Я рассказываю Эду то, что хотела бы рассказать Тени. Рассказываю про «Паруса воспоминаний» — мой проект для поступления в университет. Там много всего о маме и папе до того, как в их жиз­ни возник непонятный сарай.

В бутылке номер два плавает глиняная рыбка. Она маленькая и пролезает в горлышко: не делать же складных рыбок. Она угодила в воспоминания из наших частых походов в национальном парке Уилсонз-Промонтори. Мама делала вид, что гото­вит рыбешек, пойманных папой, но из такой ме­лочи ничего бы не вышло, и она покупала обыч­ные порции рыбы с картошкой в фаст-фуде, а за ужином мы втроем делали вид, что перед нами да­ры океана. Лучше всех притворялся папа, я так и не поняла, знал ли он правду.

В бутылке номер три ко дну из умного пласти­лина прилеплены страница маминой рукописи, крошечный сосудик из стекла и смешная реприза из папиного скетча. «Искусство важнее денег, Лю­си, — сказала мама, когда я примчалась с извести­ем, что Ал берет меня в ученики. — Деньги мы как-нибудь найдем, не переживай».

Я рассказываю Эду про студию Ала и свисаю­щие с потолка цветы. Я их тоже делала: вращала трубку, пока Ал тихонько дул в мундштук, и мы вместе смотрели, как из расплавленного стекла по­лучаются лепестки.

Иногда я не хочу уходить из мастерской. Хочу остаться поближе к цветам, потому что льющийся сквозь них свет превращает студию в пастельное небо, а сарай, где живет папа, — убогая развали­на. Папа заклеивает окна пластиковыми пакетами, чтоб дождь и насекомые не попали внутрь.

— Мой папаша тоже был фокусник, — говорит Эд с таким видом, словно это его не касается. — Сел в машину и испарился.

Мы бредем меж разрисованных вагонов все дальше и дальше, пока никакого дальше уже нет, есть только последняя картина. «Море расстрое­но», так назвал ее Поэт. И так же чувствую себя я, когда вижу по утрам папу выходящим из сарая в халате и тапочках с пакетом туалетных принад­лежностей в руках.

— Ты когда-нибудь чувствуешь себя так? — спрашиваю. — Раздавленным?

Не знаю, какого ответа я ждала, но никак не пе­рехода к «Веронике Марс», турецким сладостям и шоколадкам «Фреддо». Мне по душе, что он гово­рит об искусстве, шоколаде и сериалах, мне по ду­ше, что неловкости больше нет. А потом я пред­лагаю научить его прятать корабль в бутылку, и он отмахивается: мол, зряшная трата времени. Я ведь говорю об искусстве, а оно зряшной тратой вре­мени быть не может. «Не потеряв времени, ниче­го не добьешься», — любит повторять Ал.

Вот Тень наверняка это знает. Тень наверняка бы согласился, и мы уже мчались бы в мастер­скую смотреть мой проект и делать складные ко­рабли, плывущие по морю из умного пластилина. Я представляю, как парень в серебристом костю­ме склонился над корабликом и осторожно ставит паруса.

Мы возвращаемся к моему велику, и я говорю, застегивая шлем:

— Ты вовсе не обязан искать со мной Тень. Ступай, если хочешь. Могу, кстати, подвезти тебя к дому Бет.

Эд смотрит на меня дольше обыкновенного, и мне опять неловко. Он пожимает плечами и гово­рит:

— Если хочешь, я сойду на вокзале. — Он при­нимает позу бегуна на старте. — Ну, я готов.

— Издеваешься?

— Что ты! Я в восторге от предстоящего испы­тания.

Вид у него такой дурацкий, что в этом плане мы, пожалуй, квиты. Не могу отказать себе в удо­вольствии — стартую, он бежит и на третий раз заскакивает на подножку.

— Видишь, уже проще, — одобрительно заме­чаю я.

— В следующий раз ты побежишь. Тогда и срав­ним, что значит «просто».

Мама советует обходить парней, которые все превращают в шутку. Папа говорит, что здоровое чувство юмора помогает парням в любовных пе­редрягах. А по мнению Джезз, папе, живущему в сарае, без чувства юмора в любовных передря­гах — каюк.

— Кстати, кому еще ты успела сломать нос? — кричит Эд мне в ухо.

Я прикидываюсь, что подсчитываю. Не жажду сообщать, что после него свиданий у меня не бы­ло. Я искала Тень. Если верить Джезз, у некото­рых это вызывает жалость.

— Что, так много? — хмыкает Эд.

— Ну, к примеру, Дэвид Грэхем приглашал ме­ня, и я согласилась, но потом на уроке мисс Джей он заявил, что хрень, которую он видел на выстав­ке Пикассо, может нарисовать кто угодно, — и я его послала. Всякий, кто так думает, — придурок.

— Придурок и есть. «Женщину с вороном» не каждый нарисует.

Мимо катится ночь: огни, дороги, деревья.

— Тебе нравится эта картина? — удивляюсь я. — Ты ее видел?

— Вот только не надо так удивляться.

— Я не удивляюсь, просто я думала...

— Что в тайном обществе «Искусство» состоят только двое: ты и Тень? — заканчивает вместо ме­ня Эд.

— Да нет же. — А может, и да. Не знаю. Я дей­ствительно удивлена. Если он по-настоящему лю­бит искусство, почему ни слова не сказал тогда, на свидании? Почему бросил школу в разгаре нашей работы над проектом по Джеффри Смарту? Поче­му оставил меня доделывать задание в одиночку?

