Я обращаюсь к толковому, из хорошей семьи, голландскому журналисту. Это граф ван Марейк де Бофор. Славный малый. Похоже, ему известно, куда именно приедет император и когда. Я сопровождаю графа.

Точно в назначенный срок поезд крайзера прибывает на варшавский вокзал. Подается двадцать семь моторов. Автомобиль кайзера ярко-желтого цвета. По обочинам дороги на Жгеж выстроились бородатые ландштурмисты. Заранее были отправлены целые фургоны флагов. Они трепещут на холодном ветру, который дует с польских равнин.

Проезжаем мимо полей былых сражений, видим разбитые повозки, изувеченные орудия, телеги, сани… сотни, тысячи деревянных крестов. На некоторых из них уже не видно имен. В деревнях новые названия: Кайзер-Вильгельмплатц, Гинденбургплатц.

На плацу в море грязи и грязного снега выстроились три полка с полной походной выкладкой. На автомобиле установлен золоченый алтарь.

Гусиным шагом проходят двадцать знаменосцев и два полковых оркестра. Солдаты в мышиного цвета шинелях вскидывают ружья «на караул» и кричат «хох!» В приветственный клич они вкладывают всю душу.

Иногда кайзер подпевает псаломщикам, но большей частью молчит. У него седые волосы и усы, глаза запали. В уголках рта, у ноздрей глубокие морщины. Некогда лихо закрученные усы обвисли. По окончании богослужения он говорит волнующими душу отрывистыми фразами о великом Союзнике, который стоит на нашей стороне: «Всевышний… Тот, на кого возлагали свои чаяния мой отец и мой дед… Дух Его да пребудет вечно в германском солдате и германском народе. Мощь наших противников будет сломлена. Они будут повергнуты на колени. Бог справедлив, он разобьет их и поможет нам победить!»

Почему же я так растроган? Почему душа моя очищена от грехов? Смыто все, что сделали со мной женщины, все то, что я причинил женщинам. Я мужчина, человек долга и чести. В душе моей мир, какого я не ведал прежде. Я люблю этого человека всем сердцем, я буду служить ему.

И я готов умереть за него. В этом мой долг, мое блаженство.

Когда я вернулся в Париж, то увидел, что там ничего не изменилось. Я был взбешен. Вульгарный, богатый город! На виду у всех целуются и обнимаются парочки. На каждой скамейке, вдоль каждого бульвара, в каждом парке. В чайных толпятся сластены, в кафе — любители выпить. В шесть часов вечера положено гасить все огни, но лоточницы продают фрукты при свете свечей. Одно время были перебои с продовольствием, но они ушли в прошлое. За витринами ресторанов, занавешенными плотными портьерами, ярко горят огни, посетители, принадлежащие к нижним сословиям, тратят свои баснословные заработки военного времени. Оперный наполнен ранеными, которые получили бесплатные билеты. Им улыбаются, их приветствуют, а с теми, кто потерял зрение, любезно беседуют.

В первый же погожий январский день на набережной Тюильри, на участке в сорок шагов я насчитал полтора десятка рыбаков и столько же зевак, наблюдавших, как те рыбачат. Я возненавидел их.

Но не ужасы войны, увиденные мною, преисполнили меня решимостью умереть. Чтобы погибнуть с честью, мне самому придется испытать те же ужасы. Я не смогу жить в условиях того мира, который наступит, где царят женщины, праздность, бессилие и страсть к красивым вещицам. Или же в революционном мире, французском или американском. В любом ином, кроме мира, где правят Пруссия и Австрия, которые дополняют друг друга, делая свой союз идеальным.

Полный решимости умереть, я хотел, чтобы умерли и все остальные. При виде детей, играющих в Тюильрийском саду, я думал: «Умрите, пока не повзрослели хотя бы на день!» Влюбленным, целовавшимся взасос на улицах, я мысленно твердил: «Умрите, пока не поженились и не наплодили потомства!» («В отношениях между полами нет ничего пристойного, только похоть», — внушал я им.)

«Умрите!» — говорил я простым солдатам, которые, налакавшись, бродили с остекленевшими глазами по улицам Парижа. «Умрите!» — твердил я, обращаясь к продавцам газет, книготорговцам, цветочницам и нищим.

Но прежде всего надо, чтобы умерла одна особа, женщина. Лишь тогда я смогу уйти в могилу с миром.

Моя мать оставила меня, избегала меня — и умерла. Моя суженая избегала меня — и умерла. Мата Хари избегала меня, покинула — и должна умереть.

Пожалуй, я был чуточку сумасшедшим. Жил я какой-то странной добродетельной, полубезумной жизнью. Над всем, ради чего стоило жить, нависла угроза.

Мой отпуск должен был начаться в сентябре 1917 года. Из Голландии я поеду в Германию, сброшу с себя маску подданного нейтрального государства, отцовскую фамилию и стану честно сражаться за настоящую свою родину. Я не боялся, что война к этому времени кончится. Она будет продолжаться до тех пор, пока все гордые и благородные люди, такие же достойные люди, как и я, не погибнут все до одного… Пока я жив, она не кончится. Но тем временем я должен убить одну женщину.

В течение одной недели произошли два события, которые дали мне возможность и стимул, подтолкнувший меня к достижению своей цели.

