышедшем 5 октября 1993 года: «Перебежками добираемся до девятиэтажного дома на К-м переулке. У подъезда палка с белым флагом на конце и тянется кровавый след. На третьем этаже жильцы рассказали нам подробности: убита девушка лет 18, а возле нее долго сидел и плакал какой-то парень».

«…панорама парка перед Белым домом. В 20 метрах от ограды, уткнувшись лицом в листву, лежит человек в черном тренировочном костюме. На восьмом этаже нам сказали: «Все кричал, ворочался и кричал. Два часа назад умер».

Люди из окон наблюдали, как умерла девушка и как медленно истекал кровью человек!

Даже не поленились засечь время!

Воистину, непонятные существа — люди!

47

Оля была смертельно ранена… Андрей отговаривал ее идти на выстрелы, но она пошла…

Это случилось в каком-то переулке, в который они забрели. Увидев стонущего человека, как раз перед парком, она хотела броситься к нему, но откуда-то со стороны Белого дома ударила автоматная очередь.

— Сумасшедшая! Идиотка! Тебе жить надоело? — закричал на нее Андрей, оттянув обратно за спасательную стену. — Тут стреляют, дура! Пошли отсюда. Пусть они хоть руками друг друга передавят, нам то что? Я прошу тебя!

— Что же с тобой случилось, Андрей? — вдруг произнесла она с сожалением. — Я так зачитывалась твоими письмами! Ты куда-то шел, что-то делал! А сейчас? Куда ты идешь сейчас? И куда зовешь меня вместе с собой? Целый вечер ты говоришь только о себе! Посмотри на себя! — Оля яростно толкнула его в грудь. — Посмотри! Осторожный, самодовольный, серенький бюргер и сын бюргеров! Оставь, Андрей! Оставь!

Она вырвалась из его рук и скрылась в темноте, что-то ища. Андрей увидел ее уже с какой-то палкой, к которой она привязала свой белый шарф.

Не обращая внимания на Андрея, она устремилась к раненому, махая своим импровизированным флагом.

А Андрей стоял, не смея ее удерживать. И тут… Пуля пробила ей грудь. С фонтанчиком крови и кусочками плаща она прошла навылет. Он видел это… Как в замедленной съемке… Мерзкий шлепок — и Олю буквально опрокинуло на асфальт.

«Как? Почему? За что?» — пронеслось у него в голове.

Андрей стоял у стены, укрытый в переулке, а она лежала на мостовой, как сломанная кукла.

— За что?

Он медленно опустился на колени и пополз к ней. Ощупал.

Ему трудно было дышать, словно пуля попала и в него. Глаза заливали слезы отчаяния.

…Воздух свистел где-то под блузкой. У сердца…

Он вспомнил, что нужно закрыть чем-то… входное и выходное отверстия от ранения…

Андрей плакал, лихорадочно отрывая плотные листки из блокнота, и все повторяя:

— Что вы делаете, люди? За что, люди? За что?

Оля умерла через несколько минут так и не приходя в сознание.

А Андрей плакал, прижимая к себе неподвижное тело…

В темных окнах громадной коробки мелькали равнодушные призраки.

48

…Андрей прислушался к голосу, звучавшему из динамиков электрички. Следующая была его остановка — Млыновка.

Он все еще не понимал, почему баба Зоя позвала его через столько лет, ведь он предал Олю даже потом, после ее смерти. (Олю забрали из Москвы соседи из Млыновки. Больше родственников, кроме старенькой бабы Зои, у нее не было.) Он не поехал ни на похороны, ни на поминки, ни в последующие поминальные даты. Андрею было стыдно. Стыдно смотреть в глаза тех, чьи ожидания он тоже обманул. И еще ему было страшно увидеть Олю еще раз… уже неживой. Страшно ощущать горе потери так близко и всеобщее осуждение.

То время, четыре года назад, было для него самым страшным. Андрей впал в жесточайшую депрессию и только благодаря матери постепенно успокоился, смирился, снова начал жить.

И вот, через четыре года после смерти Оли, пришла телеграмма от человека, который знал его так мало и у которого было больше всего причин ненавидеть его, но этот человек позвал Андрея. И Андрей не мог ему отказать.

