— Плохо, когда душа беспокойна. — горестно произнес священнослужитель.

— Думаете, ему там плохо? — вскинулась я, протягивая руку к свече. Огонек моргнул и погас.

— Там всем хорошо. Это Вам тут неспокойно. — разложил Феофан по полочкам мою проблему и вновь зажег пламя. — Душу умершего отпускать надобно, а когда держишь слезами и горем своим — только мучаешь.

Лик Спасителя едва проступал сквозь сумерки и мои собственные слезы, но явно осуждал, вторя тону священника. Мало того, что я послужила причиной его смерти, так и по ту сторону покоя не даю.

— …И пошли ему Царствие Небесное и вечный покой. — произнесли мои губы совершенно отдельно от сознания.

— Вы же Петра Николаевича отпустили. В сердце память храните, но не держите. Вот и эту душу отпустить надобно. — продолжал звучать слегка срывающийся на фальцет голос.

Я отпущу. Обязательно. Не сегодня, наверное, но постараюсь. Помолилась, перекрестилась, встала.

— Отец Феофан, может, зайдете сегодня к нам в усадьбу? — боевой настрой разговора я утеряла и хотела сейчас только плакать. — Там обед хороший приготовят. Вам-то одному теперь, небось, недосуг с кастрюлями возиться?

— Отчего бы и не зайти. — пожал плечами священник.

* * *

Домой возвращаемся молча. Андрюшенька старательно отводит глаза от моих заиндевевших ресниц, но у крыльца подает руку и всячески пытается ухаживать. Не флиртует, но словно разглядев во мне что-то живое, попробовал подружиться.

— Благодарю. — я оперлась на его руку и мы догуляли до библиотеки.

Он помялся рядом.

— В-в-вы в-в-в-все еще ск-к-к-корб-б-бите по м-м-м-мужу? — произнес он, исследуя завитки на ножке моего кресла.

— По несостоявшемуся мужу. — уточнила я.

Он кивнул, но уходить не собрался.

— А Вас ко мне приставили не только присматривать, верно?

Покраснел.

— Ее С-с-сиятельство с-с-ссов-в-ветов-в-вала п-п-п-поч-ч-чаще об-б-бщаться…

Ее Сиятельство отличается садизмом, как я погляжу. А у меня от его физического недостатка уже мигрень начинается, и дабы мы оба живыми вернулись в Санкт-Петербург, что-то надо срочно менять.

Была у меня преподавательница истории экономики в Университете — дама с особо тяжелым характером, совершенно неуемным чувством юмора и полным отсутствием внутренних барьеров, способная увлекательно и без смущения рассказывать о самых омерзительных и непристойных страницах становления крупнейших финансовых и геополитических структур, парировать любые наши шуточки и заставлять чувствовать себя полной безмозглостью, неспособной ориентироваться в собственных лекциях. Вот она однажды продемонстрировала нам всем маленькое чудо, на которое мало кто рассчитывал: в разгар экзамена, на котором уже половина потока сама убедилась в собственной бездарности, а редкие счастливчики ощущали себя выжившими после Хиросимы, на помост вышла моя однокурсница, которую без крайней необходимости не спрашивал никто и ни о чем вообще: на фоне ее заикания у Андрюши просто оперная мелодика. Наша гарпия внимательно слушала попытки несчастной что-то до нее донести, кивала, потом полезла в сумку, достала шариковую ручку, вложила в трепещущие руки и приказала «Разбирайте». Мы изумленно наблюдали, как наша заика совершенно чисто рассказывает билет, не выпуская их рук кусочки пластика. Гарпия удовлетворенно наблюдала, но ошибки, к сожалению, учитывала. Прочие преподаватели не пытались заниматься психотерапией, поэтому Динка очень редко практиковала удобоваримую речь.

Воспоминание об этой истории вдруг резко переместило меня в пространстве и времени. Запах мела, спертый воздух, скрипящие деревянные стулья, ободранная доска — мир, который уже настолько чужд, что и поверить невозможно, что эта девочка в рваных джинсах, съемном (но об том только я знаю) пирсинге в самых невообразимых местах и майке с нецензурной надписью — я. Та точно не хоронила себя рядом с любимым, потому что не любила, зато предприимчива была не в меру. Может пора бы кое-что воскресить от той Ксении, а, милая моя?

— Андрей Григорьевич, будьте добры, помогите мне с этим браслетом. — я рассыпала на стол бусины фиолетового жемчуга. — Соберите на нить, пожалуйста.

Полагаю, что графиня Ольга была очень доходчива в аргументации, так что коллежский регистратор без тени сомнения приступил к делу.

— Как полагаете, Андрей Григорьевич, сможете в наш самый ответственный день проснуться в три часа?

— Ночи? — он даже оторвался от работы.

Я хищно улыбнулась. Да, Евгения Николаевна, не зря мы Вас считали самой нетипичной преподавательницей, если предмет Ваш я запомнила с пятого на двадцать второе, а вот сопутствующая информация мало того что отложилась, да еще и настолько пригодилась.

— Мне, возможно, вообще не стоит ложиться. Завтра после обеда заснете, а к выезду я Вас сама разбужу.

