Лейла Вертенбейкер - Львиное Око

Его смерть несколько недель пребывала внутри меня, как некогда пребывал во мне, прежде чем родиться, плод. Она находилась во мне и росла, как некое обособленное существо, не вполне реальное и поэтому не вызывавшее чувства безысходности.

Мы с Руди жили в доме словно чужие — вежливые и благовоспитанные — и никогда не упоминали его имени.

Однажды во время уборки письменного стола Руди мне на глаза попался кожаный футляр, в котором находился локон связанных алой ленточкой белокурых волос, приколотый к полоске пергамента. На пергаменте было написано: «Волосы моего единственного мальчика Нормана Мак-Леода, срезанные 28 июня 1899 года, когда он лежал в гробу». Гроб опустили в землю в присутствии войск всего гарнизона, стоявших по стойке «смирно», но смерть Янтье оставалась в моей утробе. При виде локона я даже не заплакала, а лишь аккуратно положила футляр туда, где его нашла.

Кто-то, уже не помню ее имени, помогал мне по дому. Я спросила у Кати, где Ноона, но та лишь покачала головой.

Когда Руди получил назначение в Банджу-Биру, он сказал, что не сможет взять с собой Кати.

— Найди Ноону, если хочешь, — заявил он, — а Кати помешанная. Я не допущу, чтобы она оставалась с Бэндой-Луизой.

— Не можем же мы оставить ее на Суматре, — возразила я. — У нее здесь никого нет.

— Меня не интересует ее дальнейшая судьба, — ответил Руди.

— Как ты жесток, — сказала я, но он лишь пожал плечами.

В среду, за шесть дней до нашего отплытия, Кати принесла мне письмо. Оно было составлено писцом под диктовку Нооны.

«Приветствие! Командир и госпожа Мак-Леод должны немедленно прийти ко мне. Я, Ноона, должна сделать признание. Это касается смерти Вашего сына Нормана Мак-Леода. Приходите сегодня ради успокоения души Вашего сына и ради Вашего и моего покоя. Придите и приведите с собой доктора Рулфсема. Он узнает, зачем. На мне лежит проклятие, и я умираю.

Мир Вашему дому из моего дома».

— Вы должны были позволить мне произвести вскрытие вашего сына, Мак-Леод, — произнес Рулфсема.

— Нет, нет, — воскликнула я и закрыла рот руками.

— Вы когда-нибудь обижали эту Ноону? Ударили ее? Или кого-нибудь из ее родственников?

Руди и я изумленно посмотрели на доктора и отрицательно покачали головой.

— Дело в том, что у этой женщины холера. Я бы не советовал вам идти к ней. Я сам схожу.

— Я живу в этих местах свыше тридцати лет, — возразил Руди. — А ты останься, Герши.

— Нет, — ответила я.

Доктор дал нам марлевые повязки, пропитанные карболкой. Подходя к туземной деревне за пределами Медана, где жила Ноона, мы надели их.

Хижина казалась пустой, словно ее оставили в спешке. В первой комнате находилась протухшая еда. Возле дверей неподвижно сидела на корточках дряхлая старуха.

Первым вошел доктор, за ним и мы. Ноона лежала на полу на циновке. Кто бы мог подумать, что это была молодая красивая женщина. Лишь глаза ее оставались прежними — равнодушными, ничего не выражающими. Мы втроем выстроились в одну шеренгу, неразличимые в своих марлевых повязках.

Приподнявшись, Ноона заговорила — спеша, словно подгоняемая кем-то. Я единственная успевала понять, что она говорит.

— Переведи! — приказал Руди.

Подражая Нооне, я монотонно повторяла ее слова.

«Я Ноона, сестра сержанта, которого начальник приказал выпороть перед строем всего полка. Это было несправедливо. В отместку я отравила вашего сына. Ваш сын умер, но я не была рада его смерти. Теперь ступайте с миром. Я умираю».

Шагнув назад, Руди обеими руками закрыл лицо. При этом, ударившись о стенку, зазвенела его сабля. Подняв руки, доктор снова опустил их и вышел из комнаты. Я стояла неподвижно.

Боль была столь нестерпимой, что я, разгневанная, вцепилась в рукоятку сабли и выхватила ее из ножен. Подняв саблю, я нацелилась Нооне в сердце.

— Убей меня, — отчетливо произнесла умирающая. — Милосердная госпожа.

Сабля выскользнула у меня из рук и, сверкнув, с грохотом упала на пол. Тут я мысленно представила деревянный гробик, куда, словно в колыбель, положили тело моего сына.

От мучительных угрызений совести и сознания своей вины у меня начались конвульсии. Я качалась и стонала, как при родовых схватках.

Мать его развлекалась в Маланге. Поэтому Янтье умер.

Отец его сорвал свой гнев на первом, кто подвернулся ему под руку, — солдате-туземце. И Янтье умер.

Сестра этого солдата пришла к нам в дом. И Янтье умер.

Его собственные мать и отец убили его руками сестры того солдата, и Бог не предотвратил убийства, Янтье был мертв.

Откинув голову назад, я скрестила руки на груди и железной хваткой вцепилась в собственные плечи. Я опустилась на колени и прижалась лбом к полу. И тут услышала собственный голос: «Айиии…. айиии… айиии…»

Впервые я увидел Герши, когда она вошла в кафе «Генрих Четвертый» и огляделась вокруг. Высокая, хорошо сложенная, довольно миловидная брюнетка. Одета она была как-то чудно: практичный костюм, нелепая, с высоким воротом блузка; цветная, не по сезону, шляпка.

