Анна Берсенева - Лучшие годы Риты

– Я не могу! – Она даже зажмурилась, такой невыносимой была для нее сама эта мысль. – Я с ума сойду, если здесь останусь. Всё мне теперь… невыносимо!

И тут она все-таки расплакалась. Уткнулась Мите в макушку, и, держась за его плечи, вздрагивая, рыдала так долго, что даже икать начала. Все время, пока она плакала, он сидел на корточках перед нею, и плечи его были неподвижны, как камень.

Наконец Рита успокоилась – всхлипнула последний раз, шмыгнула носом.

– Ну вот, – пробормотала она, – у тебя теперь вся голова мокрая.

– Ничего.

Он быстро поднялся, вернулся на свой стул в углу и потер голову, но не макушку, а почему-то лоб – провел по нему ладонями и сжал ими виски. Она взяла свитер из чемодана, вытерла щеки, залитые слезами.

– Если бы мы тогда влюбились наоборот, – сказала Рита, – ты в меня, я в тебя, а Ирка и Игорь друг в друга, то всем нам было бы сейчас хорошо. Но уж как вышло. А ты почему здесь? – спросила она.

– Где – здесь? У тебя?

– Нет, вообще. В Меченосце.

– Так вышло.

Ей показалось, он хочет сказать что-то еще. Но он промолчал. Не дождавшись более вразумительного ответа, Рита пожала плечами.

– Странно, что ты никуда не поступал. И что теперь, в армию?

– Выходит. Экзамены везде уже кончились.

Это-то Рита знала. Она и сама никуда уже не поступила бы в этом году, но у нее была золотая медаль, и в Московский социальный университет ее поэтому приняли без экзаменов – вскочила в уходящий поезд. У Мити медали не было, но учился он хорошо, и странно, что не уехал поступать этим летом, не в Москву, так хотя бы во Владимир. Тем более и армия ведь… Ну, мало ли в чем дело. Захотел бы – сказал бы, а раз не говорит, выспрашивать не надо. Может, какие-нибудь семейные обстоятельства, а про семью свою он говорить не любит. Да и что про нее говорить, и так всем известно. Даже Ритина мама с ее интересом к сплетням только головой качает, когда речь заходит о его беспробудно пьющей мамаше. То-то Алексей ее и бросил, Гриневицкий-то, сбежал куда глаза глядят, а кто бы не сбежал, видишь, доча, как бывает, когда женщина сильно много про себя понимает, оно-то да, в молодости красавица была, думала, другого найдет, а вон что вышло, кому теперь нужна, ты на ус мотай, тоже фанаберистая…

Ничего она мотать на ус, конечно, не будет. Но никогда больше – никогда! – не позволит посторонним обстоятельствам руководить своей жизнью. Тем более таким непрочным обстоятельствам, как сердечная связь или ускользающие по бумаге линии…

Она объяснила бы все это Мите, но зачем? Ему со своими обстоятельствами надо разбираться, а не с чужими. О чем он думает сейчас, глядя на нее из угла непонятным этим взглядом? Точно не о том, как она намеревается построить свою жизнь.

Как ясно Рита видела сейчас взгляд, которым он смотрел на нее в тот день, в ту минуту!.. Будто спала пелена времени, и потому могла она теперь рассмотреть его глаза ясно, даже яснее, чем тогда, – зрачки продляются в ресницы, и получается от этого такой сильный, из глубины, взгляд, ни у кого она больше такого не видела, никогда…

Рита открыла балкон и, не входя в комнату, взяла с подоконника свою сумку. Блокнот она носила с собой всегда – вдруг понадобится что-нибудь записать, а айфон, например, в этот момент разрядится? А мягкий темный карандаш подходил ее руке лучше всего, поэтому был у нее в сумке тоже.

Она провела карандашом линию – абрис его лица. Ей казалось, что этот абрис изменился за годы, но нет, только казалось. Общая линия осталась прежней, тайна жизни хранилась в ней. И взгляд остался прежним – Рита удивилась, как легко ей удалось передать его сейчас на бумаге. Нет, не удивилась. Она знала теперь, почему это так.

Но что толку в ее запоздалом знании?.. Прошли ее лучшие годы.

– И Машеньку с собой взяла, да. Три часа как улетели. Я вот прибираюсь еще.

Эльмира смотрела с обычной своей равнодушной приветливостью. Но Мите показалось, что к этому выражению добавилось сейчас и сочувствие в его адрес. Это было ему крайне неприятно.

– А когда вернется? – спросил он.

– Сказала, сообщит. Только знаете, Дмитрий Алексеевич…

– Что? Ну, говорите, – поторопил он, поморщившись.

– Как по мне, Маргарита Николаевна скоро насовсем в Германию переберется.

– Почему вы так решили?

Он почувствовал, как сердце у него похолодело.

– Да так… Машеньку так собирала… Я говорю, комбинезончик потеплее бы взять, мало ли что прогноз хороший. А она: там все есть. Ну, есть так есть.

– Там действительно все есть, – пожал плечами Митя. – Если теплые вещи понадобятся, пойдет в магазин и купит.

– Она не про магазин говорила. А так… Про жизнь. И про свою тоже.

– Она вас уволила?

Может быть, он спросил об этом слишком резко. Эльмира поджала губы.

– Нет покамест, – ответила она. – Но я уже место на всякий случай подыскиваю.

