Я вспомнил Бобби-моего-мальчика. Пожалуй, Герши была права, и этот детина, исполнив свой долг, спустя много лет вернулся бы к ней. Быть может, она была права и не напрасно лелеяла глупую свою мечту.

Я млел от нежности к ней. Я понимал, что так и не узнаю, была ли она виновна или нет. Да это и не имело значения. Последняя иллюзия, что все имеет значение, испарилась вместе с другими иллюзиями. Наконец-то я мог без угрызений совести вспоминать о ней. Прошедшего не вернуть. Она приехала-таки ко мне в Париж, и я был рад этому.

— Луи, Луи, папа Луи! Какой ты глупый, зачем ты надрываешь себе сердце? Разве ты не знаешь, что любовь не способна надорвать душу? Почему ты не позвал меня раньше?

Она откликнулась на мое письмо. Повинуясь чувству. Как иначе я мог вызвать ее? Денег у меня не было, стать ее покровителем я не мог. И все же, после того как я написал, что у меня сердечный приступ, что она мне нужна, Герши приехала. Из Испании прямо ко мне на квартиру, которую я снимал столько лет. Но вошла не через парадный вход. Квартиру я сдавал — оставил себе лишь комнату прислуги — потому что мне нужны были деньги и потому что иначе ее реквизировали бы. Изображая смертельно больного человека, я лежал на тощем матрасе, начиная с первого дня ее возможного прибытия в Париж.

В ожидании Герши я мало ел, мало спал и чуть не умер от стужи. В феврале 1917 года в Париже стоял жуткий холод. Я выглядел совсем больным и измученным, когда Герши вошла ко мне в комнату. Но я надеялся, что первым делом она отправится в Лионский кредитный банк, где ждала ее крупная сумма, уличавшая Мата Хари в шпионской деятельности. И Герши арестуют раньше, чем я снова увижусь с нею.

Силясь вызвать в душе ненависть, я спросил у нее:

— Весело было в Испании?

— О да. Очень. — Разговаривая, она ходила по тесной комнате. Наполнив кувшин ржавой водой из крана, Герши поставила в него принесенные цветы. Рядом с моей шинелью повесила меховой жакет, грязный подоконник вытерла газетой, в которой огромными буквами был набран заголовок: «ВАШИНГТОН ДОГАДЫВАЕТСЯ О ПРИЧИНЕ ОЧЕРЕДНЫХ ГЕРМАНСКИХ МАНЕВРОВ» — и после этого на чистую поверхность положила модную велюровую шляпу с ярким плюмажем. Расстегнув меховые сапожки, она сняла их и поставила рядом с моей койкой, достала из муфты сафьяновые туфли ручной работы, надела их на ноги. Затем, отвернув кружевные рукава, вымыла грязную посуду, накопившуюся в раковине, и поставила сушиться рядом с радиатором отопления, который время от времени шипел, согревая мою комнатенку. Грязное белье сложила в рубашку, а ее рукава аккуратно завязала крепким узлом. Мой френч повесила на два крючка, чтобы расправить складки, а брюки — на спинку единственного стула.

— Так-то будет лучше! — произнесла она. — А теперь ложись на живот.

Обменявшись первыми фразами, мы с ней больше не разговаривали, и я охотно лег, уткнувшись лицом в подушку.

Пододвинув табуретку к кровати, она села и начала массировать мне затылок и спину. Удивительное это было ощущение — чувствовать ее сильные, умелые пальцы.

— Я пришлю за тобой карету «скорой помощи» или приеду на такси, — болтала она, вонзаясь в мои одеревеневшие мышцы ловкими пальцами. — Хочешь, я устрою тебя в отеле «Сен-Сюльпис»? Мои испанские друзья дали мне письмо управляющему. Это довольно скромная гостиница, но я… я не хочу никого видеть. Никого, кроме тебя, Луи. Все будет как в прежние времена, правда? Когда мы жили на Левом берегу. Когда я была неизвестной и все мы были изгнанниками. Помнишь «семью»? И мою визитную карточку? Леди Грета Мак-Леод! С гостиницами в Париже трудно, но, думаю, сумею добыть номера в «Сен-Сюльпис». Дадим на лапу — и ключик наш.

— У меня нет денег, — пробормотал я, противясь ее благотворительности.

— А кто у тебя их просит? — парировала Герши, разминая мне шейные мышцы. — Не волнуйся, дорогой. У меня хватит на двоих. Теперь мой черед позаботиться о тебе.

— Откуда у тебя деньги?

Пусть лжет, я-то знаю, откуда. В Лионском кредитном банке на ее счету лежат пятнадцать тысяч фраков. Переведены немцами на имя Х-21.

— Есть немного. И потом хочу кое-что заложить. Какая женщина теперь носит такие браслеты, как тот, что подарил мне Андраш, если она не любовница одного из «королей черного рынка»? Кроме того, хочу перезаложить виллу. Без возражений, Луи. Я хочу освободиться от прошлого!

— Кто этого не хочет? — с горечью отозвался я.

Свой браслет она продала еще до приезда в Виттель. А вилла давно была заложена-перезаложена.

— Ведь я… уже не молодая, — произнесла Герши. Это было так не похоже на нее, что я вздрогнул. — Но у меня есть великолепный план. Милый, когда эта… ужасная война кончится, знаешь, что я сделаю? Открою салон сакральных восточных танцев! Блестящая идея, верно? Мое искусство переживет меня. Я не хочу больше танцевать, я передам свой талант ученице. Какой-нибудь великолепной девушке, которую мы отыщем. Мы, слышишь? Ты будешь постановщиком для моей maitresse de danse[119], и мы будем пользоваться колоссальным успехом.

