По вечерам здесь было очень небезопасно, но Татьяна так устала, что ей сделалось все равно. До Тернер-Плэйс она доковыляла без приключений — сгорбленная, еле плетущаяся фигура ни у кого не вызывала интереса.

Черные пластиковые мешки вдоль улицы, обшарпанная, плохо освещенная вывеска пыльной антикварной лавчонки, а попросту магазинчика, торгующего собранным на улицах выброшенным барахлом, равнодушный хозяин в ковбойской шляпе, из-под которой выглядывали седые космы, — здесь ничего не изменилось за эти годы. Хозяин все так же курил бесконечные косячки, его продубленное городским ветром лицо было иссечено морщинами. Он неспешно кивнул Татьяне в ответ на ее приветствие и проводил ее взглядом до дверей грязного подъезда, выложенного плиткой и прохладного даже в самую жару. Однако прохлада была единственным достоинством этого дома. Да и то сохранялась она только в подъезде, видимо, из-за особенностей постройки. В квартирах было вечно нечем дышать от жары, а в кухонных шкафчиках стенки шевелились от тараканов. Кроме того, здесь всегда отвратительно пахло смесью тяжелого пота, горелой селедки и арахисового масла, а также марихуаны, дешевого алкоголя и просто табака.

В первую же неделю ее приезда в Америку, когда она поселилась в доме на Тернер-Плэйс, в квартире, превращенной в общежитие для нелегалов, — на лестничной площадке пахло еще и трупом, и Татьяну поражало то, что никто не обращает на это внимания. Может быть, мне мерещится, — думала она, — может быть, это какое-нибудь средство от тараканов так жутко воняет… Но, в конце концов, запах сделался непереносимым, и в конце недели молчаливые полицейские вынесли из соседней квартиры черный пластиковый мешок с останками какого-то несчастного.

Перепуганная Татьяна тогда лихорадочно начала искать возможность съехать, вцепилась в Марка, владельца целой сети квартир-общежитий в разных концах Бруклина, и он выдал ей адрес дома на Кингс-Хайвей, где она и прожила первые свои полгода в Америке.

Войдя в подъезд, Татьяна вошла в тесную обшарпанную кабину лифта и нажала кнопку четвертого этажа.

Из квартиры 4С на лестницу выплывал запах жарящихся куриных ног. На Татьянин стук открыла белокурая молодая особа, раскрасневшаяся от плиты, и выжидательно уставилась на незваную гостью.

— Здравствуйте, — сказала Татьяна по-русски, безошибочно определив соотечественницу. — Вы не знаете, свободные места есть?

— Та ну, мамочка, какие там свободные места! — эмоционально воскликнула девушка. Ее акцент выдавал уроженку Украины. — Нас тут напихано… как только Марк не лопнет от жадности! Еще две перехородки поставил, змей!

Видимо, у Татьяны был ужасный вид, потому что украиночка вдруг замолчала и внимательно посмотрела на нее. В ее глазах мелькнул огонек сочувствия.

— А что, тебе ночевать нехде?.. Ну, проходи, у меня в комнате одно место есть, Марийка до выходных не приедет, она в Нью-Джози с проживанием. А завтра Марку позвонишь, у него всегда есть какой-никакой закуток. Может, даже и район получше будет, а то тут столько этих… африкан-американ, спасу нет!

Она провела Татьяну на кухню и усадила на колченогий стул…

— Я бы и сама тут жить не стала, если бы не чипово, — она выставила на застеленный дешевой клеенкой стол сахарницу, чашку, зажгла газ под чайником. — У нас тут постоянных-то нет, только временные… Мы с подружкой из Украины приезжаем уже третий раз, денег замолотим — и назад. Мацу катаем, у одного пейсатого. Видала? — она протянула к Татьяниному лицу маленькие крепкие руки. Ладони и пальцы были покрыты сплошной ороговевшей мозолью, более темной в середине и желтовато-прозрачной по краям. — Он ничего мужик, платит всегда вовремя, и нас с Валюшкой уже запомнил, сразу принимает на работу. Некоторые справку требуют, что джуиш… Знаешь, мацу не еврейкам нельзя катать! А этот ничего, спросил только, ну, мы сказали, что джуиш, он нас и взял. Может, и не поверил, конечно, но мы хорошо работаем, он нас теперь знает…

Она налила Татьяне кипятку из засвистевшего дурным голосом чайника, положила пакетик заварки, всыпала в чай три ложки сахарного песку.

— Ну, пей, пей, вон бледная какая!.. А потом пойдешь, приляжешь. На Марийкино место. Только белье я сниму, а то она приедет, ругаться будет. Ты уж сегодня так поспи. Сама-то нелегалка? На время или совсем?

— Не знаю еще, — выдавила Татьяна. От чаю ее развезло, как от хорошей порции спиртного. Она чувствовала, что, если сейчас не ляжет, уснет прямо за столом.

Девушка это поняла.

— Ну, допивай, пойдем. Меня Надя зовут. А тебя?

Татьяна шевельнула губами, собираясь назвать собственное имя, но передумала и сказала:

— Вера…

— Вот как хорошо, — развеселилась Надя, — Надежда и Вера, все, как положено! Ну, пойдем… Народ-то сейчас, в основном, отдыхает, потому что вставать рано на биржу, а кто-то еще с работы не пришел. Ты где работать собираешься? Хочешь, я тебя устрою мацу катать? Или можно Фаню попросить, она на швейке работает. Хочешь?..