— Ты был на той выставке? — спрашиваю я.

— Мы с Бертом специально ходили смотреть эту картину. Берту нравилось, что женщина на ней будто влюблена в недобрую птицу. Он говорил: «Влюблена в суровые времена».

— Кто это — Берт?

— Бывший хозяин магазина «Краски», где я ра­ботаю. Два месяца назад он умер. Сердечный при­ступ в третьем ряду.

— Какой ужас.

— Но это лучше, чем сердечный приступ в чет­вертом ряду, где лежат обои в цветочек. Самый прибыльный ряд, но Берт терпеть его не мог. Он умер, глядя на огненно-красные оттенки.

— Если уход неизбежен, уйти, остановив взгляд на чем-то прекрасном, наверное, лучшее.

— Наверное.

— Тебе его не хватает?

— Он был очень хороший. Платил мне боль­ше, чем мог себе позволить, а я узнал об этом только на похоронах. Научил меня уйме всего. И рисовал потрясающие вещи. Останови на ми­нутку.

— Тебе же снова придется запрыгивать.

— Знаю. Останови.

Торможу. Он достает из кармана блокнот с по­темневшими загнутыми уголками. Мы встаем у ближайшей ограды, и Эд наклоняется ко мне.

— Смотри.

Он щелкает страницами, и нарисованный маль­чишка весело подскакивает, дрыгая в воздухе но­гами.

— Это самая классная серия, — говорит Эд и щелкает дальше.

Вот двое пьют пиво. Вот пес катается по траве и выполняет команду «Умри!». Мальчишка за контор­кой обслуживает покупательницу. Мужчина, встав на одно колено, делает предложение избраннице.

— Это Берт нарисовал, как просил Валери вый­ти за него замуж, — смущенно улыбаясь, объяс­няет Эд, и мне нравится такая улыбка. Нравится, как он прижимает к себе блокнот. Как если бы эти рисунки стоили больше любых денег.

На последних картинках паренек за рулем ма­шет из окна автомобиля, уезжая вдаль. Эд мнется, а потом говорит:

— Он нарисовал эту серию в день смерти. Она про меня. Как я получу права.

— Откуда ты знаешь, что про тебя?

Он приставляет страничку к лицу, чтоб можно было сравнить. Что-то общее, безусловно, есть. Во всяком случае, брови.

— К тому же Берт гонял меня по вопросам, чтоб я сдал тест, — добавляет Эд, снова щелкая страницами. Парень смеется из окна и размахива­ет правами. — В первый раз я завалил экзамен, но Берт рассчитывал, что я пересдам и смогу водить фургон.

— Хотя бы раз все заваливают.

— Ну да, — кивает он, и мы опять смотрим блокнот. Дойдя до картинки, где Берт солнечным днем пьет пиво, Эд щелкает страницами, и Берт несколько раз поднимает стакан. — Как ты дума­ешь, что там, в другом мире?

— Не знаю. Джезз говорит, мы возвращаемся, чтоб исправить то, что не вышло.

Он смотрит вокруг.

— Надеюсь, сюда я не вернусь.

— Тебе здесь не нравится?

— А тебе?

— Я люблю, как все меняется ночью. Люблю мост, люблю, как автомобильные огни бегут во тьме. Раньше мы с папой и мамой ездили кататься по мосту, потому что папе нравится вид с него.

— Как-то странно, — удивляется Эд.

Я киваю. В нашей семье еще не то бывает. По­следнее время мы не ездим по мосту втроем, толь­ко я с папой. Как в тот раз, когда мы отправились в Южный Мельбурн за мороженым. Перед тем я застала его прибивающим табличку к сараю. «Что еще за 132А? — вырвалось у меня. — Мы все жи­вем просто в 132». — И я показала на номер дома.

«Ну да, — протянул он, — только паренек, до­ставляющий пиццу, никак не запомнит, куда не­сти. Перестань хмуриться, Люс». Мы решили про­катиться по мосту, и мир, весь день казавшийся пыльным и грязным, разбежался огнями в поли­рованной водной глади.

«Когда ты переедешь назад?» — спросила я. «Скоро». — «Джезз говорит, вы разведетесь». —«Джезз ошибается. Я бы предупредил ее, реши мы развестись. Стал бы я жить здесь и каждый день проводить с твоей мамой, если бы мы хотели раз­вода?» «Не стал бы», — кивнула я, глядя на рек­ламные щиты, исчезавшие так быстро, что не бы­ло никакой возможности их прочесть.

На обратном пути я попросила высадить меня у студии Ала. Так в «Парусах воспоминаний» по­явилась четвертая бутылка. В ход пошли спички и зубочистки. Я накрошила в черный пластилин тол­ченое стекло для эффекта ночных огней. Купила игрушечную машинку и сделала трех крошечных человечков, посадила их в машину. Эту бутылку я делала дольше всех. Ал глазам не верил, когда я за­кончила. Сказал: «Ты словно уменьшила мир и спрятала под стекло».

***

Эд прячет блокнот, и перед нами снова ночная улица.

— Твой отец дает о себе знать? — спрашиваю я.

— Не-а. Мама говорила, он устроил страшный скандал напоследок. Ей было шестнадцать. Она сообщила ему, что буду я, — только отцовскую тень и видели.

Я хихикаю, но тут же обрываю смех.

— Вообще-то ничего смешного.

— Мама, похоже, не расстроилась. Говорит, она этого ожидала.

— Я бы расстроилась. Если б любила парня на­столько, чтоб с ним спать, а он бы взял и бросил меня, узнав о беременности.