— Да? — Татьяна сделала вид, что обиделась. — Интересно, почему это — в хозяина? И почему — весь?.. Что за сексистские штучки, сударь? А может, это вовсе даже кобыла? И, может, она, как раз, вся в хозяйку?

— Нет, — уверенно качнул головой Георгий. — Это никакая не кобыла. Не оскорбляй боевого скакуна. Во-первых, он красный.

— Ну и что? — не поняла Татьяна.

— Как это что?.. Что за необразованность? Ты что, не помнишь знаменитую картину великого художника Петрова-Водкина «Купание красного коня»?.. Это безобразие.

— Что безобразие? Картина?

— Нет, твоя необразованность. Первым делом, когда мы доберемся до Европы, поведу тебя в музеи. А то так и останешься неграмотной домохозяйкой.

— Домохозяйкой?.. — Татьяна приподнялась на сиденье и с интересом посмотрела на него. — Это так ты себе представляешь мое будущее?.

— Конечно, — Георгий энергично кивнул. — Во-первых, мы с тобой богачи и работать нам необязательно. Нам следует отдыхать, валяться на золотом песке, созерцать красоты природы, путешествовать и любить друг друга.

— А во-вторых?

— Во-вторых, женщина с маленьким ребенком не должна работать.

— Постой!.. — Татьяна возмущенно уставилась на него и даже сняла солнечные очки. — С каким это маленьким ребенком? Ты что, рассчитываешь, что я в сорок лет, как последняя идиотка, рожу тебе ребенка?!

— Ну, зачем же — как последняя идиотка? — успокаивающе заметил Георгий. — Ты вполне, я думаю, способна родить ребенка как умная… И вообще, Танька, ну, что ты вскинулась, феминистка ты несчастная? Неужели тебе самой не хочется иметь пацана… или девчонку… Представляешь, мы могли бы вот так ехать по белу свету, а на заднем сиденье сидели бы двое-трое детишек, вопили бы, пели, дрались…

— Ах, уже двое-трое?! — возмутилась Татьяна. — И, кстати, о песнях! Ты мне обещал спеть эту песню Филатова… Помнишь?

Георгий тряхнул головой, взглянул на нее — синие глаза весело блеснули — и запел во весь голос, чтобы перекричать шум ветра, со всех сторон обтекающего красные бока машины:

— Мы шатались на Пасху!..

По Москве по церковной!..

Ты глядела в то у-у-утро!..

На меня одного!..

Помнишь, в лавке Гольдште-э-эйна!..

Я истратил целко-о-овый!..

Я купил тебе пр-р-ряник!..

В форме сердца мово!..

Татьяна рассмеялась. Волосы Георгия растрепались от сквозняка, он тоже смеялся и пел — его голос отлетал назад вместе с ветром, проносящиеся мимо автомобили на секунду-две перекрывали его своим шумом, потом он возникал опять:

— Музыканты играли

Невозможное танго,

И седой молдаванин

Нам вина подливал…

Помнишь, я наклонился

И шепнул тебе: «Танька!..» —

Вот и все, что в то утро

Я тебе…

Выстрела они не услышали.

Глава 22

За окном щебетала птица. Щебетала так беспечно, так знакомо, так живо, что Татьяне на мгновение показалось: ничего не случилось, все хорошо, ей десять лет, и сейчас зазвенит будильник, войдет мама и скажет: «Танюша, вставай, в школу опоздаешь!..»

Она почти улыбнулась сквозь пелену сна, боли, действия лекарств, и уже собиралась открыть глаза, когда мозг предательски вспомнил…

Татьяна стиснула зубы, чтобы не застонать, и разлепила склеившиеся влажные ресницы.

Помещение, в котором она находилась, было до отказа заполнено трубками, экранчиками, блеском стекла, никеля и хрома, перемешанным с бледной зеленоватой эмалью и белизной простыней. Кровать, слегка приподнятая в изголовье, позволяла видеть кусочек окна, небо за ним, тонкую ветку, чуть колеблемую ветром. Поворачивать голову Татьяна не могла — не позволял сковывающий шею и верхнюю часть спины гипсовый корсет, — но она могла повести глазами немного вбок, и тогда в поле ее зрения попадала тумбочка с телефоном и небольшой лампой, а также сидящий под лампой медвежонок, которого Татьяна купила накануне их отъезда… Накануне…

Лучше было не вспоминать. Она и не вспоминала. В лицо следователя, приходившего к ней… когда?.. день назад? два? неделю?.. неважно, — Татьяна смотрела бессмысленным взглядом, не отвечая ни на какие вопросы — даже об имени и фамилии. Ну, ее имя они быстро выяснили. Но Татьяна, когда к ней обращались по имени, ничем не показывала, что это имя ей знакомо.

— Как вас зовут?..

— Не помню.

— Где вы живете?

— Не знаю.

— Куда вы ехали?

— Не помню…

— Как звали вашего спутника?

— Не знаю.

Ей помогало то, что ее общее состояние после аварии было тяжелым: переломы, сотрясение мозга, тяжелые ушибы внутренних органов. Можно было не притворяться, что ей трудно говорить — говорить и в самом деле было трудно.