– Не спешите.

– А что вы сделаете? – Эльмира усмехнулась. – Маргариту Николаевну уговорите не уезжать? Если она решила, никто ее не уговорит. Да оно и лучше. Видите же, что творится. Больницы, роддома – всё закрывают. Враги народа правят, одно слово. Хоть помирай, хоть рожай на улице, им дела нету.

Что происходит с больницами, Митя знал и без Эльмиры – теща возвращалась с работы с круглыми глазами: в Морозовской закрыли инфекционное отделение, совсем закрыли, Митя, как такое может быть? Все летело в тартарары, этого только слепой не заметил бы.

Расспрашивать Эльмиру больше не имело смысла. Он простился и ушел.

Митя не помнил, как добрался до Чистых прудов. Стоило бы, может, поехать на метро, но он сел в машину по инерции и опомнился, уже выезжая из Старопименовского переулка на Тверскую. Мысли метались у него в голове, изъязвляли мозг.

Он достал из кармана телефон, но тут же бросил его на сиденье рядом. Что он скажет ей теперь?

Митя вспомнил, как сказал Рите: «Умой Машу сама, мне надо идти», – и ощущение физической боли стало таким сильным, что он съехал к обочине и включил аварийку.

Можно ли было вот так повести себя с женщиной, с которой только что был счастлив? Можно ли было не сказать, что ты с нею счастлив? А он именно все это и сделал. Или не сделал? Да какая теперь разница!

И тут же память развернулась у него в голове еще более постыдной картиной – того дня, когда он увидел Риту сидящей на лавочке в Меченосце во дворе ее дома. Он не только никогда не видел ее такой – беременной, бесформенной, нахохленной и несчастной, – но даже не предполагал, что она такой может быть. Однако стыд его и ужас состоял не в этом, а в том, что он позволил ей уехать тогда. Да, она сказала, что он ей не нужен, – Митя вспомнил, как коротко и резко прозвучали ее слова в густеющих сумерках, как тускло сверкнули глаза. Как персидская больная бирюза… Но какая разница, что она сказала, как она это сказала, как взглянула? Он, он – как мог позволить ей сесть в машину, кануть в одинокую дорогу?! А если бы она погибла тогда, или погибла бы Маша? Он не то что не простил бы себе этого – он и так не мог себе простить того дня, – но просто не стал бы жить.

«А сейчас ты живешь разве? – подумал он. – Ни ее ведь нет, ни Маши».

И произнеся Машино имя у себя в голове только, сразу вспомнил ее всю. Счастливую – ему, ему! – улыбку, светло-темно-русые колечки у нее на макушке и то, как, всхлипывая доверчиво и жалобно, она держала его за палец, когда заболела. Вспомнил и задохнулся, и понял, что сейчас закричит от отчаяния.

Тверская с подсвеченными домами и вереницей сияющих витрин напоминала парадную галерею какого-то гигантского дома. Это отстраненное сияние вернуло его во внешний мир.

«Кто я здесь? – подумал он. – Кто я вообще, чтобы навязывать себя такой женщине, как Рита? Почему бы я мог думать, что имею на это право? Потому что она расслабилась на часок из-за выпивки и летних звезд, а я при этом случайно оказался рядом?»

Он понимал, что Риту привело к нему именно и только это – ее минутная слабость. И родила она от него только потому, что захотела иметь ребенка. Надо быть конченым кретином, чтобы этого не понимать. И как, понимая это, он стал бы чего-либо ожидать, тем более требовать от нее лишь на том основании, что в одну минуту ее слабости у них случился, а в другую повторился секс? Что он должен был ей сказать: «Я, конечно, не подарок, но такое удовольствие могу тебе доставлять постояннно?»

Стоило Мите представить, что он говорит это Рите, как кровь бросилась ему в голову. Он стукнул кулаком по рулю. Машина жалобно скрипнула вся, это был очень старый «Фольксваген».

Он заставил себя успокоиться. Он все сделал правильно. И то, что Рита не остановила его, когда он выходил из ее квартиры тем утром, и то, что она уехала, не сказав ему ни слова, было наилучшим доказательством его правоты.

«Ты с собой-то разобраться не можешь, – усмехнулся он, трогаясь наконец с места. – В зеркале давно себя видел? Огрубел, потух. На такого глянешь – с тоски взвоешь. Что тут неясного?»

Да, теперь он понимал это именно яснее ясного. Без пустых надежд, которые шевельнулись было в нем.

В Гусятниковом переулке автомобили стояли вплотную друг к другу. Пришлось оставить машину далеко от дома.

Маша – большая его Маша – сидела за столом в кухне, уткнувшись в айфон, и пила мохито. Она пристрастилась к мохито недавно и делала себе этот коктейль дома, как в детстве делала гоголь-моголь. Хорошо хоть, безалкогольный; с нее сталось бы. Бабушка с ней измучилась, но Митя мало чем мог помочь. С ним никакого подросткового кризиса не случилось – не до того ему было, – так что собственный опыт был неприменим. А что применимо к Маше, что с ней вообще происходит, она и сама вряд ли понимает.

– Привет, – сказал Митя. Маша кивнула, но от экрана не оторвалась. – Я привез деньги. Разрешение тоже.

Разрешение на рождественскую поездку дочери с классом в Голландию он оформил еще в Меченосце, по дороге в Москву.