Фохт соблюдая приличия завел меня в холл и почти успел убежать, но я поймала его за руку.

— Не уходите, Федор Андреевич! — он что-то попытался сказать, но кто бы его слушал. — У нас сегодня очень вкусный ужин.

Еду нам подали в тишине и полусумраке зашторенной столовой. На столе свечи, романтично даже — я старалась ради этой мизансцены, очень старалась еще когда не знала, что не смогу остаться одной сегодня.

Доели все, выпили чай, помолчали.

Выжидающе посмотрела на гостя. Его взгляд отрывался от меня каждый раз, когда я оживала, так что странная игра в обиды еще продолжалась. Взрослый же мужик, а поведение — хуже подростка. Данилка уже таких глупостей не делает.

— Хотите остаться, Федор Андреевич? — вкрадчиво спросила я.

— Не думаю, что это хорошая мысль. — исследуя вилку ответил он.

— Я о другом спрашивала.

Молчание.

Ну скажи что не хочешь и я отпущу. Больно будет, но в последний раз стерплю как-нибудь. Но ты не скажешь.

Я позвонила в колокольчик и попросила прибежавшую Устю.

— Голубушка, подай нам кофе и сыр в кабинет, а сама можешь быть свободна.

Горничная кивнула и быстро убрала со стола.

Молчание становилось все тягостнее.

— Федор Андреевич, в обозримом будущем научились работать с различными тараканами в головах. Условие решения душевных проблем — разговор о них. Поговорим?

Не отвечает, так хоть и не убегает. Уже прогресс.

Пока мы собирались, в библиотеке материализовался кофейник, сладости и сыр для меня — после Греции я пристрастилась к молочным продуктам. Эх, как там мой современник — не звонит и не пишет же. Да и газеты словно позабыли всю эту средиземноморскую историю. Последнее, что я слышала — это что Греции удалось отжать себе всю северо-западную акваторию Крита. Пусть земля и вернулась туркам, но попасть туда теперь очень неудобно. Не уверена, что это означает «все продули», но судьба моего героя покуда покрыта мраком. Граф мог бы разузнать по своим каналам, но эти расспросы мне дорого аукнутся.

Я покосилась на нервно озирающегося надворного советника. Он избегал смотреть в сторону диванчика, да и я уже склонялась к мысли сжечь его или подарить кому. О, Устеньке в их комнате точно не помешает новая мебель. Решено, хоть одну проблему можно уладить с легкостью и ко взаимному удовольствию. Мне бы вот эту сероглазую неурядицу разрешить столь же непринужденно. О болезненном не хочет, но хоть как-то его разговорить нужно?

— Федор Андреевич, давайте подумаем. — я улыбаюсь приветливо и пытаюсь настроиться на волну того далекого февральского путешествия в самый дальний в жизни господина Фохта городок. — Куда могла скрыться госпожа Нечаева, бросив малютку-дочь?

Он сразу встрепенулся, собрался и снова стал прежним — ироничным, уверенным в себе профессионалом.

— Если с полюбовником убежала — то под чужим именем живет.

— И где же? — уточнила я.

— Скорее всего не в России. — рассудительно произнес мой собеседник. — В начале восьмидесятых такие истории прятали в Европе.

— Само собой, именно в Симбирской губернии, не выезжая в большой мир, она исхитрилась найти столь обеспеченного человека, который мало того, что влюбился в провинциальную клушу, так и увез ее в поисках приключений в Париж, Ниццу или Лондон. — не удержалась от колкости я. Плохо так говорить о названной семье, но пока родители Ксении у меня особой симпатии не вызвали. Ладно, отец-суицидник, но мать за эти годы могла хоть как-то весточку подать, да хоть тайком кровинушку свою навестить? Если не навещала, оно мне, конечно, попроще будет, а если была? То тогда кому-то пора отправляться в долгосрочную поездку по разным отдаленным маршрутам. Заодно и к северам привыкну — не помешает.

— Не обязательно так. — смутился он. — Да и дело не в провинциальности. Вас же Петр Николаевич увез, несмотря на офицерский суд и всеобщее осуждение.

— Так-так-так. А с этого места поподробнее. — меня как ледяной водой окатили.

Фохт покраснел, но слово уже вырвалось.

— Я все время забываю, что в Ваших местах все иначе. Офицер полка, хотя артиллеристы — не гвардия, но, тем не менее, не может жениться без одобрения других офицеров, не может вступать в брак с женщиной сомнительного происхождения, а о Вас и господине Калачеве по городу болтали разное…

— И? — я с трудом проглотила комок в горле.

— Сначала ему не рекомендовали эту поспешную женитьбу. — Федя покраснел еще сильнее, не оставляя надежд на иную причину добрых советов.

— Дуэль… — у меня резко наступила слабость во всем теле. Вот так живешь и не знаешь о себе главного.

— Если быть точным, то четыре. — сухо отметил Фохт.

— Даже так. — горло пересохло так, что каждая буква продирает почти до крови. Машинально начала крутить на пальце обручальное кольцо — после Греции вновь начала его носить и теперь на каждой руке у меня было по напоминанию о своих недолго проживших мужьях.

