Лейла Вертенбейкер - Львиное Око

— Рассказывай!

— Я любила многих, папа Луи: и Руди, и маленького Схопейса, и Григория, и тебя, и Шестьдесят два дюйма динамита. Дело было совсем не в браслете Андраша, честное слово! Он покорил меня розами! Разве возможно не полюбить человека, который подарил тебе столько роз? Всей душой я любила Бобби-моего-мальчика. А потом… полюбила Франца. Правда. Он был такой красивый. Это был демон, он владел мною, ужасно ко мне относился, унижал меня, заставлял делать отвратительные вещи, но я его любила. То, на что я пошла ради него, не сделало меня дрянью. А потом я приехала к вам в Виттель с опустошенным сердцем и стала любить всех. Всех до единого. Мне хотелось дать каждому из вас частицу моей души. Ты понимаешь? Я пыталась утешить каждого, которого я любила, ведь ему придется вновь вернуться в ад. Но, Луи, ничего хорошего в этом не было. Я перестала любить всех, потому что все — это слишком много. Какой прок от такой любви? Мне захотелось поехать в Германию, Австрию, Россию, Венгрию, Турцию, Болгарию и Англию, чтобы расточать свою доброту. Всем, кому приходится сражаться в этой страшной войне. В каждой войне есть две стороны, лучше меня этого не знает никто. Я не могла больше вынести такую муку. Потом появился Ляду — я испугалась. И убежала. Сбежала в Испанию. Где нет войны. Чтобы почувствовать себя в безопасности и уюте; чтобы любить лишь самое себя и забыть обо всем. Я была в безопасности и любила себя, жила веселой жизнью ради красивых вещей. Меня обуяла алчность — и я стала дрянью. Ах, Луи, я спала с мужчинами, чтобы не оставаться ночью одной и не видеть снов. Затем стала брать деньги. Спала с мужчинами, чтобы заработать денег. Как последняя шлюха.

Неожиданно для себя я протянул руку и погладил ее по голове. Неужели она призналась в одном грехе, чтобы не признаваться в другом? Понимала ли она до приезда в Виттель, что она не просто играет роль шпионки в нескончаемой войне, а посылает людей на погибель? Уж не потому ли она спала со всеми, кому была нужна, в том числе и с Бернаром?

— Теперь все позади, Луи. Я больше никогда не стану дрянью.

— Слишком поздно.

— О нет, не поздно. Ты позаботишься обо мне, а я буду заботиться о тебе.

— Возвращайся в Испанию, — простонал я. — Возвращайся немедленно.

— Чтобы снова стать дрянью? Нет, голубчик, нет. Получив твое письмо, я знала, что поеду к тебе, хотя и перепугалась до смерти, Луи. Но я поняла, что все-таки приеду, потому что ты мой папа Луи и твоя Герши любит тебя. Видишь, я не такая уж дрянь. Добро сильнее зла. Истинная любовь сильнее любого другого чувства. Ты понимаешь? Война кончится. Мы с тобой создадим школу. Бобби вернется и женится на мне!

— Уезжай сейчас же, — оборвал я ее. — Сию же минуту! Не теряй времени. Не пересекай границу в Андэ. Это опасно. Отправляйся в Саре, найди родных Мишеля, они переправят тебя в Испанию. Баски знают, что преданность начинается с собственного дома. Ты меня слышишь? Беги. Не жди ни одной секунды… — Я почти кричал, то горя огнем, то дрожа от холода.

— Ты совсем болен! Я тебя утомила. Голубчик, ну, конечно, без тебя я никуда не уеду. Я должна о тебе позаботиться…

— Уходи… уходи…

— Тссс, ах, как мне хорошо опять. Лежи спокойно, Луи, дорогой Луи. Я скоро вернусь. Только достану денег и отыщу для нас с тобой номера. Через несколько часов вернусь.

С улыбкой, прижав руку к губам, она стояла надо мной словно ангел-хранитель; потом послала воздушный поцелуй.

— Герши!

— Тссс.

Она сняла с вешалки меховой жакет, взяла с подоконника шляпку, украшенную перьями, и лайковые перчатки с бахромой с моей кровати. Твердо, как и подобает танцовщице, встав сначала на одну, потом на вторую ногу, сильная, уверенная, Герши сняла сафьяновые туфли и надела меховые сапожки. Не вынимая рук из муфты, наклонилась, нежно поцеловала меня в губы и вышла через черный ход. Навстречу своей гибели.

Танцовщица Мата Хари была арестована как шпионка в феврале 1917 года. К тому времени Франция потеряла в войне убитыми, ранеными, пропавшими без вести или взятыми в плен свыше пяти миллионов человек. Мата Хари было предъявлено обвинение в том, что она предала сорок, нет, пятьдесят, а то и сто тысяч из этого числа.

В марте в Париже стояли лютые холода, и угля не было. Тюрьма в предместье Сен-Дени не отапливалась, но надзиратели разрешили узнице не снимать с себя шубу. Они старались также разнообразить ее рацион, чтобы Мата Хари не растолстела.

