Месье Валлон был или храбрым, или толстокожим человеком, или же тем и другим. Как бы то ни было, до нашего угла доносились обрывки фраз, исполненных страсти и разочарования. «Вы сводите меня g ума, вы волшебница…» «Таких, как вы, я никогда еще не встречал…» Избитые фразы, подновленные искренностью. Он был приятной внешности. Один из тех провинциалов, которым идет некоторая полнота. Шикарнее своего родителя. Действительно обаятельный малый.

Обычно нам с Григорием удавалось увлечься игрой. Мы были заядлыми шахматистами одного уровня. Он — порывистый, зачастую осеняемый блестящими идеями; я — тяжеловатый на подъем, тугодум, но умевший надежно обеспечивать тылы. Однажды Герши перевернула нашу шахматную доску: мы никак не желали прерывать игру, хотя очередной воздыхатель давно покинул гостиную. Мы поставили фигуры на их места, а Герши, надувшись, ушла спать. Но в тот тревожный вечер мы никак не могли сосредоточиться, видя, что потеряли обеих своих владычиц. Когда Герши увела молодого человека на балкон, мы перестали делать вид, что играем.

— Дразнит бедолагу, — сказал я. — А ведь раньше она никогда этого не позволяла себе.

— Ты уж или ссы, или штаны застегивай! — сердито воскликнул Григорий и плюнул в сторону балкона.

Я был поражен. Несмотря на пошлость и убогость своего окружения, юноша редко бывал вульгарен. Нам обоим не по душе было поведение Мата Хари. Она сделала нас невольными свидетелями поступка, на который не способна даже честная шлюха. Может, мы хотели, чтобы она сочетала «священные» танцы с суетной жизнью и стала модной куртизанкой? Ведь это было бы естественно. Нельзя же до бесконечности носить драгоценные украшения на золотой цепочке с таким видом, словно это пояс девственницы.

Когда оба вышли, Герши держала Валлона за руку. Дрожа, тот нагнулся к ней. Она деликатным жестом остановила его. Нам пришлось встать и поклониться. Подходя с гостем к двери, она произнесла задушевным голосом:

— В четверг. Когда вы вернетесь.

— Итак, на этот раз ставим на молодого рысака. Валлона-сына, — заметил я, когда она вернулась в гостиную. Фраза прозвучала резко.

— Я лично предпочитаю Валлона-отца, — загадочно проговорила Герши. Потом так сильно ударила по подушке на оттоманке, что она упала. — Отправим длиннолицего Луи домой, Григорчик, а ты оставайся.

Григорий сердито взглянул на нее. В девятнадцать лет лицо его утратило природную невинность, но своим обликом он все еще напоминал этакого херувимчика.

— Нет! Если хочешь, пойдем ко мне!

Григорий жил в нише на чердаке и спал на матрасе без постельного белья. Угол был отгорожен от соседних владений ситцевой занавеской.

— Ты родился впервые, — выразительно произнесла Герши. — И ты болван.

Так и вижу их перед собой, этих детей. Женщина — наполовину сирена, наполовину ваша младшая сестренка. Юноша с трагическим наследием своей расы и русской душой. Вот они стоят, сжимая кулаки, и смотрят друг на друга глазами, в которых отражается смерть, трагедия, несвойственная их возрасту мудрость и лунный свет.

— Даже если ты родишься в тысячный раз, тебе все равно не стать мужчиной, — парировал Григорий, вещая мрачным, как у пророка, голосом.

— Я даже вообразить себе не могу, — сказала Герши, позабыв свой гнев, — что такое быть мужчиной. У меня нет этого вот здесь. — Она показала на грудь. Лицо ее потемнело, глаза стали огромными.

Я отвернулся, чтобы не видеть в них невыразимую печаль.

— Неужели в продолжение всех своих жизненных циклов я буду женщиной и матерью? Неужели всегда? Нет, я этого не вынесу.

Я со своим католическим мировоззрением, хотя и основательно подмоченным, принялся опровергать эти чуждые мне концепции, эту чепуху о перевоплощениях. Но что я мог предложить ей взамен? Надежду на райскую жизнь? Моя Герши — в белоснежных одеждах, с крыльями, — поющая в ангельском хоре… без голоса, со сбитым набекрень венчиком. Или горящая в адском огне за грехи, в которых она была неповинна? Я представил себе разложившуюся плоть, ставшую пищей цветам и рыбам ради продолжения эволюции. Какое бессмертие может ожидать это прелестное создание? Разве только остановить время. «И все же есть в ней что-то бессмертное», — подумал я, глядя на нее. Сколько в ней жизненной силы!

— Что же, — ответил Григорий, — тогда старей, будешь дряхлой-дряхлой старухой.

Вытянув вперед руки с загнутыми назад пальцами, как делала во время танца, Герши прошептала:

— Прошу тебя. Ну, пожалуйста.

— Давай умрем вместе. Герши! Умрем сейчас же! Что нам еще остается? — Юноша говорил это серьезно. Он источал отчаяние. Это был ангел смерти.

— Давайте лучше напьемся! — поспешно предложил я и направился в кладовую, куда, по распоряжению хозяйки, Тереза поставила ведерко с шампанским. Пили мы редко. Я — трезвенник. Герши предпочитала молоко. Григорий, из гордости не желавший пить за чужой счет, тоже вел умеренный образ жизни.