— Он не скрывал, что готов к любому количеству претензий, а в этом вопросе оказался удивительно удачлив. — словно сюжет мыльной оперы пересказывает. — Пошел слух, что он может быть и прав, так что офицерскому клубу пришлось смириться. Он сам выхлопотал тот перевод в Самару — понимал, что Вам после всего этого будет непросто в Саратове.

Ой, Петя-Петя… Мальчик мой, я тебя не стоила. Зарылась лицом в ладони. Это ж скольким хорошим людям я тут жизни перепортила?

— Я его понимаю, и сам поступил бы так же. — примирительно произнес он.

Ну так поступи уже, что тянем кота за хвост? Встала, подошла к камину, зарылась в его волосы, почувствовала, как напряглись плечи. Все так же стоя за спинкой кресла и памятуя о недавнем инциденте, я осторожно расстегнула жилет, добралась до исподнего, погладила грудь, ощутив одеревеневший пресс. Коснулась губами шеи, и под языком окаменели мускулы на горле, дыхание сбилось, а побелевшие пальцы впились в дерево подлокотников. Только не отталкивай меня сегодня, Феденька, умоляю.

И пусть мы оба уже лихорадочно дышим, и цвет лица сменили неоднократно, при попытке перенести эту увлекательную игру наверх натолкнулась на сопротивление — мой любовник отчаянно отказывался покидать кресло.

— Что случилось? — я села к нему на колени и наши лбы почти соприкасались.

Он долго буравил меня совсем прозрачными сегодня глазами, проигнорировал поцелуй, и даже попробовала отодвинуться. Хотя при нашей расстановке сил это уж совсем безнадежный маневр.

— Мне не хочется думать, что на этой же постели Вы с ним… — наконец выпалил он. Ну надо же!

— На этой постели я только с Вами. — сухо проинформировала я. — Более того, глупо ревновать к покойнику, еще глупее — к тому, к кому Вы сами меня бросили.

— Я не бросал! — вскинулся Фохт.

— А это «Я не могу, служба не дозволяет» к чему было?

Вдруг вспомнилось то совершенно отвратительное утро, когда я ему едва в любви не призналась, а он как раз заявил, что не сможет больше со мной видеться.

Мой собеседник проглотил комок в горле и продолжил, уже спокойнее.

— Вы же сами понимаете, что наши отношения — мезальянс. Графиня и жандарм. Название для дешевого водевиля.

8

По правде говоря, эту историю в деталях обсасывало все управление применительно к Тюхтяеву. Состоятельная вдова, сноха экс-губернатора, а ныне — второго лица в министерстве, пусть и ведущая замкнутую жизнь, зато крутившая романы с видными дипломатами — она единогласно считалась слишком хорошей партией для небогатого, незнатного, не галантного и некрасивого, хотя и высоко пробившегося чиновника. Одни сплошные «не» и все же это происходило. На глазах у всех желающих происходило. Поскольку от статского советника любовных страстей не видели ни в одной из столиц ни разу, заинтересовавшиеся ходили смотреть на влюбленных экскурсиями, тем более, что те не скрывали своего увлечения, гуляли по городу, не стесняясь чужих взглядов, бывали в театре, в Кунсткамеру таскались как к себе домой, ужинали у Кюба, смеялись чему-то своему. Подобное поведение опровергало теорию о шантаже или ином принуждении. Полушепотом строились версии о возможной беременности графини (причем в отцы чаще записывали Его Сиятельство) и попытке друга семьи скрыть этот позор — но все говоруны на эту тему быстро и безвестно исчезли с места работы и жительства.

Фохт поначалу отмахивался от этого слуха, как тогда, зимой, но по мере роста числа свидетелей, пришлось признать невозможное. Историю о пешей прогулке через половину столицы — а очевидцы помогли восстановить маршрут этой парочки — несколько дней обсуждали по углам, а затихли лишь когда Тюхтяев додумался привести ее на службу, и Федор малодушно прятался за бумагами, едва не столкнувшись с ними. Графиня нежно улыбалась, позволяла водить себя по всем закуткам, шутила и окончательно вскружила голову одуревшему от такого шквала эмоций чиновнику, да и на прочих канцелярских крыс произвела сильное впечатление. Федор хорошо помнил, как она смеется, с каким выражением заглядывает в глаза, когда хочет, чтобы ее шутку поддержали. Вспылил, конечно, и разбитые о покрашенную казенной краской стену костяшки пальцев не успокоили.

Припоминали в коридорах и то, как после нескольких дней рассеянности и редких появлений на службе Тюхтяев внезапно начал сиять.

Встреча на улице, когда она даже напевала что-то себе под нос, вообще выбила из колеи. Было дело, он ревновал ее к дипломатам, но тогда это больше напоминало игру, сейчас же она ускользала навсегда — это было понятно. Мысль о том, что это он сам вытолкнул ее в чужие руки, надворный советник придушил в зародыше. Просто их отношения — очень сложная история, как и все, что связано с графиней Татищевой.

Гордый взмах кольцом, которое она демонстративно носила поверх перчатки, был адресован именно Фохту, и не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы понять намек. От мысли, что этот бородатый коротышка, возможно, уже делает с ней все то, что делал сам Федор, а после свадьбы наверняка сделает еще больше, жандарма охватывало тоскливое бешенство.