Герр Хоффер так и не появился. Позднее я понял, что, вероятно, заметив ее в нашем обществе, он ушел, не став вмешиваться в разговор. Этот колбасник был себе на уме.

Впоследствии мне пришла в голову мысль, что герр Хоффер был послан судьбой на тот случай, если бы не оказалось меня. Понимаете? Мне всегда казалось, что моя роль в ее жизни была случайной. Не будь меня, появился бы кто-то другой. С ней случилось неизбежное. В Герши было столько жизни, что она сама создавала события, а не шла у них на поводу. Она обладала как бы центростремительной силой. Это вы вовлекались в ее работу, а не она в вашу.

Мы вшестером собрались в этом кафе случайно — шестеро заблудших душ, по воле судьбы очутившиеся в Париже, самом прекрасном городе мира. Герши объединила нас, сцементировав нашу дружбу.

— Мы все изгнанники, — заявила Герши.

Хайме Мартинес, точно дерево согнутый ураганом бедности, пронесшимся над Бургосским плато, поднял свою смуглую и гладкую, как лаковый ботинок, голову. Изгнанник! Это поднимало его, подручного портье во второсортной гостинице, где он учился французскому языку и бухгалтерскому делу, в собственных глазах. Возвращало ему родину и примиряло с Францией.

— Сеньорита, — произнес он, — у вас волосы испанки и сердце испанки.

Все жители родного города Мишеля занимались контрабандой. В особенности Эшегарре, семейство мэра. Время от времени они исчезали, чтобы избежать наказания за нарушение закона. В глазах Герши Мишель Эшегарре был изгнанником, пиратом, беглым Робин Гудом.

Талл Валуская, которую судьба забросила в Париж, была плохой портнихой и из гордости занимала деньги у всех, кроме мужчины, с которым спала в данный момент. «Я пишу стихи», — сказала она по секрету Герши. Мы жестоко издевались над ее рифмоплетством, в котором не было ни складу ни ладу, но Герши внимательно слушала свою новую подругу и не смеялась. Она не обладала чувством юмора. «У тебя славянская душа», — заявляла ей Талла.

Григорию, очень молодому и очень несчастному еврею, выходцу из России, Герши сказала:

— Чтобы создать тебя, понадобилась тысяча лет!

По-моему, он впервые улыбнулся, а не засмеялся не по возрасту невеселым смехом.

Чтобы произвести на нее впечатление, я перегнулся к ней через мокрый мраморный столик и заявил:

— Я самый изгнанный изгнанник. Изгнан из своего класса, родного города, семьи. — Герши заставила меня понять, что мое наследство стоит того, чтобы от него отречься. И действительно, я оставил свой дом, чтобы бежать от скуки, в знак протеста. — Мне дальше всех пришлось ехать, чтобы попасть сюда. — С этими словами я придвинул свой стул с проволочной спинкой к столу, при этом царапнув ножками по полу. — Аж с угла бульвара Сен-Жермен.

— Всем вам знакомо чувство одиночества, — сказала она с воодушевлением. — Вы мои друзья.

И мы поклялись в верности, как клянутся вассалы сюзерену, создав своего рода международный клуб, Le Club des Exiles[22].

Прежде пятеро из нас, собираясь по вечерам, делились выпивкой и крохами веселья. Теперь, когда нас стало шестеро, мы решили делиться и своими невзгодами.

Герши лишь намекнула на историю своей жизни и дала понять, какой груз воспоминаний гнетет ее. Родилась на острове Ява, тевтонского происхождения отец, темнокожая мать королевского рода, замужество в ранней юности, ребенок (или несколько?). Об этом она говорила вскользь, не вдаваясь в подробности. Брошена знатным супругом, у которого остался ребенок (или дети?). Небольшое вспомоществование, меблированная комната в Париже. Еще совсем молоденькой девушкой она решила стать танцовщицей. Зовут ее Маргарита Гертруда Зелле Мак-Леод. Но разве «леди Грета» не более подходящее имя для танцовщицы?

Все это похоже на романтическую белиберду. Особенно забавно это звучало, когда она рассказывала свою историю на превосходном, но ученическом французском. И все-таки в Герши было нечто таинственное. Даже если бы она не окутала себя покровом тайны, это сделали бы вместо нее мы сами. Нам действительно доставляло удовольствие попытаться сделать ее счастливой, лелеять, видеть, как исчезает из ее глаз печаль. Казалось, самой судьбой нам было предназначено помогать ей.

Четыре дня спустя мы отправили ее к художнику Гийоне, и если этот превосходный живописец станет известен, то лишь потому, что Герши была у него натурщицей. Вы поняли? Вот что значит стать легендарной.

Позвольте рассказать вам об этом дне, важном для Герши. Я восстановил эту сцену на основании торжественного отчета самой Герши и передал Гийоне, который много смеялся при этом.

Мастерская Гийоне произвела на Герши неизгладимое впечатление. До этого она никогда не бывала в мастерской настоящего живописца. Она оказалась именно такой, какой Герши ее представляла себе: просторной и мрачноватой, с темными углами, с потрескавшимися стенами, набитой всякими произведениями искусства. Возле грубо оштукатуренных стен и на стропилах под потолком были сложены полотна, но видна была лишь их обратная сторона. Натянутые на подрамники картины висели на разной высоте на стенах или стояли на полке среди банок с кистями и флаконов с бесцветной жидкостью. По своей необразованности Герши сочла, что все они написаны Гийоне, но на свое счастье вслух об этом не сказала.