— Восток в прошлом, — буркнул я, не найдя что ответить.

— Конечно, — хохотнула Герши. — Со временем все выходит из моды. Сначала достигает вершины, как было со мной, затем устаревает. Потом интерес к этому явлению возрождается вновь. Наша юная Мата Хари сделает это, причем в нужный момент. Жаль, что Бэнда-Луиза такой увалень, иначе она продолжила бы семейную традицию. Но не расстраивайся. Мы найдем новую Мата Хари. Как думаешь, война в этом году закончится?

— Она никогда не закончится.

— Луи! Ты болен и подавлен. В Испании все уверены, что вот-вот наступит мирное время.

— И они знают, кто именно победит?

— Да нет. Но уверены. Иначе и быть не должно.

— Чушь! Боши пустят в ход свои морские чудовища, и Америке придется вмешаться. Возникнет новая волна кошмара. Повсеместный голод, суда, потопленные во всех частях океана, и вдобавок реки американской крови и горы трупов. И вновь война на изнурение. Пока Западу не придет конец. Белая раса погибнет. Христос снова умрет, на этот раз навсегда.

Пальцы, массировавшие мне шею, одеревенели.

— Бернар убит? — интуитивно поняла Герши.

— Да.

— Ох. — Наступила пауза, потом пальцы ее заработали вновь. — Я буду ухаживать за тобой, Луи, и ты поправишься.

Своими пальцами она рвала мне сердце на части. Все мы обречены на смерть, и если она предала пятьдесят тысяч моих земляков, пусть даже Бернара, какое это имеет значение? Я не хотел, чтобы она умерла. Я трусил.

— Ты поедешь в Брюссель с поручением Ляду? — спросил я, желая окончательно убедиться в ее предательстве. Господи, пусть она признается.

— Мата Хари меняет костюмы, а не обличье, — с раздражающим высокомерием ответила Герши. — Я убедилась, что Ляду ошибается. В Бельгии от меня не будет никакого проку. Мне хотелось бы послужить Франции, только что толку. Я не могла этого выдержать, Луи. И поэтому сбежала.

— От кого?

— От вас. От вас от всех. От войны.

— Ведь мы тебе рассказывали все, верно?

— В том-то и дело, что все! И совершенно напрасно. Зачем вы это делали? Вы слишком многое мне поверяли. Я не стоила вашего доверия!

Мата Хари была Х-21. Ляду мне это доказал. Возможно, те пятьдесят тысяч французов погибли оттого, что мы рассказывали ей обо всем. Не только о пережитом ужасе, но делились и секретами, завороженные внимательными влажными глазами, шептали ей в настороженные уши, спрятанные под густыми темными кудрями. Я рассказал ей обо всем. Как и Бернар. И Бернар погиб.

Каким образом могла она продать наши секреты? Что я знал о ней или о женщинах вообще? Возможно, она убедила себя, что Германия должна победить ради нашего же блага? Герши всегда была готова поверить в то, что было ей выгодно. Я являлся свидетелем того, как алчность она называла любовью. Прежде чем Ляду представил мне доказательства, я полагал, что Герши слишком ограниченна и не может заниматься тем, на что намекал Ляду. Но было ли это ограниченностью или же отсутствием наводящей скуку образованности? Какой же я глупый. Она необразованна, но лукава и проницательна.

Как я мог недооценить ее? Она не умела танцевать, но убедила зрителей, что умеет.

— Ах, папа Луи! — Вырвавшись у нее из рук, я повернулся и посмотрел на нее воспаленными глазами. — Как ты думаешь, если я очнусь от всего этого, если буду преданна, Бобби-мой-мальчик вернется?

Опешив, я не смог ей сразу ответить.

— Ведь он по-настоящему любил меня и может вернуться ко мне после того, как война окончится и дети его вырастут. Я пойму, почему он не оставил их раньше. А пока я жду его, мы откроем свою школу. Как мы с ним заживем, правда? У нас будет дом с садиком.

— Неужели ты действительно веришь, что такое может произойти?

Вдруг жалобно скривившись, Герши проговорила:

— Папа Луи, я была такой дрянью.

Сейчас она признается, и все станет на место.

— Что же ты сделала, Мата Хари? Рассказывай!

— Не проси меня об этом! — повесила она голову.

— Рассказывай!

Ожидая, что она признается, я понял, что мне не станет легче. Если я услышу из ее собственных уст, что она виновна, мне не обрести покоя. Ради блага своей родины я солгал Герши, я предал ее, и, если она умрет, я стану ее убийцей.

Надо выполнять свой долг. Но разве грех не перестает быть грехом?

Это не ложь, если служить правому делу, убеждал я себя. Ты лжешь, когда говоришь неправду.

Если ты убиваешь, ты убийца, даже если ты прав стократ.

Нельзя предать во имя верности чему-то, не став предателем.

Преданность — тонкое чувство. Более всего я был предан родине и своему другу, который пал за отечество. Но, принеся Герши в жертву этому чувству, я сам стал предателем. Она была моей девочкой, моей любимой, моей дочерью, а я целых тринадцать лет был для нее папой Луи. Не будет мне прощения до конца моих дней. Ведь я предал собственное сердце.