Для Мишеля, Хайме и меня, которые ждали прихода Таллы Валуской, появление любой незнакомой женщины было своего рода развлечением. По своему обыкновению вместе с нами сидел и Григорий. Только он не ждал Таллу и не нуждался в развлечениях.

— Подари мне ее на день рождения, Луи, — проговорил Мишель, уставившись выпученными глазами, выделявшимися на круглом невыразительном лице, на вошедшую.

— Бери, — ответил я.

— Евнух! — воскликнул Хайме, желая обидеть меня, потому что я подавлял свой половой инстинкт и не испытывал потребности в женском обществе. Они с Мишелем постоянно будоражили меня, словно задавшись такой целью, но для удовлетворения потребности ничего не предпринимали и лишь поочередно спали с Таллой…

— Давай метнем, — предложил он Мишелю.

— Она движется, как горянка, — задумчиво проговорил Мишель, доставая из кармана монету. Уроженец приграничного города Саре, что в Стране Басков, еще в детстве, до того как начал ходить в школу, он через Пиренеи перегонял контрабандой скот в Испанию. Он заявил, что единственные, кто достоин мужского внимания, это горянки, хотя Талла была уроженкой польских равнин.

— Идиот. Она в детстве ходила босиком и носила на голове корзины, — стал спорить Хайме.

Григорий не сказал ничего, но и он успел разглядеть новоприбывшую, часто моргая при этом глазами, как бы стряхивая с себя грезы. Я снова посмотрел на нее, неподвижно стоявшую в своем немыслимом одеянии и угрюмо озиравшуюся вокруг себя.

— Дерьма пирога, — заметил я, не желая признаться, что незнакомка произвела на меня впечатление. — Товар второго сорта. Посмотри на ее шляпу.

— А кто ложится в постель в шляпе? — спросил Хайме. — Скажешь тоже.

Если бы Талла была среди нас или даже если бы в ту неделю подошла очередь Хайме, а не Мишеля, то сомневаюсь, чтобы мы познакомились с Герши. Ткань судьбы плетется из таких вот замысловатых нитей.

— Так оно и есть, — произнес Мишель, разглядывая франк, который поймал на лету. — Можешь забирать ее, испанец.

— Почему бы и нет?

Подмигнув мне, Хайме поднялся и направился к Герши. Взяв ее под локоть, он со всей учтивостью, на какую был способен, спросил:

— Мадемуазель ищет э-э-э…

Впоследствии Герши рассказала, что гортанное «э-э-э» она приняла за слово «герр». Она тотчас ответила:

— Да, герра Хоффера. Он оставил записку?

Когда Хайме подвел ее к нашему столику, представляя нас с умным видом, мы все поднялись с мест.

— Добрый вечер, — улыбнулась Герши.

То не было таинственной улыбкой Мата Хари, а обыкновенной, милой, приветливой улыбкой. Смуглая кожа покрылась румянцем, словно у ребенка после ванны. Она скользнула по мне взглядом, взмахнув своими волшебными ресницами.

— Хоффер забыл сообщить мне ваше имя, — слукавил Хайме, когда молодая женщина села.

Вместо ответа она порылась в сумочке и извлекла оттуда визитную карточку, недавно изготовленную во второсортной типографии. С горделивым видом она протянула ее сначала мне.

ЛЕДИ ГРЕТА МАК-ЛЕОД.

Оригинальные восточные танцы.

Натурщица.

Отель «Крийон», площадь Согласия.

— Почему «леди»? — спросил я. Фраза эта растрогала меня, и поэтому вопрос прозвучал грубо.

— Так меня зовут, — произнесла она, закусив удила, и хотела было встать.

На этом наше знакомство и закончилось бы, если бы вместо Таллы появился герр Хоффер. Но пришла, стуча каблучками, именно она и всунула свой круглый зад в свободное кресло. Она была похожа на перекормленную дворняжку с лохматой шевелюрой, падавшей ей на глаза, так что с обеих сторон ее короткого толстого носа выглядывало лишь по полглаза.

— Я Талла, — проговорила она грудным голосом, откинув с глаз волосы, чтобы как следует разглядеть нашу гостью. — А ты кто?

Неужели она ответит: «Я леди Мак-Леод»? Неужели откажется от союза с Таллой? (Женщины, как и государства, не просто дружат, они образуют союзы, создают сообщества или же объявляют войны.) И тогда конец нашему знакомству.

Но она сказала: «Я Герши» — и протянула через стол руку.

Все вышло очень просто. Я сдался. Слово «Герши» обезоружило меня.

— Прелестно! — воскликнул я и передал визитку Мишелю. К моему удивлению, он почтительно склонился к ней.

— Я преподаватель фехтования, — проронил он, как бы сделав выпад шпагой. — Иногда позирую для художников. Знаю нескольких. Хотите, могу познакомить.

— О, как вы любезны, — отозвалась Герши.

Мы стали разрабатывать планы для нее. Надо сразу же отправить ее к Октаву Гийоне. Я приобрел пару его полотен, а Мишель был у него натурщиком, следовательно, Октав должен прислушаться к нашим рекомендациям.