Я хорошо платил Селестине, но та докладывала, что Герши ни с кем мне не изменяет. Правда, однажды она мне сообщила, что мадам вызывали в Deuxiéme Bureau[107].

— Зачем? — спросил я, и в моем возбужденном сознании возник образ большого здания на углу бульвара Сен-Жермен и Университетской улицы. Вот низенький человечек, сидящий за столом рядом с большой лестницей, заставляет ее заполнить анкету. Кто-то уходит, держа под мышкой доклад, кто-то еще просматривает объемистые досье, аккуратно поставленные на полки стальных шкафов, расположенных на четвертом этаже, причем замок каждого из шкафов заменяют каждый месяц. Вот они проверяют сделанные ею записи и сравнивают со всеми образцами ее почерка. В отличие от прочих административных зданий, в этом всегда тихо.

— Чтобы получить разрешение на поездку, — ответила Селестина.

— Куда?

— Почем я знаю? Говорит, что поедет на море, а потом куда-то еще. В Виттель, что ли.

Виттель был курортом, где отдыхали французские офицеры, а большая часть морского побережья считалась закрытой зоной.

В тот вечер среди гостей Герши находился и комиссар Ляду, хотя я заметил его не сразу. Увидев его, я тотчас понял, что это тертый калач. Обшарпанный, провинциального вида господин был удивительно самоуверен. Держа в руке бокал шампанского, который ни разу не поднес к губам, он ходил среди собравшихся, рассеянно прислушиваясь к тому, о чем те говорят. Я стал следить за ним глазами.

— Барон ван Веель? — произнес он, удивив меня тем, что знает мое имя.

— К вашим услугам, месье…? — поклонился я.

— Ляду. — Он протянул мне руку. — Мадам Мата Хари — ваша землячка?

— Официально да, хотя происхождение ее в известной мере для меня загадка, — ответил я. — Восхитительная женщина, не правда ли?

— Восхитительная, — сухо проговорил Ляду. — Некогда она утверждала, что родилась в Бельгии.

И зачем ей взбрела в голову эта мысль?

— Неужели? Очень странно.

— Весьма, — согласился Ляду. — Но разве в 1915 году она не жила некоторое время в Антверпене?

— В самом деле? — придав своему голосу совершенное равнодушие, отозвался я и, подняв брови, посмотрел на Герши. Та внимательно слушала какого-то военного, который, судя по размашистым движениям, описывал воздушный бой. — Возможно, она ездила туда на гастроли?

— Однако родилась она вовсе не там.

— Пожалуй. Но милая мадам обладает невероятным воображением. Своей родиной она называла не одну страну, я был тому свидетелем.

— Даже так? — произнес Ляду. — Не соизволите ли узнать у нее, сможет ли она принять меня завтра во второй половине дня. Мне нужно встретиться с ней с глазу на глаз. — С этими словами он протянул мне визитную карточку.

— Сударь, — произнес я, лихорадочно размышляя, и отдал ему визитку, даже не посмотрев, является ли он официальным лицом или нет. — Я знаком с мадам много лет, и она настолько любезна, что по-прежнему считает меня одним из своих многочисленных друзей. Однако она не поручала мне быть ее импресарио. Вам придется обратиться к ней лично.

Я не посмел предупредить Герши о состоявшемся с Ляду разговоре. Я преднамеренно ушел с приема раньше Ляду и провел остаток вечера в ресторане «Ритц», постаравшись, чтобы на меня обратили внимание. Следующий день я находился в посольстве Нидерландов, отсутствуя лишь с полудня до трех часов, якобы уйдя обедать.

Вдобавок ко всему, в тот день — это был второй вторник месяца — должно было состояться рандеву с моим агентом. Ровно в час дня я должен был находиться в метро, на станции «Площадь Согласия». Сев в состав, направлявшийся по линии Север — Юг, я любовался картинами art nouveau[108]. Когда я вышел из вагона на станции «Вокзал Сен-Лазер», то заметил человека, следовавшего за мной. Он сопровождал меня, чтобы выяснить, не посадил ли я себе кого-нибудь на «хвост». Придя на вокзал, я стал изучать щит, на котором мелом было указано время прибытия поездов. Найдя нужный мне поезд, сделал вид, что опоздал на него. Предлог был не слишком удачный, поскольку движение поездов то и дело нарушалось. Затем пошел в буфет и заказал чашку кофе. Когда мне принесли его, я устроил скандал, заявив, что пить такое пойло нельзя (так оно и было на самом деле), и велел принести рюмку «пасти». Выпив залпом аперитив, я поднялся и снова направился в метро. Это происходило примерно раз в два месяца. Через несколько секунд после меня из-за стола поднимался незнакомый мне человек, обгонял меня на лестнице и как бы в спешке задевал меня. Таким образом Гельмут Краузе передавал мне личные послания. «Из рук в руки».

Сообщение, которое я получил в тот день, оказалось одним из звеньев целого ряда несчастий. «Вам следует объяснить, — писал „дядя Гельмут“ открытым текстом, — за какие заслуги известной вам дамы вы израсходовали столько средств. Лица, включая весьма высокопоставленную персону, проявляющие интерес к вашему благосостоянию, чрезвычайно озабочены. Рекомендую оправдаться, составив перечень ее добродетелей, которые убедят упомянутых выше лиц в серьезности ваших намерений».

