«Когда я стал встречаться с Валери, чувствовал себя так же», — объяснил Берт.

Я чувствую, что хочу подпрыгнуть и пробить воздух ногой прямо сейчас: выходит, я нравился Люси, раз ее стошнило.

— Прости, что я лапал тебе задницу, — гово­рю я.

— Почему, мистер? С ней что-то не так? — Она залихватски улыбается, а я вижу только вес­нушку на ее шее и хочу лишь одного — дотро­нуться. Впрочем, у меня хватает ума не делать это­го: только кретины думают, что старые действия приведут к новым результатам.

Ликуешь и ликуй себе. Не требуй большего. Радуйся, что идешь с ней рядом. Радуйся, что по­казываешь ей свои работы и слышишь ее мнение. Радуйся, что попрощаешься перед тем, как пой­дешь грабить ее школу. От последней мысли мое ликование слегка убывает. Я вижу лицо Берта и слышу, как он говорит, что воры не достойны ли­ковать.

— Будем считать, что мы сравнялись, — гово­рит Люси по дороге к «Барриз».

— Мы никогда не сравняемся, — отвечаю я. — Но теперь мы равнее.

Поток людей на улице редеет, остаются лишь отдельные встречные. Время от времени мы наты­каемся на какого-нибудь бедолагу, со вчерашнего дня держащего путь в никуда с твердым намере­нием к вечеру достичь цели. Лео всегда подает пьянчужкам, даже если у него в кармане только ме­лочь. Он ни разу не зашел домой с тех пор, как перебрался к бабушке. Говорит: «Незачем возвра­щаться», — но я думаю, все не так просто. Бросая монеты пьяницам, он словно просит прощения, что не выдержал зверинца у себя дома.

— Ты замечала, как меняются очертания но­чи? — обращаюсь я к Люси. — Сначала она идет широкой полосой, шумно и людно, потом редеет, а в самый глухой час понимаешь: все, что осталось от ночи, — ты сам.

— И часто ты не спишь «в глухой час»?

— Не часто. У меня работа, поэтому я рано встаю. — Точнее, вставал. Весь месяц, что я без ра­боты, рисовать хочется нестерпимо, так что домой, бывает, возвращаюсь только под утро. До полудня сплю, а потом брожу по бесплатным галереям. Раньше мы ходили туда с Бертом по выходным. Мы брали с собой альбомы, отмечали, что понра­вилось, а после шли в парк, ели припасенные бу­терброды, и я возвращался домой. С Бертом мне никогда не было скучно, никогда не надоедало смотреть на старые руки, рисующие мир.

— Смотри-ка, велосипед на месте, — показыва­ет Люси. — Здесь никогда нет гарантий, что най­дешь оставленное.

Замо́к на ее велике размером с чихуахуа — бы­ла у меня такая собака, — и я вслух замечаю, что строительные клещи в кармане обычно не носят.

— Я люблю свой велосипед, — говорит она, за­стегивая голубой шлем с нарисованной молнией.

В голове у меня новый сюжет: по небу летит де­вушка-молния, а парень на земле ловит ее молние-приемником.

— Шлем ты тоже любишь? — спрашиваю я.

— Шлем как шлем, мистер, — отвечает она и указывает на два упора, приделанные к заднему колесу.

— Тренировочные... Что это?

— Подножки. Папа смастерил, чтобы я могла катать двоюродного братишку.

— Я тоже хочу красивый шлемик с блестящей молнией.

— Ничего, голова у тебя крепкая.

— Очень смешно. — Усаживаюсь на багажник, упираю подошвы в подножки. Главное — не при­коснуться к Люси.

— Итак, в депо, — объявляет она и жмет на пе­дали. Мы стоим.

— Время терпит, — утешительным тоном гово­рю я. — Сама знаешь: пока мы молоды и прекрас­ны, и все такое.

Она изо всех сил крутит педали.

— Ты весишь как гиппопотам.

— А может, тебе водитель нужен? Давай, я по­пробую.

— Все, что мне нужно, — набрать скорость. Слезай.

— Ты просто прелесть, но тебе, наверное, на каждом шагу это говорят.

— Слезай, — повторяет она. — Я разгонюсь, а ты беги следом и запрыгивай на ходу.

— Тебя многие парни зовут на второе свидание?

— Только те, у кого кишка не тонка.

Слезаю. Люси срывается с места, и я, как гон­чая, мчусь на свет задних фар.

— Быстрее! — вопит она. — Мне нельзя сни­жать скорость!

Бегу из последних сил, до велосипеда рукой подать.

— Я не Супермен, — кричу я на ходу.

Она чуточку сбрасывает скорость, я делаю огром­ный скачок — и хлопаюсь на бетон. Так повторяет­ся несколько раз: бег, прыжок, падение. Интересно, доказывает ли это, что кишка у меня не тонка?

— Ничего не выйдет, — ору я вдогонку.

— Попробуй еще раз, — кричит она.

«Еще раз — и все», — решаю я про себя. Теперь я не только бегу, но еще и кричу, словно так бежать быстрее. Люси немного сбавляет скорость, я прыгаю и попадаю ногой на подножку. Фантастика.

— Фантастика! — по инерции воплю я.

— Ну наконец-то, — спокойно отвечает она.

— Знаешь, брат Лео обещал раздобыть мне ма­шину, когда я сдам на права. Будешь запрыгивать в нее на ходу.

— И ты отвезешь меня, куда захочу?

— Если сможешь угодить в мое такси — не со­мневайся. Теперь налево. Нам на Фрейзер-стрит, знаешь, где это?