— Да это как-то… — он смущенно вернулся к своим жемчужинам. — Неудобно.

— Все в порядке. Точно так же, как и Ваша дикция. — и оставила его разбираться в несовершенных открытиях в области логопедии.

За обедом с отцом Феофаном мальчик только задумчиво молчал.

— Батюшка, мы с Андреем Григорьевичем помогаем в переписи населения. — распиналась я. — вот послезавтра и приступим.

Судя по выражению лица, он не очень рад такой общественной работе и еще меньше понимает, какое это все к нему имеет отношение. Да самое непосредственное, родной, только ты пока этого не знаешь.

— По крестьянским избам пойдем. Народ же в основном не очень грамотный — вот и поможем бумаги заполнять.

Священник расслабился — роль писаря в его системе координат для скучающей городской бездельницы еще не разрушала картину мироздания.

— Утром мы беседовали с обоими старостами, местным, углецким и хреновским. Так вот те проговорились, будто бы у крестьян бытуют самые невообразимые слухи о целях и задачах переписи. Некоторые их вообще промыслом Люциферовым почитают, только подумайте! За эти дни мы точно не успеем провести разъяснительную беседу, но вот если бы нас сопровождал представитель церкви… — я заискивающе уставилась в суровый лик. Ведь ему тоже скучно здесь.

— Отчего же не сопроводить. — он помедлил перед ответом ровно столько, сколько потребовалось на церемонное поглощение чашки чая. — Так надолго Вы собрались в народец-то сходить?

— Там совсем чуть-чуть. Двести дворов. — я постаралась, чтобы это звучало не так страшно — потому что все мои планы упирались в то, что суток нам катастрофически не хватит.

— Раненько начинать придется. — усмехнулся наш гость в бороду.

Раз шутит, то поддержит. А втроем мы горы свернем.

— Мы с пяти утра начнем и покуда всех не обойдем — не вернемся.

Он придирчиво осмотрел мою команду.

— Непросто это, Ксения Александровна. — с сомнением рассматривал кружевные воланы на юбке.

Да я помню, когда по трое суток в офисе на стульях спала, мотаясь днем по объектам и аврально сдавая проекты ночью. И у нас это не считалось подвигом, а скорее косяком — ибо наш вождь небезосновательно полагал, что такие авралы первопричиной имеют некоторое раздолбайство на старте проекта, когда «времени еще вагон», «гляди чо запилили в инстаграмме», «айда в кофейню» занимают большую часть дня.

— Надо постараться. Крестьянину по весне ради урожая тоже потрудиться приходится. — назидательно свернула я беседу.

Следующий день мы посвятили отдыху перед грядущим трудом. Деменкова охватывала паника, которая потихоньку тонкими щупальцами распространилась и на меня.

Вроде бы полушуточное времяпрепровождение — ну что такое опрос толпы народа за один всего день? — начало приобретать черты эпического провала. А что если мы не успеем, а что если что-то пойдет не так, а если нас элементарно погонят? Как графу сообщать о том, что я запорола все? Страх совершенно детский, но куда ж деваться-то?

Еще раз проверила содержимое новенькой кожаной папки, куда сложила десяток заточенных карандашей, несколько перьев, пару чернильниц-непроливаек. Вроде бы все правильно. Устя в очередной раз продемонстрировала мой наряд — строгое серое платье с элегантной светлой мантильей, казавшейся весьма теплой в Санкт-Петербурге, но вызывавшей некоторые опасения на открытом воздухе, который оказался более чем морозным. Помнится, прошлой зимой тоже мерзла.

Наконец-то решила перестать плодить страхи и попробовать поспать. Среди дня это не очень привычно, но кто знает, как и когда получится в следующий раз. И вот, поворочавшись вдоволь, я все же засыпаю, ровно настолько, чтобы взбеситься от тихого царапания у двери. И простор для догадок мизерный.

* * *

Все эти два аршина и девять вершков мялись у моего косяка.

— Ксения Александровна, я так Вам признателен за то, что Вы для меня сделали. — он краснел, бледнел и терялся всячески. Пряча взгляд от ночной сорочки, которая пусть и выглядит монашеским одеянием, но все же явно более фривольна, чем мои обычные наряды, он ломал пальцы и дрожал голосом.

Нет, ну на что он в самом деле рассчитывает?

— Будем считать, что не мне, а тому, кто научил меня этому фокусу. — До ее рождения чуть больше восьми десятилетий осталось, так что можно начинать благодарить.

— Но я должен… хочу… — все еще рожал свою мысль этот ребенок.

Вот интересно, Ольга решила, что он меня скомпрометирует до крайности — хотя нелепо этого ожидать глядя на действующих лиц, или все же рассчитывала на внезапную страсть в гулкой пустоте зимней усадьбы? Если по себе мерила, то весело будет графу в старости — не зря он уже сейчас всю эту свору паразитирующей родни потихоньку от дома отваживает. Но это в целом дело не мое, да и покуда весьма неактуальное. Актуально лишь то, что мешает мне закрыть дверь.

— А я вот спать хочу, если что. — напомнила я о наших дальнейших планах.