Дебби Макомбер - Любая мечта сбывается

Я положила руку ему на спину, утешая.

– А разве «Ангелы» не могут подождать пару дней, пока ты соберешь деньги? – прошептала я, вдруг понадеявшись на то, что члены банды проявят благоразумие, когда узнают, что он вскоре вернет долг. Я зарылась пальцами ему в волосы, как раньше делала мама.  – Неужели тебе нечего предложить в качестве залога?

Кейден медленно выдохнул.

– Я должен не только «Ангелам»… И те люди больше не хотят слышать никаких отговорок. Залог, на который они согласятся,  – это либо моя рука, либо нога.

Я ахнула, и мне тоже захотелось плакать оттого, что мой младший братишка связался с гангстерами-ростовщиками. С настоящими акулами, разбойниками и преступниками. У меня и у Кейдена в этом мире не было никого, кроме нас самих. Если бы я оказалась в отчаянном положении, мне не к кому было бы обратиться за помощью, кроме как к брату.

– Ты сказал, что вернешь деньги в течение нескольких дней?

Он поднял голову с моего колена, глядя на меня широко раскрытыми и полными надежды глазами.

– Клянусь тебе,  – сказал он, хватая меня за руку и прижимаясь к ней губами.

– Надеюсь, ты понимаешь, что случится со мной, если я это сделаю.

Он должен был осознать все последствия. В лучшем случае меня уволят с работы, которую я считала своим единственным шансом на достойную жизнь. В худшем меня посадят в тюрьму, даже если я верну деньги. Пропажа такой большой суммы не останется незамеченной.

– Шей, я обещаю тебе, ты не попадешь в тюрьму,  – сказал он.  – Я ни за что не позволю своей сестричке оказаться за решеткой.

Два месяца спустя я подписала чистосердечное признание в растрате, как посоветовал назначенный судом адвокат. Из камеры в Сиэтле меня препроводили в тюремный автобус округа Кинг и отвезли на нем через Такомский мост в Исправительный центр для женщин в Парди, штат Вашингтон.

Когда за мной закрылась тюремная дверь, этот звук громовым раскатом отдался у меня в голове, сотрясая все внутри. Дверь отрезала меня от любой надежды на достойное будущее, любой надежды исправить свою никчемную жизнь.

От какой бы то ни было надежды.

Меня приговорили к трем годам заключения. Я рискнула всем ради брата, и винить кроме себя мне было некого. После того как я отдала деньги Кейдену, я больше не видела его и ничего не слышала о нем. Его клятва оказалась пустышкой. Я знала об этом с самого начала и все равно ему поддалась. В глубине души я признавала, что ему нельзя доверять. Он даже не собирался выполнять обещанное, и за это приходилось расплачиваться мне.

Я помогла Кейдену, но разрушила свое будущее и приговорила себя к жизни, которой ранее всячески пыталась избежать.

Все было потеряно.

Все шансы на достойное существование.

Вся надежда.

Не знаю, почему я вдруг решила, что могу претендовать на нечто большее чем постоянные лишения и боль. Ведь даже когда я пыталась поступать правильно, судьба все равно наказывала меня.

Из Вашингтонского исправительного центра для женщин в Парди меня выпустили в полночь первой недели декабря. Как выяснилось, штат Вашингтон не собирался оплачивать мое содержание ни минуты дольше необходимого. Никто не встречал меня у ворот тюрьмы. Все друзья, которыми я обзавелась за время работы в банке «Пасифик», сразу от меня отстранились, и я их за это не винила. Моим единственным родственником был брат, из-за которого я и оказалась в тюрьме.

За все три года заключения я не получила от Кейдена ни одного письма. А первое же письмо, которое я ему отправила, вернулось с пометкой, что он переехал и не сообщил нового адреса для пересылки почты. Мне не следовало удивляться. Насколько я поняла, он взял те пять тысяч долларов и сбежал в Мексику. Уверена я была только в одном: он не испытывал ни тени вины за то, что со мной сделал.

Меня поглощала, съедала заживо горечь. Странно, что я не нажила себе язву за все те ночи, когда лежала без сна и прокручивала в голове последнюю сцену с Кейденом. Какой же идиоткой я была, когда позволила уговорить себя на преступление ради него! Ради спасения его жизни. Ага, как же. Кейден упустил свое призвание. Ему стоило стать актером, потому что его талант был вполне достоин премии «Тони».

В тюрьме я, насколько это было возможно, держалась сама по себе; посещала бухгалтерские курсы, хотя с моей статьей это, наверное, была пустая трата времени. Я искренне сомневалась в том, что какая-нибудь компания рискнет меня нанять. Что касается планов получить диплом бухгалтера-ревизора, то этот поезд уже ушел. Я могла надеяться разве что на место горничной в отеле или посудомойки в ресторане. Как бы то ни было, а мне понадобятся жилье и работа, причем срочно.

Ну да. Как будто я могла об этом мечтать.

Я знала, где находится ближайшая автобусная остановка, отправилась туда и прождала до рассвета в холоде и темноте. Я сидела там, промерзшая до костей, и ветер хлестал меня до тех пор, пока я не забралась в первый же автобус, готовый довезти меня до Сиэтла, расположенного за пятьдесят миль отсюда. Все, что принадлежало мне в этом мире, уместилось в одном маленьком чемодане. Весь мой капитал составлял несколько сотен долларов наличными. Я боялась тратить их на что-то, кроме самого необходимого, не зная, на какой срок мне придется их растянуть.