«Прыпынак Млынаўка», — прохрипел динамик.

Андрей, переступая через ноги сидящих, вышел в тамбур.

Электричка затормозила. Двери с шипением разошлись.

Он вышел на перрон, освещенный фонарями, как тогда, семь лет назад. Дорогу Андрей помнил. По дорожке, мимо сосенника, по темным улицам. Апрельский вечерний морозец прихватил дорожную грязь и лужицы, припорошил инеем прошлогоднюю траву. Серые заборы, светлые окна — все по-старому, ничего не изменилось, только у дороги кое-где виднелись столбики водяных колонок, которых тогда не было.

Вот и угловой дом бабы Зои. Одно окно светится.

И тут ему вдруг показалось, что там, в доме, ждет его Оля. Ждет давно. И Андрей не понимал, почему так долго не приезжал.

Воспоминания хлынули безудержным потоком — Кастрюковский луг, сено, оранжевое солнце, ручеек-речка Вилька, запах лета, девичьи податливые губы, чувство бесконечного полета и счастья, казавшегося вечным… Почему он не вернулся сюда, под эту крышу, если здесь обитало его счастье? Почему?

(«…серенький бюргер и сын бюргеров…»)

Андрей без сил прислонился к забору. Дыхание перехватило, голова закружилась. Только через минуту ему удалось справиться с вихрем чувств. Он открыл старую калитку. Никто не бросился ему под ноги с тявканьем. Во дворе тихо. Двери сарая и курятника открыты. Какой-то страшный, нежилой дух витал над этим местом.

Андрей поднялся по грязным ступенькам на темную веранду. Пахло мерзлой картошкой и прокисшей капустой. Он дернул дверь, вошел в теплую внутренность дома. На полу не было плетеных дорожек. Тихо. Из глубины дома льется свет. Андрей оставил сумку у порога, пошел туда, где был свет… и увидел бабу Зою. Она лежала на постели, чуть приподнятая подушками. У изголовья кровати горела лампа. Рядом с кроватью стол, заставленный лекарствами и питьем. В комнате было чисто и тепло.

Андрей подошел ближе, опустился на колени у ее постели. Баба Зоя открыла глаза, посмотрела невидяще в потолок.

— Баба Зоя, это я, Андрей.

Она повернула голову. Лицо ее еще больше сморщилось, а из глаз потекли скупые старческие слезы.

— Андрэйка, сынок, захварэла я… Думала, не дачакаюся ўжо. Каб яна прапала, немач гэта праклятая, — заговорила она неожиданно по-белорусски. — А ты ж, мой хлопчык! Не бачыліся даўно… Схуднеў як, ссунуўся…

Сам еле сдерживая слезы, Андрей улыбнулся: белорусский иногда казался забавным языком.

— Тое лета яшчэ адвалацэндалась, а ўзімку ўжо і ногі адняліся, і языком ледзве варушыла. Потым палепшала, але чую — смертухна мая ідзе… блізка… дакранаецца, аж у грудзях захланае… Цябе чакала, Андрэйка. Вы ж з Волечкай маёй, нібы два пальчыкі на адной руцэ. Такая мне радасць на старасць…

Слушая старуху, Андрей усиленно сглатывал стоявший в горле горький ком. Хотелось обнять эту святую женщину, которую не озлобили ни люди, ни годы, простившую ему все — и бегство, и предательство, и гибель единственно родного человека, которого по всем законам бытия никак не должна была пережить.

И горько, и сладко, и страшно сделалось Андрею. Не видел он еще таких людей. Не знал, что есть они. А оказалось, есть!

— Сыночак у цябе ёсць, Андрэйка. Сыночак, — сказала баба Зоя, потянувшись к нему с подушек. — Шэсць годзікаў ужо. У школку скора. Волечка прасіла не казаць, ну я і маўчала. Зараз нельга — адыходжу, хто за хлопцам даглядзіць? Не ў дзіцячы ж дом пры жывым бацьку!

Андрей задохнулся, зашарил глазами по морщинистому лицу бабы Зои.

— Сын? У меня сын?

— Так, так, Косцікам завуць. Волечка як памерла, яму два годзіка было…