Сейчас она шла за мужем по ночному городу в очередной раз опустошенная, униженная, распятая чувством стыда и отвращения. Даже если до сих пор у нее оставались какие-то чувства к Саше, они сгорели, стерлись, выжглись ненавистью к нему.

Они миновали освещенную площадь перед вокзалом, где стояли автобусы и немногочисленные такси, прошли мимо темных киосков в самый конец перрона, пересекли пути, небольшую рощу и оказались на темной улочке, которая вела к их дому.

Света задержалась у калитки и оглянулась туда, где сверкали прожектора станции. Там прогрохотал скорый поезд, увозя в своих внутренностях сотни спящих людей в даль, в другие города, незнакомые и неприютные. Теперь у Светы не было страха перед этой неизведанной далью. Здесь было во сто крат хуже. Она хотела обрести мир в душе, доброе гнездо, где она могла бы стать любящей и любимой хозяйкой, а получила унижение и страх.

— Ты кого там высматриваешь? — выглянул из двери Саша. — Пошли спать!

Света молча вошла в дом, легла в зале на диван, поджав ноги к груди, и накрылась пледом. Впервые она не легла с мужем в постель.

Света услышала, как вошел Саша, присел рядом, тронул ее за плечо.

— Свет, ты чего, обиделась? Извини, перебрал немного, слышишь? Ну дурак я, дурак! Прости, ладно?

Света молчала. Ею овладело странное оцепенение, пугавшее ее саму. Саша тяжело дышал и, видимо, ждал ответа. Он вздыхал, обдавая ее спиртным запахом, ерошил волосы и качал головой.

— Хрен с тобой! — не выдержал он наконец и скрылся в спальне.

Света замерла, застыла, прижав руки к груди.

Из своей комнаты выскользнула мать, ворча, закрыла на засов двери, выключила везде свет. К дочери не подошла.

Света крепко зажмурилась, чтобы не заплакать.

На следующее утро она поднялась первая. Дала поесть двум хрякам в сарае, насыпала корм птице, приготовила завтрак.

Встала мать. Буркнула что-то про белье, которое следовало бы замочить, «а то лежит в корзине, и никому дела до него нет». Света демонстративно подхватила корзину с бельем и отнесла в баню.

Из спальни вышел заспанный Саша. Почесывая волосатую грудь, он чмокнул Свету, возившуюся у плиты с непроницаемым выражением лица.

Сунув ноги в старые калоши, муж выскочил во двор и рысцой направился в сад, к туалету.

Ели молча. Саша ел жадно, глотал яичницу целыми кусками. Глядя на него, Свету буквально передергивало от отвращения. Впрочем, в последние дни ее стало часто тошнить по утрам, но она относила это насчет опротивевшего мужа.

Это воскресное утро выдалось солнечным, но на душе у Светы не было так солнечно.

— На второй день-то пойдете? — спросила мать.

— А чего там делать? — ухмыльнулся Саша. — Нам вчерашнего хватило…

Света отложила вилку, которой ковыряла остывшую картошку, и тихо сказала:

— Я хочу, чтобы ты ушел. Совсем.

Мать испуганно посмотрела на дочь, потом перевела робкий взгляд на зятя. В ее глазах светилось любопытство.

— Не понял, — проговорил Саша, поставив кружку с чаем на стол.

— Мы больше не будем жить вместе. Теперь понял? Знать тебя больше не желаю. Если не уйдешь ты, уйду я.

— Дети, дети… Да что же это такое! — залепетала мать, внутренне поддерживая дочь, но смертельно боясь высказать эту поддержку при зяте.

— И куда же ты пойдешь? — зло усмехнулся Саша, не обращая внимания на тещу.

— Куда угодно, лишь бы твою рожу больше не видеть.

В один миг вся посуда со стола была сметена на пол. Он ринулся к Свете, но успел только сорвать с нее косынку. Света бросилась вон из дому, к курятнику. Саша устремился за ней, но поскользнулся босой ногой на недоеденной яичнице. Да еще теща с воем схватила его за трико и сама упала на колени.

— Сашечка, зайка, что ты делаешь?! Ой, людцы, ратуйте! Ратуйте, родненькие!

Саша вырвался в тот момент, когда Света юркнула в низкую дверь курятника и заперлась изнутри на крючок. Всю жизнь она недоумевала, почему отец приделал крючок в курятнике, а он на все ее вопросы только смеялся и отвечал: «Чтобы куры на ночь запирались от чужих петухов». Дверь и стены у этого сооружения были крепкими, надежными, сделанными на совесть (по другому отец не мог).

В щелочку Света увидела, как из дому выскочил муж, и тут же страх вжал ее в бревенчатую стену, сдавил грудь железным обручем, заставил сердце бешено колотиться в груди.

Света слышала, как в доме вопила мать, а потом увидела, что щель закрыла тень.

— Светка, открывай, дурочка! Слышишь?

Он тщетно пытался разглядеть ее в узком окошке.

— Выходи, поговорим, елы-палы! — Саша грохнул кулаком в дверь. — Слышишь, что говорю, сука?! Ты меня знаешь! Спалю все нахрен!

Из дому, рыдая и заламывая руки, выскочила простоволосая мать. Она схватила его за майку и стала с силой, ей не свойственной, оттаскивать его от курятника.

