Но, во-первых, не мог он такое спросить, а во-вторых, Машина мать опередила его вопрос.

– Маша попросила позвонить вам, – сказала она. – Телефон вашего общежития я в справочной узнала. Ее нельзя сейчас оставлять одну. Но видеть она никого не хочет. А я… У меня же реанимация, я не могу своим временем свободно распоряжаться.

И что он должен был делать? Она помедлила еще мгновение, ожидая его ответа, потом открыла дверь, и он вошел с ней вместе в квартиру.

В прихожей – тесной, но с высокими потолками – было темно.

– Она там, – шепнула Машина мать. – В детской. Спит. Вы пока у меня в комнате посидите или в кухне. Бульон свежий на плите, поешьте. Мне уже срочно надо… – виновато добавила она.

– Конечно, идите, – кивнул Митя.

– Вот здесь я свой рабочий телефон записала. Позвоните мне, пожалуйста, ладно? Если вдруг что-то… Попросите Ольгу Никифоровну, меня позовут. Я постараюсь пораньше освободиться, не ночью.

Машина мать ушла. Митя прошел в кухню. Бульон оказался очень кстати. Он налил себе полную тарелку, не разогревая, и даже куриное крылышко из кастрюльки выудил. Есть хотелось так, что желудок сжимали спазмы.

«Маша же все равно мясное не будет», – стыдясь, подумал он.

– Я такая голодная, Дима… – услышал Митя, как раз когда догрызал крылышко.

Он обернулся.

Маша стояла на пороге кухни. Она была бледная, как будто саму ее выварили в кастрюльке. Длинная ночная рубашка висела на ней как мешок, в котором возили на костер грешников. Из мешка торчала тоненькая шея. Волосы-пружинки потускнели и примялись. Все это могло вызвать у всякого нормального человека только острую жалость.

– Зачем же ты встала? – сказал Митя. – Позвала бы, я б тебе поесть принес. Что ты будешь?

– Что и ты, – вздохнула она.

– Курицу?

– Ага…

«Сильно тебя пробрало», – подумал Митя.

Жалость сделалась не такой острой, но все-таки не исчезла совсем.

– Иди, – сказал он. – Ложись. Сейчас бульон принесу, разогрею только.

Есть холодный бульон на пустой желудок нельзя, это он знал.

«Может, ей и вообще есть нельзя? – подумал он. – Мать-то ничего про еду не говорила».

Но все-таки решил, что от свежего бульона вряд ли станет хуже.

Когда Митя вошел в спальню с большой чашкой, Маша, обхватив колени, сидела на постели.

– Спасибо, – сказала она, принимая у Мити из рук чашку. – Как хорошо, что ты пришел!

– Ну, бульон-то не я сварил, – пожал он плечами.

– Я не про еду. Умерла бы сейчас одна. А видеть никого не могу. Только тебя. Странно, правда?

Осталось только сказать, что он в сновидениях ей являлся все полгода после их случайной встречи. Митя не удивился бы, услышав от нее такую глупость.

Маша выпила бульон залпом. На лбу у нее выступил пот. Свет из окна падал неяркий, обычный февральский свет, но и в нем видно было, как блеснули у висков крупные капли. И одновременно с этим ее затрясло, будто в приступе малярии.

– Почему так холодно?.. – пробормотала она.

Митя положил руку ей на лоб. Ему показалось, что он прикоснулся к мраморной статуе. Он однажды потрогал незаметно скульптуру в Пушкинском музее, ощущение было точно такое.

И рука у Маши была холодная, к тому же дрожала. И маленькие ступни – будто она только что пробежала босиком по снегу.

Ступни и произвели на него такое воздействие, которого он совсем не ожидал.

– Что ты?.. – пробормотал Митя, садясь на кровать у Машиных ног.

Но не она, не она приблизилась, коснулась губами, провела вверх руками… Сам он сделал это, сам почувствовал под ладонями ее ступни, щиколотки, колени… Голова у него пошла кругом. Она не была для него желанна, еще минуту назад он мог поклясться в этом! Но минута все и переменила.

Только ступни, ладони и лоб были у нее холодными. А сама она, вся она, пылала под полотняной сорочкой. Может, у нее даже температура поднялась.

Но об этом он уже не думал. Он вообще перестал думать – отдался своему желанию, как Маша отдалась ему. Может, долгое скитание по больницам было тому причиной. Или ее бледность, или поспешная готовность прильнуть к нему, обхватить за шею, или потускневшие эти пружинки на ее висках. Да не все ли равно! Он набросился на Машу как голодный, как жаждущий, ему самому незнаком был человек, который вздрагивал в ней, сдавливал ее плечи руками и бедра коленями.

– Как… мне с тобой… здорово!.. – проговорила она.

Он почти не слышал ее слов, коротко ударяющих ему в грудь. Они не имели значения. Ничто не имело значения – так он думал тогда, если можно было хотя бы отдаленно считать мыслями то, что металось у него внутри.

Маша замерла и прижалась снизу, прислушиваясь к глухому рокоту, затихающему в нем.

– Тебе тоже было хорошо, – сказала она наконец.

– Да, – подтвердил Митя.

Теперь ему было только стыдно. Но что же – обратно эту пленку не отмотаешь.

Он торопливо поцеловал ее и сел, отвернувшись.

– О-ой… – вдруг простонала она. – Опя-ять!..