Она открыла перед Татьяной шаткую дверь, отделяющую закуток-времянку от коридора, и впустила ее в крохотную, шириной в несколько шагов, каморку. В ней лежали два матраца: один широкий, другой узкий, и между ними оставался тесный — только ногу поставить — проход. Больше в комнатке ничего не было, кроме прибитой под подоконником полки. На ней стояло зеркальце на пластмассовой подставке и валялась какая-то нехитрая косметика. На широком матраце спала маленькая, как ребенок, девушка, второй был пуст.

— Это Валюшка, — понизив голос, сказала Надя. — Устала. У нее ручонки вообще как у куклы, вначале она даже плакала, так болели… Мацу катать трудно. А потом, когда мозоль нарос, привыкла. Я думала, она второй раз не поедет, тяжело. А она и второй раз, и третий поехала. У нее двое ребятишек, а мужа нет, в шахте завалило. Кто кормить будет? Государство? Сама знаешь, как оно у нас пенсии платит. Курам на смех.

Она проворно собрала белье с узкого матраца, подумав, накрыла голую подушку ветхим, но чистым полотенцем.

— Ничего, так поспишь одну ночь… Ложись, ложись. На тебе лица нет. Если в туалет ночью пойдешь, на меня не наступи, я с краю, с Валюшкой сплю, у меня вечно то нога, то рука с койки спадывает. И не заблудись тут у нас, ванная направо и еще раз направо. Нагородил Марк, как он не лопнет… Но ничего, ничего, он все равно хорошее дело делает: у нас денег-то нет за квартиру платить, а тут дешево. И документов не спрашивают. У тебя документы-то есть?.. Ты сумку под подушку положи. Мало ли что — ночью кто встанет, наступит, рассыплет, не дай Бог, затеряется или порвется какая-нибудь бумажка. Я-то за батарею прячу кошелек. Тут у нас, знаешь, проходной двор…

У Татьяны уже не было сил благодарить свою простодушную спасительницу, глаза слипались, а Надя все продолжала что-то говорить, говорить… Под монотонное журчание ее голоса Татьяна провалилась в сон.

Ей снился Георгий, лежащий в большом аквариуме, и Татьяна во сне понимала, что это морг, и она пришла на опознание. Какие-то люди в белых халатах окружали ее, а Георгий, абсолютно голый и бледный, как рыба, смотрел на нее оттуда, шевеля губами. Толстое стекло не давало звукам проникать во внешний мир, и Татьяна не могла расслышать ни слова. Георгий ворочал глазами, вяло шевелился, она хотела крикнуть: «Он жив, он жив, выпустите его!» — но горло сжималось, и она понимала, что стала немой. Ее охватило отчаяние. Чувствуя, что Георгия сейчас увезут и похоронят, Татьяна колотила кулаками по стеклу, ее мягко отводили в сторону, кто-то монотонно говорил: «Потому что вера… это вера… вера… вера…»

Она вскрикнула и проснулась, вся в холодном поту. Над ней склонилось чье-то лицо, и ей понадобилось несколько секунд, чтобы узнать Надю.

— Вера, Вера, проснись, — повторяла та, тряся ее за плечо. — Мы на работу уходим, а Марк сегодня приедет чего-то разгораживать, так ты его подожди. Все лучше, чем по улицам ходить. Он тебе сразу, может, и комнатку найдет… У тебя парик сполз. Ты что, пейсатая?.. Они все в париках ходят… Ну, ладно, мы побежали, а то, боюсь, опоздаем. Будешь уходить — дверь закрой на ключ, а ключ на кухне в шкафчик положи, под сахарницу.

Татьяна, моргая припухшими глазами и чувствуя себя оглушенной, двумя руками натянула сползший парик поглубже на голову. В неустойчивом мареве перед ее лицом мелькнул молчаливый силуэт худенькой Валюшки у дверей, потом дверь хлопнула и зазвонил телефон.

Сначала она не поняла, что и где звонит. Потом села, сунула руку под подушку и достала свою сумку, откуда раздавалась приглушенная трель. Покопавшись среди смятых денег, она выудила трубку и поднесла ее к уху так осторожно, как будто трубка могла выстрелить в нее.

— Танька… — поначалу она не узнала голос — он был хриплый, прерывистый, как будто язык у говорившего заплетался. — Это я. Я в Бруклине… Ты где?..

Глава 16

Марк был крупным мужчиной, лысеющим и неопрятным. Определить его возраст было трудно — что-то ближе к шестидесяти, но желтые, как у старого филина, глаза порой сверкали вполне молодо, когда его взгляд падал, например, на аппетитную попку молоденькой армянки, вышедшей на кухню в коротком халатике и молча заваривавшей чай. Или когда речь шла о деньгах.

Молясь, чтобы он не узнал ее, — память у Марка была еще о-го-го, — Татьяна повторяла, нервно тиская сумку:

— Мне нужна комната… желательно не здесь. Да, с мужем. Да. Сегодня. Ну, что тут удивительного — нам ночевать негде. Да, вот так вот и негде. Муж болеет, потерял работу. Да, денег на комнату хватит, а на квартиру — нет. Я работаю. Хаускипером. Какое это имеет значение? В Нью-Джерси. Пять дней в неделю. Марк, это что — допрос? Вы сдаете комнаты или нет?..

— Сдаю, сдаю, успокойся, — пророкотал Марк. — Но мне же надо знать, кому сдаю, правильно? Может, вы сбежите через неделю и денег не заплатите… всякие тут бывали. Говоришь, муж болеет? Чем?