Весь апрель шел дождь. Иногда вместе с дождем с неба падал град осколков. Мокрые улицы украшали белые и розовые цветы, но парижане, прячась под черными зонтиками от ливня, не обращали на них внимания: они носились из одной очереди в другую. В мае возле подбитого биплана на Эспланад дез Энвалид возникла небольшая ярмарка. Забравшись на позолоченных поросят, лебедей и пони, катались на карусели маленькие парижане. В петлицах у них красовались алые розы. Облаченные в темную одежду, пожилые горожане гуляли под каштанами, подставляя лица лучам неяркого солнца.

— Смерть шпионке, — заявляли они в один голос. — Смерть Мата Хари, этой распутнице, немецкой подстилке!

В июне Франция облегченно вздохнула. Прибыли первые части американских войск: новенькое обмундирование, безусые молодые лица.

— Хорошо, что она арестована, — заметил Альбер Бушардон, капитан 19-го эскадрона запасного полка, обращаясь к голландскому дипломату Францу Брейштаху ван Веелю. — Представляю, что бы стало с этими невинными младенцами, останься она на свободе.

— Возможно, ее бы разоблачили, — отозвался голландец. — Когда состоится суд? — Он нетерпеливо ждал, когда все кончится, поскольку его собственная судьба была тесно связана с судьбой арестантки.

24 июля было тяжелым днем. Над задыхающимся от жары городом нависли свинцовые облака. Сена, рассеченная надвое площадью Дофины, катила свои воды так медленно, словно карабкалась вверх.

Ровно в одиннадцать утра распахнулись тяжелые резные двери Дворца правосудия. Наверху, в Суде присяжных, члены Третьего военного трибунала уже заняли свои места за столом. Предварительные процедуры были завершены быстро, по-военному.

Семь членов трибунала с высоты своего положения смотрели вниз, туда, где стояли стулья для защитника и подсудимой, а также два табурета для охранников. Шестеро из членов трибунала были кадровыми военными. Седьмой, приглашенный со стороны, являлся протоколистом трибунала.

Это был капитан Бушардон. По вечерам он обсуждал дело со своим старым приятелем Францем. Подобные действия, по существу, являли собой должностное преступление. Но протоколист доверял Францу, дворянину, славному малому, другу и франкофилу (так он полагал), человеку, двусмысленность положения которого в связи с его знакомством с подсудимой он отлично понимал. Франц и теперь не мог поверить, что его бывшая возлюбленная была способна на двурушничество, приведшее ее на скамью подсудимых. Когда ее арестовали, Франц отреагировал так, словно услышал пошлую шутку.

— Герши? Чепуха!

— Ты еще не знаешь женщин, — ответил Бушардон. Сам капитан мечтал, чтобы Мата Хари была признана виновной и осуждена. При свидетелях, в числе которых находился и Франц, она назвала его однажды гадиной и тупицей. Пригладив прямой пробор, протоколист добавил: — Я лично никогда ей не доверял.

— Как она выглядела, когда вошла в зал? — поинтересовался Франц вечером 24 июля.

— Праздничной, — с возмущением ответил Бушардон.

Стиснутая с двух сторон жандармами, в десять минут двенадцатого Мата Хари вошла в помещение суда. На ней было скромное синее платье с пуговицами до самого подола, с довольно глубоким вырезом на груди. На густых волосах — шляпка, похожая на треуголку, но надетая кокетливо, совсем не по-военному. Она улыбалась, сначала обоим жандармам, словно это были ее кавалеры, затем одарила нежной улыбкой пожилого адвоката, мэтра Клюнэ. Прежде чем сесть в кресло, поставленное перед дубовым столом под возвышением, на котором находилась судейская кафедра, она дала возможность членам трибунала хорошенько рассмотреть ее.

Военные без стеснения разглядывали подсудимую. Реакция зависела от темперамента каждого из наблюдателей. Мата Хари была совсем не похожа на женщину, изображавшуюся на вульгарных афишах, — сильно загримированную и почти обнаженную. Стройная шея, головка с огромной копной волос, длинные, сильные ноги, хорошо развитые формы. Почти детское лицо, чуть припухлые скулы, небольшой полный подбородок. Губы большие, пухлые, несколько бесформенные. Нос неправильной формы, но глаза необыкновенные — огромные, темные, с прямыми нижними и тяжелыми верхними веками, чуть подведенные краской. На густых черных ресницах ни следа туши.

Самый молодой из членов трибунала, адъютант 12-го артиллерийского полка, Килбиньон, белокурый бретонец, произнес с восхищением:

— Alors![120]

— Ничего особенного, — громко заметил его сосед, младший лейтенант 7-го кирасирского полка де Форсье д'Амаваль, выпускник Сен-Сирской академии. Он ушел из армии задолго до начала войны, давно «перерос» свой чин и ничего не предпринимал для того, чтобы уменьшить свое сходство с Мефистофелем.

Когда Мата Хари направила свой взор на мужчин в мундирах, все спрятали глаза. Очевидно, испугались встречи со взглядом этой сирены. Ведь иначе они мог ли забыть о главной своей задаче, заключавшейся, разумеется, в том, чтобы поставить ее к стенке.

Полубессознательно Мата Хари скользнула по лицам своих судей. Возможно, она испытала известное облегчение, увидев чувственное лицо лейтенанта Шатерена, в котором было что-то заячье, единственного члена суда, не настроенного к ней предвзято. Дольше всего глаза Мата Хари задержались на молодом блондине, покрасневшем под ее взглядом, и на де Форсье д'Амавале, аристократе с некогда красивым, а теперь вконец потасканным лицом.