— За школой?

— Ага.

Закрываю глаза. Велосипед несет меня прочь, а сюжеты сыплются в голову, как бывает, когда вокруг по-настоящему просторно. Может, я нарисую темноту, стоящую под закрытыми глазами. Темно­ту, в которой слышится ночной город и дыхание Люси.

— Вообще-то неплохо, — признаю я. — Как будто в другом мире.

— Не расслабляйся. Если надо будет ехать в го­ру, слезешь и пойдешь пешком.

— В гору ехать не надо. Нехоженые тропы нам не грозят. — Все сто́ящее у меня хорошо спрята­но в доках и в развалинах старых заводов. — По­кажу тебе те работы Тени, которые легко найти.

Все, приехали.

Щелкает железный чихуахуа. Мы отправляем­ся бродить по вагонному кладбищу, меж вагонов, хранящих наши с Лео ночные мысли. Белые мед­веди подносят к ледникам зажженные спички — это Лео услышал выступление политика, утверж­давшего, что люди не виноваты в глобальном по­теплении. «Правильно. Это все животные». На земной шар натянут вязаный свитер и шерстяную шапку. «Так вот почему потеплело?» Какое-то время Лео был зациклен на окружающей среде, и я рисовал то, что он хотел, — а что, мне не трудно. Иногда я понимаю, о чем он пишет, иногда нет. Люси внимательно читает стихи «Ти­канье». У меня странное чувство, будто она гу­ляет по моим мыслям, будто мы во сне, который мне снится.

— Иногда он говорит как поэт, а другой раз — как социальный обозреватель, — замечает Люси.

— Пожалуй.

Мне такое в голову не приходило. Сейчас он пишет длиннее, потому, наверное, что хочет боль­ше сказать. Бывает, ему надо выговориться после урока философии, а бывает, сидит молча и ест пи­рожок с мясом.

— Ни разу здесь не была, — говорит Люси.

— А мне случается. Прихожу посмотреть на граффити. Есть классные работы.

— Тебе нравится граффити? — Не дожидаясь ответа, она идет к следующему вагону.

— Одно — да, другое — нет, — все-таки отве­чаю я.

Она не слушает — рассматривает рисунок, ко­торый я и Лео сделали для прикола. Он разбит на кадры: в первом парень голосует на шоссе, выста­вив кулак большим пальцем вверх; во втором дру­гой парень сажает его к себе в машину; в третьем машина уносится вдаль. На номерных знаках напи­сано: «Псих». Я фыркаю. Подпись — решение Лео. Я-то рисовал парня, которому удалось улизнуть.

— Вот видишь, — показывает она. — У него есть чувство юмора.

— А кто спорит? — Мы идем дальше. — Он тебе нравится за чувство юмора?

— Он нравится мне за то, что умный. К тому же мы оба — художники, и значит, у нас много об­щего. — Она щелкает браслетом. — Я уже два года учусь в мастерской на стеклодува. Ал помог мне сделать проект для собеседования в университете.

— Ну и как тебе?

— Здорово. Задумать что-то, а потом воплотить собственными руками. Представляешь?

Я отвечаю:

— Догадываюсь, — но на самом деле хочу ска­зать: «Еще бы!». Мне хорошо знакомо, как озарив­шая посреди ночи идея рвется наружу, и пока не оживет на стене — сон заказан.

— Ал делает такие подвески — они висят под потолком студии, как цветы, растущие с неба. Раз­мер и толщина стекла разные, поэтому, стукаясь друг о дружку, они звенят на разные лады. Пото­лок из поющих цветов.

А я, когда заглядывал в окно мастерской, решил, что они похожи на фанфары, выглядывающие из облаков. Оказывается, они звучат, чем нравятся мне еще больше. Снаружи было не слышно.

— Да, я видел, — брякаю я.

— Где? — тут же спрашивает она.

Я закашливаюсь, тяну время.

— Где-то в городе. Рядом с магазином, где я ра­ботаю, есть несколько салонов.

Люси кивает:

— Да, Ал выставляет работы почти во всех га­лереях.

Как это здорово — собственная выставка! Со­братья по настенному творчеству уверяют, что им галереи не нужны, а я не прочь увидеть свои работы на белых стенах музейных залов. Мы с Бертом как-то раз пошли на выставку Гоустпатрола — он одновременно уличный и галерей­ный художник. «Здесь могли бы висеть твои ра­боты», — заметил Берт. Я заявил, что он размеч­тался. А он сказал: «Не мечтая, ничего не добьешься».

— Так что у тебя за проект?

— Пять бутылок, называется «Паруса воспоми­наний». Название предложил Ал. В них то, что я люблю вспоминать. Видел бутылки с кораблями внутри? Мой бутылочный флот сделан по тому же принципу.

— И что же там?

— Что запомнилось. В одной, например, кро­шечный плащ и волшебная палочка — глядя на них, я вспоминаю себя в десять лет. Мама сшила мне и себе костюмы для участия в папином фоку­се. Вообще-то папа актер, но иногда, чтобы под­работать, выступает на детских праздниках. Мы с мамой залезали в ящик, папа постукивал волшеб­ной палочкой, и когда раздвигал занавески, нас уже не было. Потом он опять постукивал палоч­кой, и мы появлялись.

— Вылезали через потайную дверь, да?

— В том-то все и дело, — смеется она. — В мо­их воспоминаниях мы и вправду куда-то исчезали. То есть теперь мне понятно, что был какой-то секрет, но тогда его знала только мама. В моих вос­поминаниях чудеса происходили благодаря папе.