Она дернулась, попыталась вскочить, но не смогла, только голову успела с кровати свесить – и ее просто наизнанку вывернуло.

– Не надо было… бульон… – всхлипывала Маша. – О-ох, да сколько же это будет длиться…

Митя и хотел бы ей помочь, но как, чем? Он мог только отнести ее в ванную, это и сделал.

Она плакала, сидя в ванне, а он поливал ее из душа.

– Гель… дай мне, пожалуйста, – попросила она.

Маша вылила на себя весь флакон – Митя догадался, что она хочет не только вымыться, но и перебить кислый, тухлый запах.

Пока она мылась, он убрал в комнате, вернулся, облил ее из душа последний раз, вынул из ванны, снял с крючка и набросил на нее полотенце, которое показалось ему побольше.

Лицо у нее было как из белой свечки вырезанное. В постели, на белой подушке оно казалось лицом умирающей.

«Может, позвонить? – подумал Митя. – Ее вообще в реанимацию надо, может».

Его взяла досада, и он не смог ее сдержать.

– Зачем вот ты это сделала? – выплескивая свою досаду, сказал он.

– Это само вышло… – пробормотала Маша. – Спазмы начались, и…

– Да не рвота! Таблеток наглоталась зачем?

– Тоже само, – вздохнула она.

Вот и говори с такой!

– Меня охватило отчаяние, – виновато произнесла Маша. – Такое острое сознание своей нелепости. Я ведь правда никому не нужна. Ну, маме, да. Ей даже слишком. Но ведь больше никому! Я пыталась… Веганы очень друг друга поддерживают вообще-то, но от меня и они отшатывались. Про школу даже не говорю, вспоминать неохота. А когда это раз за разом повторяется в различных сообществах, то нельзя не задуматься. Тем более на психфаке учат структурировать саморефлексию. И когда задумаешься, то понимаешь, что дело только в тебе. А с собой что же можно сделать? Вот потому…

Митя хотел сказать, что с собой много чего можно сделать, что наглотаться таблеток – один из самых глупых вариантов… Но ничего говорить не стал. Раз Маша думала об этом, то наверняка и сама все это себе уже говорила, вряд ли ей необходимо услышать это в очередной раз со стороны, и именно от него, и после того, что произошло между ними сейчас.

Но как же нелепо это произошло!.. Он с радостью сбежал бы отсюда без оглядки. Однако понятно было, что это невозможно.

– Ты поспала бы, – сказал Митя.

– Не могу, – вздохнула Маша.

– Почему?

– Ты не уйдешь?

Наверное, желание сбежать было написано у него на лбу.

– Не уйду, – сказал Митя.

И, чтобы она не сомневалась, лег рядом с нею.

– Тогда я правда усну… – пробормотала Маша. – Такая слабость…

Она закрыла глаза раньше, чем проговорила фразу до конца. Ее плечо касалось Митиного, он слышал прерывистое ее дыхание… И сам не заметил, как заснул.

Митя проснулся оттого, что в глаза ему ударил свет. Он сел на кровати, озираясь и не понимая, где находится. В комнате было темно. В дверях, в освещенном из коридора проеме, стояла Машина мать. Он сообразил, что уже вечер и она вернулась с работы.

– Извините… – пробормотал Митя.

Он вскочил, бросился к двери. Маша пошевелилась, тоненько всхлипнула, но не проснулась.

Ольга Никифоровна ожидала в прихожей. Она не выглядела ни испуганной, ни смущенной.

– Рвота была? – врачебным тоном спросила она.

– Да, – кивнул Митя. – Но давно уже. Еще светло было. Она с тех пор спит.

Это он произнес коротко, будто отчитываясь. И надел ботинки, снял с вешалки куртку.

– Спасибо, что побыли с ней, – сказала Ольга Никифоровна.

– Пожалуйста, – буркнул Митя. – До свидания.

Он выскочил на лестницу и, не дожидаясь лифта, побежал вниз. Никогда он не оказывался в таком идиотском положении! Мать застала его в постели со своей дочерью. Но ведь его просто сон сморил! А перед сном? Вот именно… Да она же сама попросила его с Машей побыть! А обо всем остальном? Совершенно не просила.

Всю дорогу до общежития Мите казалось, что он не расстояние от Машиного дома обратно отматывает, а выдергивает ноги из какой-то вязкой массы. И ног у него при этом – как у сороконожки.

«Точно она нелепая! – понимая, что злиться на Машу ему нечего, на себя злиться надо, думал он. – Потому так и вышло… Да все равно, почему! Главное, кончилось».

Но отсвет стыда оставался в нем, как он себя ни уговаривал.

Митя открыл дверь своей комнаты и увидел Антона.

– Где ты ходишь? – сказал тот. – Мы за тобой в санаторий приехали – только что выписался, говорят. А в общаге нету.

– Ты с утра, что ли, меня здесь караулишь? – удивился Митя.

Вид Антона подействовал на него как глоток свежего воздуха. Это всегда так бывало. По типу воздействия Антон был полной противоположностью Маше. Воспоминание о ней мгновенно смылось волной здравого смысла, идущей от него.

– Ага. Половину Фрэзера уже прочитал. – Антон кивнул на толстую книгу, лежащую перед ним на столе. Он сам же и привез ее Мите в санаторий, сказал, что ему интересно будет, и действительно оказалось интересно. – Ты как, сильно устал?