«Я в мастерской. Здесь твои граффитчики, Тень и Поэт», — сказано в эсэмэске Ала, и я несусь и ночь, а закат выгорает и небо чернеет.

Папа, сидящий у своего сарая, кричит мне вслед:

― Я думал до встречи с Джезз еще далеко. Где пожар, Люси Дервиш?

Внутри. Огонь — это я.

Только бы успеть. Только бы встретить Тень.

И Поэта тоже, но главное — Тень, парня, рисую­щего ночью. Он рисует птиц, застрявших в кир­пичной кладке, и людей, заблудившихся в лесах-призраках. Он рисует мальчишек, у которых из сердца растет трава, и девчонок с жужжащими газонокосилками. В того, кто рисует такое, я могла бы влюбиться. Влюбиться по-настоящему.

До встречи совсем близко. Как же мне не тер­пится! Мама говорит, что, столкнувшись с желае­мым, прозреваешь. Пусть так и будет! Я хочу столк­нуться с Тенью, пусть даже от удара наши мысли разлетятся по Вселенной — мы подберем их и вер­нем друг другу, как груды сверкающих камешков.

С высоты Сингер-стрит виден город: небоскре­бы в неоново-синем блеске. Там молния рассека­ет небо, чтоб прорваться к земле сквозь жаркое ма­рево. Там слышится смех. Там рисунок Тени: на осыпающейся стене — сердце, расколотое землетрясением, и подпись «Шкалы Рихтера не хвати­ло». Это вам не сердечко с открыток на День свя­того Валентина. Здесь все по-настоящему — вены, предсердия, артерии — лес величиной с кулак у нас в груди.

Убираю руки с тормозов и лечу вперед. Деревья и заборы сливаются, бетонная полоса переходит в небо — а может, небо переходит в бетонную по­лосу, — и свет заводских огней рассеян, как в та­ющем сне.

Поворот, и я лечу по знакомой улице. К мастерской, к сидящему на пороге Алу, над которым в луче света кружат мотыльки. К отдаленной тени. К тени от Тени. Скоро мы столкнемся.

Разворачиваюсь и плавно подкатываю к порогу.

― Вот и я. Домчалась. Сносно выгляжу? Как я выгляжу?

Ал допивает кофе и ставит чашку на ступеньки.

― Как девчонка, которая разминулась с ними на пять минут.

Я стремительно распыляю небо. То и дело ози­раюсь. Копы мне ни к чему, посторонние тоже.