Когда я вернулся, оба сидели, сцепившись пальцами. Вино оказалось недостаточно охлажденным, и, когда я откупорил бутылку, раздался громкий, как пистолетный выстрел, хлопок. Вздрогнув, оба подняли глаза и, увидев, как заливает мне руку шампанским, повинуясь инстинкту, свойственному беднякам, подставили бокалы, чтобы не пролилось слишком много.

Мы все трое находились в подпитии, когда Герши проговорила:

— Давайте вернемся к нашим, отыщем всех. Я хочу видеть своих друзей!

Мы вышли в ночь и в тряском экипаже принялись объезжать один за другим прежние свои притоны. Кучер весьма сочувственно отнесся к нашей затее. Сперва оба обследовали левобережные кафе, расположенные сразу за Латинским кварталом. Потом принялись прочесывать мюзик-холлы. В этот час усталые актеры варьете удаляют со своих лиц грим и расходятся по домам. Каким бы трезвым или оборванным ни был актер, его нетрудно узнать. По тому, как заломлена шляпа, как торчит из-под воротника шарф. По искренности его неискренности. А актрис, хотя и утомленных, — по манере держаться очень прямо. Мы обрадовались, снова увидев их.

Отыскав остальных изгнанников — Мишеля, Хайме и Таллу, мы стали подниматься по крутым, мощенным булыжником улицам Монмартра, на которые падала бледная тень собора Сакре-Кер. Затем спустились по широкому и темному Севастопольскому бульвару и очутились в закоулках кварталов, расположенных за рынком.

К тому времени мы представляли собой целую процессию экипажей, каждый из которых, по моему распоряжению, был нагружен бутылками с вином. Наконец повернули на набережную и остановились перед особняком Герши. В такой час, когда не спят лишь больные да влюбленные, мы вереницей прошли в ворота мимо бастиона, охраняемого дотошной консьержкой, пересекли двор и, открыв массивную дверь, по великолепной парадной лестнице поднялись в апартаменты Герши.

Главной заботой наших гостей было доказать, что они нисколько не поражены увиденным. Женщины распушили свои жалкие перышки и стали, по их мнению, ужас какими элегантными. Мужчины пятернями приглаживали волосы и взъерошивали бакенбарды и усы или же, чтобы самоутвердиться, снимали с себя пиджаки и швыряли их на диваны или оттоманки, оставшись в сорочках. Один из акробатов прошелся колесом по всей гостиной, высыпав при этом на узорчатый ковер содержимое своих карманов.

— Девять метров и несколько сантиметров, — объявил он.

Мы с Мишелем, Хайме и Таллой принялись шарить в кладовке, чтобы накормить эту ораву. В прихожей Григорий соорудил бар. Вскоре веселье било ключом.

Музыканты извлекли из футляров свои инструменты. Танцовщицы танцевали. Комедианты кричали все громче и неприличнее. Любители посудачить притягивали к себе уши собеседников. Некий художник в берете набекрень снял башмаки и принялся что-то рисовать углем на панелях из розового дерева, которыми были обшиты простенки между огромными, до самого пола, окнами. Какая-то парочка, обнявшись, направилась в спальню, чтобы взгромоздиться на королевскую кровать, но я благоразумно преградил ей путь.

Услышав шум, успевшие одеться Тереза и Жан, повар Герши, спустились по внутренней лестнице, Остановившись в дверях, оба смотрели на происходящее. Тереза с опаскою выглядывала из-за спины мужа. Затем Жан отступил назад и протянул жене руку. В ту ночь мы их больше не видели.

С улыбкой на сияющем лице хозяйка порхала по комнате. Точно бабочка, с цветка на цветок, она подлетала то к одному гостю, то к другому, каждого обнимая или гладя по голове.

— Я вас всех люблю. Я люблю вас. Вы мои друзья. И вы меня любите, — мурлыкала она вновь и вновь, собирая, точно пчела, дань взаимной симпатии.

Вскоре она начала кружиться по комнате и раздавать подарки — сначала мелочи, потом кое-что побольше, и гости весьма охотно принимали их. Усевшись на ковер, Талла разглядывала свою добычу — платья, нижние юбки, меховые боа, туфли, хотя все это было ей велико. Уткнувшись в груду вещей, она плакала и упрямо повторяла, что никто не любит ее.

— Я тебя люблю, Талла, — твердила Герши, пытаясь утешить ее новыми подарками. — Я тебя люблю. Ты моя сестра.

Дважды приходила мадам Шенне, сообщая, что жильцы жалуются на шум, но Герши сунула ей в ладонь сотню франков и пообещала навести порядок.

— Тогда хорошо, мадам, — кивнула Шенне, шмыгая носом. — Вы чудесная дама, но будьте осторожны. Здесь приличный дом. Соседи могут вызвать полицию.

— Разве мадам не может принимать у себя гостей? — произнес я высокомерно и по пьянке сунул старухе еще сотню франков.

А Герши стала обходить всех, произнося «тсс», в то время как я пытался философскими разглагольствованиями утихомирить буянов.

Вдруг Григорий закрыл глаза и упал на пол перед двумя девушками, певшими дуэтом в «Пти-Казино» и выходившими на панель в свободное от основной работы время. Хайме и Мишель подняли его за голову и за ноги. Я проводил их в спальню. Раскачав, они швырнули его на роскошную кровать Герши. Та вошла следом за нами и сложила руки Григория на груди. Затем, наклонившись, поцеловала его в вялые, как у ребенка, губы и задернула розовые занавески. Прижав палец к губам, она на цыпочках вывела нас из спальни, хотя разбудить его могли лишь трубы Страшного суда.