Октав показался ей похожим на плотника или грузчика. Грузный, с густой рыжеватой с проседью бородой и рыжеватой шерстью, видневшейся из расстегнутого ворота рубахи, он был длиннорук. Обросшие волосами лапы походили на обезьяньи.

— «Mon cher[23], — читал он вслух записку Мишеля. — Это письмо вручит тебе великолепная молодая дама».

Не видя подходящего для себя места, если не считать пола или пыльной кушетки, покрытой куском засаленного красного бархата, Герши продолжала стоять с невозмутимым выражением неподвижного лица, соединив вместе затянутые в перчатки руки. Но сердце у нее билось, как птица в клетке. Ведь она находилась у порога новой, сказочной жизни. Кроме того, она задолжала за три недели плату за номер в Hôtel-Pension du Panthéon[24], а Мак-Леод не желал прислать ей ни гроша.

Размахивая своими огромными ручищами, Гийоне добрался до плетеного стула, стоявшего у кушетки. Ноги у живописца были непропорциональны по отношению к его могучему торсу, да к тому же одна нога короче другой. Похожий на хромую гориллу, он напугал молодую женщину. Смахнув на пол книги, рисунки и коллекцию эстампов, он предложил ей стул.

— Не обращайте внимания на пятна краски. Они старые, высохшие. Как и я сам. Так что костюм свой не перепачкаете. Черт меня побери, но впервые за много месяцев мне хочется писать. Снимите пальто. Нет? Холодно? Сам-то я зарос шерстью и не чувствую. — Открыв железную дверцу печурки, он бросил в жерло несколько поленьев. — Быстро нагреется, а подиум для модели рядом с печкой. Терпеть не могу писать гусиную кожу.

Фыркнув, он вернулся к окну. Герши опустилась на стул. Впоследствии Гийоне рассказывал, что голову она держала так, словно это протянутая ему для поцелуя голова Иоанна Крестителя на блюде.

— «Пока Герши не устроилась танцовщицей, она согласна работать натурщицей. Прислав ее, оказываю тебе услугу, mon vieux. Ton Michel[25]». Она согласна, видите ли! И какого черта нынешние натурщицы не похожи на натурщиц? Актрисы! Танцовщицы! Даже писательницы и будущие художницы, упаси нас Господь. Что стало с профессией? Что ж, посмотрим на вас.

Встав, Герши сняла пальто, положила его на стул, отшпилила новую шляпку. Поправив обеими руками волосы, грациозно повернула голову налево, потом направо.

— Ты кого из себя корчишь? Лебедя, что ли? — Привстав на кончиках пальцев, Гийоне затопал ногами. — Хорошенькие головки нынче идут по су за пару, хочешь не хочешь. Но у меня есть настроение писать. Сквозь одежду я видеть не умею, но у тебя, по-моему, хорошая фигурка. Давай, поживей, будь умницей. Нет, сегодня я в ударе. — Он кивнул головой в сторону раздвинутой ширмы, стоявшей между подиумом и печкой.

Мы с Мишелем не сказали Герши, что Гийоне нужна обнаженная натура. Мы полагали, что она, при всей своей видимой скромности, знает, что делает. Разве она не полудикарка? И разве дикари на Яве не ходят в таком виде?

Позднее Герши призналась, что была буквально ошарашена. В тропиках она обнажала свое тело для того, чтобы в час полуденного отдыха свежий ветерок овевал ее кожу. Когда же она танцевала, то надевала сари, закрывавшее ее отсюда досюда. И она показала на ключицы и лодыжки. Раздеться в присутствии мужчины в ее представлении означало лишь одно.

Выпрямившись, Герши сказала:

— Должна заявить вам, месье, что я леди Грета Мак-Леод.

— Можешь рассказывать мне любые байки, пока я тебя рисую, — нетерпеливо оборвал ее Гийоне. — Что ты герцогиня Мальборо. Мне нравится цвет твоей кожи. Я сам не свой, когда вижу янтарь.

Подойдя к Герши, он взял ее за руку и сжал ее повыше и пониже локтя. Облизав губы, скрытые под лохматыми усами, с таким видом, будто готов укусить ее руку, и продолжая держать ее двумя пальцами, произнес:

— О, вполне удовлетворительно.

Герши вырвалась из его клещей и, покраснев, гордо заявила:

— Я лучше с голоду умру.

— Черт бы вас побрал вместе с Мишелем. Только время с вами потерял. Катись отсюда… О! Хотя, может, вы и в самом деле хорошо воспитаны, если так глупо себя ведете и краснеете. Очень вам к лицу. У благонравных девочек самое испорченное воображение. Послушайте, леди Мак-Леод… Лиза! Ли-за! — завопил он так, что Герши разинула рот. Торопливо прихромав к двери мастерской, он открыл ее и гаркнул:

— Оглохла ты, что ли?

Стуча деревянными сабо, в студию вошла полная женщина, одетая в скромное черное платье, такого же роста, что и Герши.

— Как же я доберусь до рынка, если ты так кричишь, Октав? — проговорила она обиженно. — Ах, здравствуйте, милая. Вам помочь расстегнуть крючки? Признаюсь, Октав в таких делах опытнее меня, но, возможно, вы стесняетесь?