В том-то и дело. Именно этим и объяснялась перемена в ней. Наряженная по последней моде, она покидала свои роскошные апартаменты и вместе с Роже Валлоном отправлялась кататься на роликовых коньках на каток, расположенный на улице Сен-Дидье, на пикник, велосипедную прогулку или на ярмарку. Габриэль Валлон чаще всего увозил ее по вечерам. Думаете, в ресторан Максима? Вовсе нет. По ее настоянию они отправлялись в пивные и таверны, где она заказывала много блюд, съедала большое количество картофеля и завязывала дружеские отношения с владельцами этих заведений. Или в дансинг-холлы, где они с Габриэлем нередко выигрывали призы за лучшее исполнение танца — какую-нибудь безобразную куклу или огромную коробку дешевых карамелек. Ее вполне можно было принять за продавщицу из шляпного магазина.

Ведя эту странную двойную игру, Герши делала вид, что старается ради их удовольствия, а они — что все делается ради нее. Хуже того, иногда они устраивали такие вылазки втроем, en famille[34]. Со стороны трудно было определить, какого рода этот треугольник: сын, невестка и влюбленный папа, или же папа с молодой женой и влюбленный пасынок.

Каким образом я мог протестовать? Я мог бы посмеяться над Герши, но я давно исключил юмор как способ общаться с ней. Она была начисто лишена чувства юмора и ненавидела остроумие.

Хотя в салонах, где ее воспринимали так же серьезно, как она сама, остроумие было не в моде, она могла бы стать его жертвой, если бы не ее редкое умение держать язык за зубами. Вместо того чтобы ответить так, как она отвечала на ядовитые выпады в ее адрес, Герши хранила полное молчание. И она никогда не появлялась на людях в обществе де ля Сера, потому что у того был чересчур острый язык. Нет, если бы я посмеялся над ней или стал бы ее поддразнивать, она бы никогда меня не простила.

Кроме того, я находился в неловком положении. Оба Валлона вложили средства в осенние выступления Мата Хари. Предполагалось, что ни тот ни другой не станут требовать проценты и что я, в награду за оказанную ими финансовую поддержку, употреблю все мое влияние на свою подопечную. Нет нужды говорить, что ни один из них не знал о намерениях другого.

Поэтому я пустил дело на самотек. Так продолжалось до той злосчастной репетиции. Мы еще не разучили новые танцы, но мне захотелось прорепетировать с нею танец смерти в новом костюме и с музыкальным сопровождением в новой редакции. Я также хотел проверить, как подготовлена сцена; управляющий согласился предоставить нам зал. Мне хотелось взглянуть на Герши в новой обстановке, дав ей возможность выступить одной, как бы начерно.

Но из любопытства в зал пришли несколько человек из персонала «Олимпии». Я мог бы настоять, чтобы они ушли, но не решился настраивать против себя театрального казначея, главного декоратора или, скажем, главного администратора. Поэтому одни ошивались в зале, другие, сложив на груди руки, стояли, прислонившись к стене, и пристально наблюдали за происходящим.

Развязный смех и наглый треск мотора «Де Дион», принадлежавшего Габриэлю Валлону (у отца был спортивный автомобиль, у сына — экипаж), объявили о прибытии миледи — с небольшим опозданием. Запыхавшаяся, с виноватым видом она вошла в зал.

Лишь в эту минуту я заметил, что лицо ее чуть пополнело, как у ребенка, и на щеках появились ямочки. Я совсем не учел, что ее веселое времяпрепровождение сказалось на ее внешности.

Без танцовщиц, без декораций, на голой сцене, освещенной лишь жутковатыми огнями рампы, выступать было трудно. Никто не ожидает многого от рабочей репетиции, да и певцы при таких обстоятельствах едва слышно выводят свои арии, однако ей было необходимо показать нечто необычное, какую-нибудь изюминку.

Герши попыталась это сделать, принимая позы в своих живописных одеждах, попыталась воссоздать свойственную ей некогда остроту впечатления за счет натренированных мышц. Зрелище было просто ужасное. С сытым, обласканным солнечными лучами лицом, она была красива, как картинка, и бросала в трепет не более успешно, чем кусок мяса, находящийся в движении. Обнажившись окончательно, она стала столь же «эротична», как хорошенький младенец, играющий на медвежьей шкуре.

Случайные зрители в конце зала разошлись один за другими, сохранив прежнее мнение об артистке. По опыту они знали, что всегда следует придерживаться собственного мнения. Я, возможно, и сдержался бы, если бы не два обстоятельства. Первым из них была полнейшая безмятежность этой чертовки.

— Ну как, папа Луи? — наклонив голову, она улыбнулась в ожидании похвалы. Словно я — один из Валлонов.

— Ни к черту не годится, — ответил я.

Я произнес это в присутствии музыкантов, которые, сделав вид, что ничего не слышали, стали торопливо собираться.

Признаюсь, мне доставило удовольствие видеть, как эти огромные темные глаза расширились от ужаса. Я осознал, чего мне не хватает в ней: печали, чувства прошлого, которое невозможно забыть и которое прежде сквозило даже в самой сердечной ее улыбке, в показной веселости. Уже давно она стала такой же довольной своим существованием, как корова, пасущаяся на лугу. Повернувшись на каблуках, я направился к музыкантам, чтобы расплатиться с ними.