В течение почти всего срока заключения я получала письма от престарелой женщины по имени Элизабет. Она была учительницей на пенсии и работала волонтером «Тюремного братства», христианской организации, основанной Чаком Колсоном, тоже осужденным. В своих письмах Элизабет много рассказывала о Боге и своей жизни.

Меня не особенно интересовало и то и другое, но это была хоть какая-то почта. А я отчаянно цеплялась за любую связь со внешним миром. Так что я была ей благодарна, пусть эта старая леди и не имела ни малейшего понятия о моем существовании. Она обитала в лилейно-белом мирке, так не похожем на мой. Я читала ее письма, но пропускала мимо ушей все, что она пыталась мне сказать. Элизабет же, похоже, считала своим долгом надеяться на меня, поощрять и вдохновлять. Отвечая, я притворялась, будто верю ей, но я знала правду: слишком поздно. У меня не было будущего. Бедная старушка фактически просто бредила, не представляя себе, какова моя жизнь.

В своем последнем письме я объяснила ей, что, когда меня выпустят, у меня не будет ни дома, ни работы, ни семьи, которая могла бы меня поддержать. Ее ответ заставил меня рассмеяться. Она написала, что я должна довериться Господу и что она будет молиться за меня. Ага, ну да, ведь в прошлом это здорово помогало.

Засев за письмо, я быстро заполнила лист одними только вопросами. Сомнения изливались наружу, пока я не исписала страницу с двух сторон. Я выплеснула на бумагу все, что думала о несправедливости, которую мне довелось испытать, о том, как нечестно со мной обошлись: я выразила свою злость и все свои страхи. Моя рука едва поспевала за скоростью мыслей. Грифель карандаша несколько раз ломался, когда я слишком сильно давила им на бумагу, ругая Элизабет за наивность.

Эта женщина была просто смешна.

В конечном итоге письмо я так и не отправила. Зачем зря тратить марку? Вера Элизабет была размером с гору, а моя напоминала яму на дороге. Но эта женщина проявила ко мне доброту, и не стоило злиться на нее за непонимание моей ситуации.

В автобусе я провела три часа, пока он не остановился на Четвертой авеню, в самом сердце деловой части Сиэтла. Ровно столько времени понадобилось, чтобы тепло добралось до моих костей после долгого ожидания на декабрьском морозе.

Это был первый мой день на свободе, и мне совершенно некуда было идти. Мне негде было спать в эту ночь, некого попросить о помощи. Я вышла на тротуар и глубоко вздохнула. На том же тротуаре, привалившись к стене крытой автобусной остановки, спал бездомный. Через несколько часов меня вполне могла ожидать та же судьба.

Вдыхая запах свободы, я вынуждена была признать, что она пугает меня сильнее, чем что-либо пугало раньше, включая кулак моего отца. К собственному изумлению, подняв взгляд, я осознала, что автобус высадил меня прямо перед церковью.

Это было почти смешно. Церковь. Серьезно?

Но деваться мне было некуда, и я решила войти внутрь, надеясь, что внутри окажется тепло и никто меня оттуда не выгонит. У меня был список приютов в Сиэтле, но проводить там ночь я собиралась лишь в крайнем случае. Судя по тому, что мне рассказывали, приюты не принимали людей до наступления ночи, а до темноты оставалось еще много часов. Церковь же представляла собой относительно безопасное место, где я могла переждать, пока что-нибудь не придет в голову.

Я поднялась по ступенькам и с облегчением обнаружила, что дверь открыта. Вообще-то я ожидала, что она будет наглухо заперта. И я явилась сюда не для того, чтобы молиться. Я всего лишь хотела укрыться от холода.

Оказавшись внутри, я направилась дальше, в темноту и пустоту. Остановилась в задней части и взглянула в сторону алтаря, который отсюда казался мрачной пещерой. Я была уверена, что, если позову кого-нибудь, голос вернется ко мне эхом. Обе стороны центрального прохода обрамляли ряды деревянных скамей.

Я бывала в церкви всего несколько раз в жизни. Однажды – с мамой, которая повела нас туда с братом в канун Рождества, мне тогда было года четыре или пять. Папа разозлился, когда узнал об этом, кричал на маму. Его ярость запомнилась мне лучше происходившего в церкви. Там мне дали маленькую Библию, но папа ее отобрал. Я хотела оставить ее себе и плакала, потому что у меня вовсе не было книг. Мама сказала, что однажды я получу другую, но этого так и не произошло.

Я стояла в центре церковного прохода. Здесь все выглядело совсем не так, как в церкви из моих детских воспоминаний. Та была маленькой и сельской, эта – большой и городской. Витражные окна пропускали слабый свет, падавший на плиты пола. Не зная, что делать дальше, я села на заднюю скамью. Рядом с алтарем была изображена сцена рождения Христа, и я сосредоточилась на фигурке младенца, чувствуя себя такой же беспомощной, одинокой и отчаявшейся, как новорожденное дитя. Слезы жгли мне глаза, но я не позволяла себе плакать. К этому времени я хорошо выучила, что эмоции – это слабость, и не осмеливалась показывать их за решеткой. Я видела, что случалось с женщинами, которые теряли бдительность и выказывали уязвимость, а потому была полна решимости никогда не попадать на их место. И, как следствие, эмоционально я совершенно закрылась, оставаясь бесстрастной и равнодушной для всех, кроме избранных.