Регулярный курьер встретился со мной, как обычно, у меня в кабинете и передал срочную шифровку: «Отчитайтесь подробно в суммах, выплаченных Х-21. Отвечайте шифрованной телеграммой».

Курьер был сильно озабочен. Вполголоса он сообщил, что в Берлине идет неразбериха.

— Хороша благодарность за то, что мы рискуем своей шкурой. А ведь никто и слезы не уронит, если нас схватят «лягушатники» или «томми». Требуют отчитаться за каждую несчастную марку, а не то под суд! Если хотите знать мое мнение, то с правительством творится что-то неладное. Неужели мы и в самом деле проиграем войну?

У меня не было иного выбора, и я повиновался. Я отправил длинное донесение, в котором приписывал Х-21 самые крупные успехи, достигнутые нашим отделом. Моя дорогая Герши, как писал я в шифровке, ответственна за гибель тысяч вражеских солдат, моряков и авиаторов, за потопление транспортов и даже, в известной степени, за провал последнего наступления союзников…

Единственное, на что я надеялся, так это на то, что немецкому генеральному инспектору никогда не придется встретиться с Х-21 лицом к лицу.

Один Краузе поймет, что, оказавшись в двусмысленном положении, я лгу. Краузе, настолько двуличный, что, встретившись с самим собой на одной из многочисленных дорожек, снимет котелок с таким видом, будто незнаком с прохожим. Он всегда умел читать мои мысли. В этих руках с грязными ногтями находилось мое честное имя и честное имя Герши. Мне хотелось броситься к Герши и предупредить ее об опасности.

Когда я пришел к ней в номер, Герши дома не оказалось. Селестина, эта старая стерва, сияла от радости, сообщая мне об этом. Однако я не подал виду, что расстроен, привыкнув платить ей не только наличными, но и почтительным отношением. Она делала вид, что «обожает» меня, и под всяким предлогом, например помогая мне раздеться, пыталась пощупать мое тело.

— Выкладывайте же, красавица, — начал я подлизываться к ней, подавляя свое раздражение. — Произошло что-то необычное? У вас новый любовник?

— Угадайте!

— Так у мадам появился таковой?

— И да, сударь, и нет.

— Неужели этот маленький смешной человечек, Ляду, который все время пялил на нее глаза? Не может быть.

— Почему бы и нет?

— Шутите!

— В некотором смысле, месье.

— Селестина, не надо тайн. Я же ваш друг, как и друг мадам.

— Но вы же голландец, месье, — проговорила Селестина с оттенком пренебрежения. Я готов был отодрать ее за уши.

— Да, но француз в душе. Кто может устоять перед Парижем? Ведь столько лет я был влюблен в него и не сбежал, когда над ним нависла смертельная угроза.

Какие только люди не бывают ярыми патриотами! Готовая за двадцать франков перерезать глотку любому и ненавидевшая полицейских, Селестина была на седьмом небе от того, что сотрудничает с французской тайной полицией.

Мало-помалу мне удалось понять, как было дело.

Ляду подловил Герши на том, что в Германии у нее много знакомых, занимающих высокое положение. Герши, смотревшая на Ляду как на мелкого буржуа, стала изображать из себя этакую светскую даму, знаменитую танцовщицу. И в ответ потребовала объяснить, по какой причине задерживается выдача ей разрешения совершить путешествие.

— Являясь артисткой международного масштаба, я повсюду имею влиятельных друзей, — заявила она. — Но в душе я француженка. Иначе к чему бы мне было оставаться во Франции и переносить военные тяготы?

Пожалуй, Ляду удивился тому, какой смысл вкладывает его собеседница в понятие «военные тяготы». В ту зиму Париж голодал и зяб, но в комнатах у Герши стояли специальные печи. Многие парижские дети забыли вкус шоколада, а у Герши на столе лежали коробки с конфетами, присланные из Швейцарии. Цветы стоили баснословно дорого, а у нее в номерах можно было насчитать с дюжину ваз с букетами. Да и сама Герши, гладкая, как породистая кобыла, полулежала в новом, с иголочки, платье от Пакена и только разглядывала непрошеного гостя.

Но Ляду знал и о щедрости Герши. Дети беженцев, с которыми она встречалась три раза в неделю, получали шоколад и пальтишки, сшитые из ее старых шуб. У нее в салоне находили прибежище бойцы, желавшие забыть о войне, и она охотно откликалась на любой призыв о помощи.

Удалось ей обмануть Ляду или нет, неизвестно, но, когда комиссар заподозрил ее в том, что она работает на противника, она с возмущением отвергла подобную версию и предложила свое сотрудничество pour la France[109].

Во всяком случае, по словам Селестины, подслушивавшей их у замочной скважины, Ляду обещал обдумать ее предложение. В этот момент старуха выросла в собственных глазах, превратившись из прислуги куртизанки в сообщницу разведчицы! Какая это чудесная женщина! Кто бы мог подумать? Селестина гордилась знакомством с нею. Разумеется, отныне она будет нема как рыба. Никто не узнает, чем собирается заняться ее госпожа, даже если ей станут загонять иголки под ногти! Ну а раз мне стало известно, я непременно должен помириться с Герши и позаботиться о том, чтобы у нее не было ни финансовых, ни других проблем.