Список, который я отправил вместе с последним письмом Герши своей дочери, был тщательно проверен германской секретной службой в Бельгии. Пятеро из шести человек, рекомендованных Мата Хари комиссаром Ляду как связные, были известными нам французскими агентами. Но ведь смысл игры в том, чтобы жить и давать жить другим. Шестым был человек, которого мы считали своим. Очевидно, это был двойной агент. Поэтому его пристрелили. Теперь французы наверняка заподозрят Мата Хари в том, что она выдала его.

В числе моих знакомых дипломатов был испанец, женатый на кузине одного герцога. Педро нередко посещал салон Мата Хари. Это был молодой человек с узкой талией, голубыми глазами, большой любитель пошлых развлечений. После авиационной катастрофы, происшедшей в начале века, на нем не оставалось живого места. Потом кости у него срослись, однако, несмотря на мудреное устройство, компенсировавшее ему потерю слуха, Педро почти ничего не слышал. Чтобы скрыть от всех свой недостаток, он постоянно болтал, причем довольно беспечно. У него была любовница, французская потаскушка, в прошлом единственная подруга Герши.

В январе мы с ней случайно встретились. Она спросила, что же случилось с ее милой Мата Хари. Куда она пропала? И нельзя ли получить кое-какие вещи с виллы в Нейи, которые ей когда-то пообещала Мата Хари. Жизнь в Париже такая дорогая, а Педро уехал в Испанию раздобыть деньжат, чтобы можно было жить более-менее сносно.

Я ответил, что пока ей не удастся ограбить Мата Хари. Но со дня на день она должна приехать.

— А разве вы не расстались с ней?

— Небольшая размолвка. Только и всего.

Педро вернулся из Мадрида, и я тотчас испытал на себе его испанские abrazo[113], хотя мне никогда не нравилось, когда меня обнимают за плечи или чмокают в щеку мужчины. Латиняне не понимают по-настоящему, что такое мужественность, хотя испанцев в ее отсутствии не упрекнешь. Если бы это не была латинская страна, то, возможно, я обрел бы в Испании родину. Испанцы не утратили добродетелей средних веков. Но только в Германии такие добродетели сочетаются с промышленной мощью, благодаря чему и возникла иерархическая цивилизация во всей ее красе, в которую Австрия внесла элемент изящества.

Мне не пришлось притворяться перед Педро, будто Мата Хари в Париже, поскольку он сам беспрестанно торопливо говорил об этом, перемежая речь вульгарными выражениями, и все рассказал о ней сам.

— Матерь Божья, живет она припеваючи, — тараторил он. — Устроилась в «Отель де ла Пас». Это самый лучший отель в Мадриде. Ее встречают повсюду, чаще всего в обществе капитана первого ранга фон Крона, помощника германского военно-морского атташе. Вот это был скандал, чтоб я сдох! Каждое воскресенье в barerras[114] вместе с Домесса, пикадором. Представь себе, женщина в barerras! А Лаланда всякий раз вешает свой плащ перед ее креслом. Даже когда она пришла с англичанином, лордом Латрелом, который вздумал жалеть лошадей. Все эти «томми» пускают сопли насчет лошадей и ни хрена не смыслят в бое быков. Хотят, чтобы убивали не лошадь, а человека. Представляешь? И все равно El matador magnifico[115] Лаланда воздал почести нашей темнокожей красавице. Что ты на это скажешь? Испанские дамы не принимают у себя Мата Хари; еще бы, ведь она танцует нагишом. Но какая жопка у нашей девочки! Пальчики оближешь, клянусь Пресвятой Девой! — Пока он трещал без умолку, я представил себе высокое синее небо Испании. Она сидит за столиком в ресторане «Льярди», если он еще открыт, ест рыбу под коньячным соусом, ягненка, извлеченного из овечьей утробы до его рождения. Купит себе резной гребень и кружевную мантилью — в такой дурнушка становится хорошенькой, хорошенькая — красавицей, а красавица — богиней.

Представил себе, как Герши флиртует, принимает гостей, но не мог допустить мысли, что она якшается с тореадором. В ней самой была капля крови простолюдинов. Она с таким трудом пробила себе дорогу в аристократические салоны с целью приобрести какой-то вес в светском обществе, что вряд ли станет рисковать своей репутацией, связавшись с каким-то тореро. Зато я видел ее в изящных гостиных за чашкой чая, а затем за рюмкой аперитива в баре, где собираются светские бездельники. Закрыв глаза вуалеткой, она ведет изысканные разговоры, а тем временем севернее Пиренеев бушует война. Представляя себе, как она в послеполуденный зной отдыхает нагишом, как лежит она ночью… Потом усилием воли заставлял себя забыть о том, что она в Мадриде.

В Мадрид точно бабочки на огонь слетаются агенты, контрагенты, шпионы и прочие, чтобы обделывать свои делишки. Пока она в Испании, ничего сделать нельзя. В этой стране шпионы в безопасности, это убежище, и оно неприкосновенно.

Надо проследить за ней и ждать, когда она появится в Париже, как ждет у мышиной норы свою жертву кошка. Она настолько глупа, что вернется в Париж. Но когда?

Любопытно, передала ли она капитану Ляду информацию о наших субмаринах, действующих у побережья Марокко, которой я ее снабдил? Когда я ее передал, спасти подводные лодки было невозможно: британская военно-морская разведка успела обнаружить их. Но связь между различными родами войск ненадежна в любой стране, а в странах Антанты — в особенности. Все ревнуют и завидуют друг другу. Вполне возможно, что Герши приобрела репутацию агента, предоставившего Франции ценную информацию.