Воздух в палате был пропитан запахом лекарств. Татьяна подняла глаза на жидкость в капельнице: вначале это было нечто розовое, теперь — нечто прозрачное. Голова болела, взгляд с трудом сосредоточивался на окружающих предметах. Дальние — окно, ветку — рассматривать было легче. Ближние расплывались, в глазах появлялась противная резь, выступали слезы. Татьяна закрыла глаза и сразу увидела Георгия — живого, веселого. Он сидел на песке босиком, в пыльном измятом костюме, и протягивал ей на ладони ее часы…

— Вы уронили, леди…

Слеза тихонько скатилась из уголка ее глаза, соскользнула к виску, щекоча кожу. Когда Таня была маленькой, она часто плакала в постели от обиды или какого-нибудь детского страха, и тогда слезы, катящиеся по ее лицу, затекали в уши. «Ну, рева-корова, опять полные уши слез», — говорила тогда мама, присаживаясь рядом.

Татьяна чуть шевельнула пальцами, точно хотела нащупать мамину руку на краю кровати. Но пальцы ощутили только прохладу чужой, казенной простыни.

— Таня! — раздалось над ухом. — Ты плачешь, Таня?.. Таня, проснись!

Георгий пропал. Но голос, звавший ее, был знакомым. Ирка…

Татьяна не спешила открывать глаза. Перед ее мысленным взором стоял грязный двор дилершипа, ленивый хозяин, красный кадиллак с откидным верхом. И Иркин голос по телефону: «Уезжаете? Куда?» И свой ответ: «В Мексику… ты можешь представить себе меня на красном кадиллаке?..»

— Таня!.. Танька!.. — в голосе подруги зазвучали слезы.

Татьяна медленно открыла глаза. Лицо Ирины колыхалось перед ней светлым размытым пятном. Рука с алым маникюром комкала бумажный носовой платок. Рука выглядела отчетливей, чем лицо, — возможно, из-за яркого лака. Татьяна смотрела на длинные ухоженные ногти и молчала.

— Таня!.. — Иринино лицо склонилось ниже. — Танечка, ты меня слышишь?..

Татьяна с трудом перевела взгляд на это лицо, теперь видимое еще менее отчетливо, рябившее перед глазами, заставляющее зрачки сужаться, как от яркого света.

— Это я, — всхлипнула Ирка, — я это, Тань… Я, Ирина! Ты меня помнишь, правда?

Татьяна молчала. Ее глаза постепенно привыкали к мельтешению, и она уже отчетливо видела наполовину съеденную помаду на пухлой нижней губе, поплывшую от слез тушь. Это была ее Ирка, единственная родная душа. Она плакала, смахивая слезы платком, шмыгала мокрым носом, быстро-быстро гладила плечо подруги.

Острая жалость кольнула Татьяну в сердце. У нее больше никого не осталось — только зареванная Ирка, плачущая у ее кровати, верная подружка, болтливая, смешная, хорошенькая, как кукла, Ирка. Единственный человек на свете, который плачет о ней, которому она нужна… Татьяна прерывисто вздохнула, пересохшие губы слегка шевельнулись… В глазах Ирины появилась искра — радость, даже восторг, безумная надежда…

— Танька! Ты меня вспомнила? Ну, вспоминай, вспоминай, Тань! — она низко нагнулась над Татьяниным лицом, зашептала, почти прикасаясь губами: — Георгий! Помнишь?.. Георгий… Вы еще с ним вместе… Он еще клад нашел… Тань, ты помнишь клад? Клад, сокровища… Где они, ты помнишь? Он тебе сказал, Таня?

Татьяна едва сдержалась, чтобы не отпрянуть. К счастью, гипс, сковывавший все движения, не давал пошевелиться, и ее порыв отразился только в легком дрожании ресниц. Она закрыла глаза, чтобы не смотреть на Иркино лицо. И услышала, как та встала, раздраженно прошлась по тесной комнате, остановилась у окна.

Потом послышалось пиканье набираемого номера.

— Это я, — сказал голос Ирины через несколько секунд. — Да, здесь. Вся в гипсе. Нет, я тебе говорю, она ничего не помнит! Откуда я знаю? Врачи говорят — амнезия. Ну, откуда я знаю? У нее все переломано. Да… Может, и вспомнит, а может, и нет. Я пыталась! Не ори на меня. Я тебе говорю, что пыталась!.. Нет, я хорошо пыталась… Что-что… Лежит, как колода, вот что. Даже рта не раскрывает. Такое впечатление, что она разучилась понимать по-русски. Я ее с трудом узнала. Хорошо, я попробую еще раз. Да, позвоню.

Послышался щелчок отключаемой связи, легкие шаги приблизились к кровати.

— Таня, — послышался голос. — Тань… Открой глаза, Тань! Ты помнишь… Ники? Ники. Таня!

Слезы кипели под веками, жгли глаза. Только бы не выкатилась слезинка!.. Только бы Ирина не заметила… Ее лицо было так близко, что Татьяна ощущала ее дыхание, пахнущее мятной резинкой. Почему-то этот запах вызывал тошноту, и тошнота помогла справиться со слезами. Ирина отодвинулась с легким вздохом, и Татьяна с невыразимым облегчением услышала шаги медсестры и легкое шарканье доктора Джиффоне.

— Я уже ухожу, — поспешно сказала Ирина. — До свидания, доктор. До свидания, сестра. — И ее каблучки начали удаляться, слегка постукивая по линолеуму, как капельки, срывающиеся с сосулек.

Татьяна открыла глаза.

— Как дела? — спросил доктор, улыбаясь. Его черные, как угли, глаза приблизились. — Что-нибудь болит?