— Спалю! И тебя, и ее спалю! — рычал Саша, совершенно теряя рассудок от злости. — Пусти, старая! Прибью! Обеих прибью! Видеть она меня не хочет! Да я тебе шею сверну, курва! Уйдет она! От меня только на тот свет, поняла?! Да пусти ты, кобыла старая!

Он отшвырнул тещу на грядку с клубникой.

— Ой, люди добрые! — заголосила Галина Дмитриевна, отползая прочь. — Ратуйте, убивают!

Саша метнулся в сарай и вернулся уже с топором. Первый удар пришел в косяк двери курятника. С рычанием он вытащил лезвие и ударил снова.

Света сидела в уголке, перепачканная куриным пометом, и вздрагивала от каждого удара. Страшное, все возрастающее безразличие наполняло ее душу. Пустое, холодное ничто медленно проникало в голову. Словно она оказалась в конце какого-то пути и перед ней была только глубочайшая бездна. Ни назад пути нет, и вперед идти нельзя. В этой точке все закончилось. Все сошлось у этой бездны. И никого вокруг. Ни одной живой души, ни одного проблеска жизни. Только гулкий ритм наполняет вселенную. Бум! Бум!

Света очнулась. С потолка сыпалась древесная труха, а курятник продолжали сотрясать удары. Скрип и треск дерева противно резал уши, и Света закрыла их руками. Но тут она увидела яркий луч света, который запустило утреннее солнце в одну из щелей. Луч завораживал неповторимой осязаемостью, будто был сделан из тонкой великолепной ткани. И эту ткань хотелось потрогать, пощупать, прижать ее, теплую и нежную, к лицу…

Света подобралась ближе, протянула руку. Пальцы вспыхнули. Свет заструился по ним, охватил теплом кожу. Пылинки, плясавшие в луче, дрогнули и закружились еще быстрее.

Неожиданно наступила тишина. Нет, просто прекратились удары, а вместо них слышалось множество голосов.

— Светочка, открывай, детка! — позвал голос матери.

Света поднялась с колен и сбросила крючок.

Мать тут же обняла ее, сжала голову испачканными в земле руками.

— Мы его, ирода, в тюрьму засадим! — всхлипывала мать. — Спалит он! Чтоб его черти в аду палили! Мужики наши соседские скрутили его да на станцию отволокли, выродка такого.

Потом приехал участковый и долго расспрашивал о происшествии. Потом и он ушел.

В один миг муж перестал для нее существовать. Никаких чувств к нему Света больше не испытывала. Ни страха, ни ненависти, ни злорадства.

Мать, убирая на кухне, долго причитала, честила зятька на все лады и не забывала мимоходом кольнуть доченьку острой «шпилькой» укоризны…

* * *

«Господи, как же давно это было, — подумала Света. — Почти 20 лет пролетели как один день».

— Женщина, пробейте талончик, — раздался безосновательно недовольный голос почти под самым ухом.

Света очнулась от воспоминаний и взглянула на немолодую тетку, протягивавшую ей билет.

— Талончик пробейте, говорю! — уже громче повторила тетка. — Спит на ходу…

Света равнодушно взяла талон и спокойно прокомпостировала. Она привыкла не реагировать на хамство большого города. Привыкла к давке в транспорте… Ко многому привыкла.

Да у нее было и других забот полно, чтобы обращать внимание на такие досадные мелочи, как эта дебелая, злющая на весь свет тетка с талончиком.

Руку Светы неприятно оттягивала полная хозяйственная сумка. Молоко, котлеты, хлеб, бутылка масла, крупа… На это она потратила почти все деньги, оставшиеся до зарплаты. Оставила только на «кино» Вадику. Оставшаяся сумма была почти равна всем сегодняшним покупкам. По заверениям сына, почти все кинотеатры в городе перестроились на какую-то новую систему «долби» и стали драть со зрителей в два раза больше. Света смирилась и с этим грабежом — не лишать же сына кино из-за этого.

Грязный, стылый, дергающийся троллейбус катил ее в вечернюю зимнюю мглу домой. Света представила, как сбросит пальто, отсыревшие сапоги, душную меховую шапку и окунется в горячую ванну, а потом, когда усталость и озноб пройдут, быстренько нажарит котлет и картошки с луком — то, что любил Вадик.

Тут она вздрогнула, вспомнив, что забыла купить кефир. Вадик любил картошку с кефиром. «Ладно, — решила она, — забегу по дороге в гастроном». Это значило, что надо было выйти за одну остановку от дома, отстоять очередь в кассе, а потом притопать домой на своих двоих, так как удовольствие прокатиться на общественном транспорте одну остановку всецело уничтожалось мыслями о давке и об очередной хамке, полной стремления угробить на своем пути домой хоть кого-нибудь.

Квартира встретила Свету уютной, теплой темнотой. Вадика дома еще не было. После занятий он бежал в тренажерный зал или с ребятами гулял по городу.

Сбросив пальто, Света пошла в ванную и включила горячую воду, всыпав в нее горсть ароматной шалфейной соли.

Не включая свет, она подошла к окну и с девятого этажа всмотрелась в зимнюю мглу вечернего города, освещенного желтовато-оранжевым светом фонарей. Откуда-то с высоты срывался редкий снежок, танцевал на ветру и падал в образовавшиеся после недавней оттепели лужи. Люди спешили по своим маленьким светлым ульям, волоча с собой детей и хозяйственные сумки…