Пробираясь между штабелями декораций к артистической уборной, я решил отчитать Герши — не сурово, но достаточно серьезно. Строгая диета. Упорная работа без свидетелей, со мной в роли аккомпаниатора. Меньше свиданий. Снова тяжкий труд — основа совершенствования искусства!

Прикрыв ладонью глаза, подросток с заячьими зубами, сметавший метлой пыль, какая накапливается в бездействующем театре, глядел на просцениум. Во мраке зрительного зала, среди плюшевых кресел, обтянутых муслином, где даже настенные бра были закрыты чехлами, кто-то заворочался.

— Эй, — бесцеремонно крикнул подросток.

— Ну что? — На первом ряду, у самой оркестровой ямы, возникла чья-то жалкая фигура.

— Эй, папаша. А кто эта jeune fille hollandaise[35]?

— Сезон открывает Мата Хари. Ничего пышечка, а?

— Вот уж точно.

Когда я добрался до гримуборной, меня всего трясло. Если бы этот мерзавец назвал ее «полукровкой» или «шлюхой» или дал ей иной оскорбительный эпитет, я был бы спокоен. Мы уже слышали такие нелестные определения. Завсегдатаи галерки недаром платят свои деньги. Но jeune fille hollandaise…

Я подождал, когда уйдет костюмерша. Старая Мадлена так обрадовалась, когда вновь вернулась к своей хозяйке, что то и дело расточала ей комплименты. Выставив плечо в мою сторону, Герши поцеловала ее в обе щеки, и каждая из женщин пожелала другой успеха и славы в наступающем сезоне.

— Будут стоять в проходах и аплодировать тебе. Вот увидишь, милочка. — С этими словами Мадлена вышла, продолжая хлопать своими мозолистыми ладонями со скрюченными пальцами.

— Теперь, когда ты избавилась от своих подхалимов, — сварливо начал я, — давай поговорим начистоту.

Охваченный холодным гневом, я сверлил Герши взглядом. За два с половиной года нашего знакомства я никогда еще не обращался с нею подобным образом. Назидательный тон и вспыхнувший во мне гнев поразили не только меня самого, но и ее.

Герши, застегивавшая в эту минуту перчатки, нервно произнесла:

— Не понимаю, о чем ты.

Она все отлично понимала. Как и я. Герши сознавала, что она стала отрываться от тех истоков, которые питали ее искусство танца, — искусство, отражавшее трагизм жизни.

Каковы были эти истоки, не имеет значения. Она лгала так же легко, как дышала. Одна ложь нанизывалась на другую. Так некоторые женщины красят свои волосы в разные цвета до тех пор, пока не забывают подлинный их оттенок. Я давно оставил все попытки установить «факты». Обладая аналитическим складом ума, я тем не менее понимал, что это несущественно. Какое имеет значение, где она научилась поклоняться кумирам — на берегах Ганга или на побережье Явы. В глазах ее я прежде видел отблеск страшных воспоминаний, которые на всю жизнь врезались в ее сознание. Их следует пробудить в ней снова.

— Сходи отмени свидание с очередным Валлоном и возвращайся назад, — приказал я.

Прежде чем выполнить мое распоряжение, Герши как-то стихла.

Я взглянул на себя в беспощадное зеркало, перед которым она гримировалась. На худом лице застыло выражение жестокости, которая в действительности мне чужда. В такие минуты я мог произвести устрашающее впечатление. Надо воспользоваться моментом и взять Герши в оборот. Иначе между нами вновь восстановятся добрые отношения, и тогда будет поздно.

Вернулась она наполовину хмурой, наполовину покорной, готовой умилостивить меня.

— Приведи мне хоть одну причину, — проговорил я, стараясь быть как можно жестче, — которая помешала бы мне сегодня же оставить свои обязанности твоего импресарио.

Не ожидая такого оборота, Герши воскликнула:

— Луи! Неужели ты это серьезно? Я знаю, у меня не очень-то получается, однако…

— Не очень-то получается! Черт побери! «Пирид вами выступаить мадимуазель Герши Зелле, вэпускница танцивальнава класса мадам Гумпельфингер для маладых барышень. Она исполнить екзотический васточный таниц!»

Чего она стоила без напряженной душевной работы и печали? Ведь надо было добиться того, чтобы зрители утратили душевное равновесие, чтобы не вздумали хихикать. Их можно было даже рассердить, но соблазнить. Если во время выступления она предстанет этакой пышечкой, какой я ее видел во время злополучной репетиции, эта шпана поднимет Мата Хари на смех, и тогда карьере ее конец. Часто я сам находился на грани срыва, боялся, что у нее не хватит пороху, но силы ее оказались неисчерпаемыми. Всякий раз Герши удавалось воспринимать себя со всей серьезностью и увлечь за собой и зрительный зал.

Во время исторического дебюта Герши в «Музее Гиме» мне стоило нечеловеческого труда добиться успеха у светской черни. Если бы ее осмеяли, на нас можно было бы поставить крест. Но во время последующих выступлений Герши в частных салонах я мог уже не переживать. В обстановке, кажущейся интимной, священная печаль и возвышенная чувственность воспринимались без оговорок.